Текст книги "Жили-были"

Автор книги: Алексей Хрусталев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Майонез подается к любому блюду – закускам, первому и второму, холодному и горячему. Салат, даже из непотребных ингредиентов, будет съеден, если залить его майонезом. Им приправляют бутерброды и просто намазывают его на хлеб толстым слоем, используя, в данном случае, как основное блюдо, хотя когда-то майонез появился как соус. А вот в перечнях продуктов, которые висят в больницах, роддомах и пр., майонез приравнивается к молочным продуктам – загадка, которую, наверное, не разрешить рациональными методами. В основе майонеза лежит обычный уксус, полученный из химической уксусной эссенции (не из вина), добавлено дешевое растительное масло и имитация яичного порошка. Молоком в нём, как говориться, и не пахнет, но он всё-таки молочный.

Любое блюдо при добавлении в него майонеза неизбежно приобретает кислый вкус уксуса, забивающий вкусы других продуктов. Парадокс: люди старательно готовят, например, борщ, тратят время, выбирают ингредиенты, а при подаче вбухивают в него майонез, после чего из борща получается некое блюдо со вкусом майонеза, которое не отличить от щей, харчо или рассольника с добавлением его же.

Майонезу в жизни россиян можно посвятить целое околонаучное эссе, но и тогда не получиться установить зачем всё разнообразие запахов, вкусов, и послевкусий надо глушить уксусом. Наверное, какая-то извращенная органолеплика толкает на это.

А Ольга, не переводя дыхания и без паузы продолжала уже совсем о другом:

– Вика звонила. Она договорилась на счет стентирования. Так что, Коль, собирайся лечиться.

От главы семьи тщательно скрывали ведущиеся в доме переговоры о необходимости и крайней срочности пересадки почки. Вика настаивает, что медлить нельзя, что дорога каждая неделя, что идёт необратимый процесс и оптимальный выход – имплантация донорской почки. Но, объясняет Вика, даже если каким-то образом удастся встать в очередь на официального донора, то его – этого донора с нужными параметрами по совместимости – можно ждать не один год. Поэтому, выход тут единственный – пересадка почки от кровных родственников, то есть от детей.

Вот это третью неделю и обсуждали между собой Ольга Сергеевна, Вика, Леночка, Александр и Егор (по телефону из Москвы). Все понимали, что кто-то из старших детей должен стать донором и пожертвовать почку.

Пока никто вслух не дал ни официального согласия, ни отказа. Да и понятно, что ни у кого не было особого желания ложиться под нож и лишаться хоть и парного, но далеко не лишнего органа. Как бы ни хотелось помочь отцу, но и решиться на такое совсем не просто. На такие жертвы люди охотнее идут ради детей, чем ради родителей.

Кстати, Егор, которому недавно исполнилось двадцать один и который третий год работал и учился в Москве, уже успел нахвататься московских ”деловых” повадок и обещал найти в Москве нужного донора из Азии за десять тысяч долларов. Сумму он, скорее всего, взял с потолка, но она была кругла и убедительна ещё и оттого, что значилась в валюте – чуждом для заМКАДовского слуха исчислении. Егору, как и всем взрослеющим детям, хотелось показать свою самостоятельность и способность решать жизненные проблемы. Кроме того, твердое обещание раздобыть мифического донора-азиата автоматом снимало с него необходимость “жертвоприношения”.

Как почти все живущие в Москве иногородние, большую часть заработанных денег Егору приходилось отдавать за весьма убогое съёмное жильё, ещё значительную часть съедала учёба в универе. Оставшаяся часть денег была не больше (даже, скорее, меньше) того, что он мог бы зарабатывать в родной Вологде, живя дома. Но Москва манила фантастическими перспективами в стиле ”американской мечты”, затягивала в себя своим невиданными на периферии темпом, возможностями и соблазнами. Кроме того, жизнь вдали от дома давала так желаемую молодёжью самостоятельность и свободу, недоступную вблизи родителей.

Егор мечтал обосноваться в Москве – то есть приобрести там жильё. Он даже мысли не допускал о том, что ему почему-либо придется возвращаться в Вологду. И, конечно, отдача почки смешала бы его планы и существенно сдвинула бы их во времени.

Ольга Сергеевна по понятным причинам открыто не призывала детей к такой жертве да в глубине души и не желала этого. Она, безусловно, очень хотела, чтобы муж поправился, но ещё сильней ей было жалко любого из своих девятерых детей. Солируя в этих разговорах, она внутри себя почему-то была уверенна, что пересадка не состоится.

Больше всего Ольга боялась за Леночку, прекрасно зная её безотказный характер и постоянную готовность помогать окружающим. Ольга Сергеевна вполне обоснованно предполагала, что Леночка предложит отцу свою почку. Поэтому, она очень надеялась, что Николай тоже не захочет принять от любого своего ребенка такую жертву. Она очень надеялась, что всё это как-нибудь само собой обойдется и рассосётся. Она даже поверила, что Егор найдёт в Москве донора за десять тысяч и, не без труда пересчитав с помощью интернета и калькулятора эту сумму в рубли, прикинула, что с помощью старших детей и кредитов деньги такие можно собрать.

И так, и сяк перетасовывая в голове подобные мысли, Олюня продолжала говорить с мужем о всяческих бытовых мелочах, составляющих обыкновенную жизнь. Николай периодически выдавал жене односложные ответы, давая понять, что внимательно её слушает. А основные его мысли крутились вокруг его болячек и связанных с этим сложностей.

– У Сашки опять продавец в кассу залез, – говорила Ольга. – Ему за товар надо платить, а денег нет. Что ж у него все продавцы – одни жулики попадаются.

– Наркоман, что ли опять? – откликнулся Николай. – Да-а, бизнес – такое дело… житья от этих наркоманов не стало.

– Наркоман – не наркоман, а только как теперь с него получишь?

Сашка – третий ребенок после Вики и Леночки – самый старший из сыновей. Ему двадцать семь лет. После армии попытал счастья в Питере, но быстро вернулся домой и вскорости женился. Жена его – Настя – пухленькая, невысокая брюнетка, улыбчивая и миловидная, по-быстрому родила Сашке сначала сына и сразу вдогонку дочку и теперь постоянно была озабочена аппетитом и здоровьем детей.

Последние два года Александр занимался собственным бизнесом. Бизнес в России, как известно, может быть только в виде купли-продажи в той или иной форме. Александр с переменным успехом торговал автозапчастями. Он арендовал павильон в первой линии на окраине города и единолично пользовался семейным микроавтобусом Фольксваген.

Этот Фольксваген, в далеко не девственном состоянии выделила Шимичивым администрация города, как многодетной семье. Николаю с сыновьями пришлось немало потрудиться, чтобы привести его в нормальное рабочее состояние. А когда Сашка занялся запчастями, он взял у отца машину на первое время и, как это часто случается, машина потихонечку прижилась у него. Фольксваген, конечно, как любой старый автомобиль требовал постоянного ухода и инвестиций, но продолжал исправно служить.

Бизнес у Александра шёл ни шатко ни валко, регулярно потрясаемый различными форсмажорами. И вот теперь очередная неприятность с продавцом.

Отобедав, Николай Викторович переместился в гостиную, где перед телевизором сидели молодожёны – Леночка с Костей.

– Как себя чувствуешь, пап? – Леночка весело улыбалась, глаза её светились восторгом. Было видно, что ей очень нравится быть официальной женой.

– Нормально чувствую. Как жизнь семейная? Не ругаетесь?

Они перекинулись несколькими дежурными фразами, посетовали, что долго не наступает зима.

– Расскажи, как новой работе, – отец вспомнил, что Леночка недавно перешла из продавцов в бармены на “фуд корт” всё в том же “Августе”.

– Ой, пап! Тут такой смех был, – заулыбалась Леночка, заскучавший Костя тоже оживился, было видно, что случай этот ему знаком.

– Значит, стою я в субботу утром, в начале одиннадцатого, народу мало – двое в уголке кофе пьют, да в другом углу парочка. Заходит мужик с полной телегой из “Магнита”, на вид лет под пятьдесят, одет хорошо. Подходит с телегой к стойке, а сам всё назад, на вход оглядывается, говорит мне: “Коньяка пятьсот грамм налейте”, ”Какого вам?” спрашиваю, ”Всё равно, вон того дайте и побыстрее” пальцем показывает на армянский за две пятьсот бутылка. Снимаю с полки коньяк, ставлю перед ним на стойку, рядом стопку, начинаю открывать, он говорит ”Вы мне в кружку налейте, в пивную и сразу рассчитайте”. Я удивилась, конечно, сдачу ему с пятёрки дала и наливаю в кружку, а он всё на дверь посматривает. (Я потом поняла, он для того кружку просил, чтоб, если жена его засечёт, он мог сказать, что это пиво.) Берёт он кружку с коньяком и мелкими-мелкими глоточками начинает пить, а коньяк в него то идёт, а то не идёт и обратно проситься – щёки ему надувает, но мужик его в себе держит и обратно глотает, а одним глазом всё на дверь косит. В общем, кое-как, минуты за две он эту кружку одолел, лимончик в руках повертел и положил обратно, сказал: ”Спасибо” и потолкал телегу свою к выходу.

Леночка перевела дух, переглянулась с мужем в глазах которого уже стоял смех – не первый раз эту историю слышит – и продолжала:

– А прям в этот момент мадам солидная входит – расфуфыренная в пух и прах, по кольцу на каждом пальце и взгляд свирепый. Он ей: “Верочка, я тебя ищу”, ”Это я тебя ищу! А ты поближе к бухачу?!” Садятся за столик, кофе заказывают и мадам говорит: ”Закажи себе пятьдесят грамм, чего уж мучиться”. Я приношу кофе и пятьдесят коньяка, он выпивает рюмку, спокойненько так, с расстановкой и моментально делается в стельку пьян. Настолько, что на бок заваливается и руками за стол хватается – ему те первые пятьсот, наверное дошли. Мадам, увидев всё это, нечеловеческим голосом начинает орать: ”Скотина! Подонок! Ты до того допился, что уже с одной рюмки с ног валишься!” И хвать его со всего маху по шее. Он медленно упал на пол, глаза закатил, а лицо довольное-предовольное и причитает: ”Вера, что ты Верочка? Верунчик”. Ржали все, а я больше всех.

Костя хохотал и сквозь смех выкрикивал подробности: “А как она его поднимала, расскажи… и рукав оторвала…”, подсказывал он жене. Костя и в процессе рассказа неоднократно вставлял уточняющие реплики, как будто сам был очевидцем события.

В разгар всеобщего веселья домой вернулась шестнадцатилетняя Полина и внимание переключилось на неё.

У Полины, как почти у всех девушек-подростков её возраста, главной заботой были взаимоотношения с мальчиками, на втором месте стоял вопрос: что делать после школы. Ещё одной животрепещущей проблемой были прыщи, которые регулярно появлялись то тут, то там и, как всегда, в самый неподходящий момент – перед дискотекой или свиданием. Полина весьма по этому поводу комплексовала и поочередно применяла косметические, народные и даже эзотерические методы борьбы с прыщами.

– Как в школе? Уроки сделала? – спросил дочь Николай, что бы начать разговор.

– Да, чуток осталось, щас доделаю, – Полина, как могла, уклонилась от разговора и сконцентрировав взгляд на телефоне быстро прошла к себе, кивком поздоровавшись с сестрой и зятем.

Николай Викторович не стал останавливать или одергивать её. По своему богатому отцовскому опыту он твёрдо знал, что в этом возрасте детей лучше не задирать и не напрягать чрезмерным вниманием без крайней надобности. Он никогда не формулировал и не конкретизировал для себя какие-то правила обращения с детьми, он просто чувствовал, что ни нравоучения, ни советы не имеют смысла, так как, скорее всего, даже не будут услышаны. А тотальный контроль не приведет ни к чему хорошему, а лишь загонит ребёнка в глухое подполье. Ведь каждый подросток уверен, что он и только он лучше всех знает, как ему поступать и убедить его в чём-то ином невозможно. Всё равно сделает по-своему. А если пытаться настаивать и заставлять, то уж точно сделает наоборот – из чувства противоречия.

Разговор в гостиной вернулся к прежнее русло. Николай Викторович полушутя-полусерьёзно поинтересовался, скоро ли ждать от них внуков. Поболтали ещё немного о том о сём и молодёжь засобиралась домой.

В прихожей, уже одетые Костя с Леночкой прощались с родителями и Леночка шепнула на ухо отцу:

– Пап! Я решила почку тебе отдать. Так что – скоро поправишься.

– Что ты! Что ты! – оторопел от неожиданности Николай Викторович, – там Егор в Москве почти нашел донора. Не надо…

После Леночкиных слов Николай прослезился от нахлынувших на него чувств. Дверь за молодыми закрылась и он, не смотря в сторону жены, чтобы не показать стоявшие в глазах слёзы, вернулся к телевизору.

Он до сих пор полностью не осознавал тяжести своего положения и необходимости безотлагательной пересадки. Он считал редкие стентирования лечением: раз это делается в больнице – значит должно лечить, и ожидал эффекта. Кроме того, он очень надеялся, что вот-вот и найдётся какая-то медикаментозная панацея, которая вернет ему здоровье.

“Живи и радуйся,” – думал он, – ”Всё есть, дети выросли, домина свой вон какой. А вот же тебе беда такая навалилась”.

После переезда из квартиры в этот большой дом, Николай до сих пор наслаждался его простором. До этого приходилось ютиться чуть ли не на головах друг у друга. А теперь у них с женой появилась отдельная спальня, большим детям досталось по комнате, а маленьким по комнате на двоих и исчезла надобность в двухэтажных кроватях. Появилось два санузла с ваннами и ещё один отдельный туалет.

Этот дом выделили муниципальные власти после рождения восьмого ребенка – Юрия – в 2005 году. И хотя старшие – Вика и Леночка – были уже совершеннолетними, и в семье официально считалось не восемь, а шесть детей-иждивенцев (интересная методика подсчета, изобретённая российскими чиновниками) дом им всё-таки выделили. Скорее всего потому, что Шимичевых показали по областному TV и они стали широко известны в Вологде, как многодетная семья, живущая в крайне стеснённых жилищных условиях. Корреспондент в лицах живописал убогость жилья и многодетность Шимичивых и картинно взывал к властям о помощи.

Дом был построен недобросовестно, с массой недочётов, почти без внутренней отделки. История дома неясна – говорили, что близкий родственник мэра строил его для тёщи, но развелся и достраивал дом уже кое-как, после чего с помощью родственника-мэра продал его городу за “большие деньги” (раза в два дороже, чем он обошёлся) – своя рука владыка.

Шимичевым пришлось очень и очень потрудиться перед переездом. Чтобы в доме можно было комфортно жить многое пришлось менять, исправлять, переделывать. Конечно, это были приятные хлопоты. Помогали и старшие дети, и друзья. С работы выделили неожиданно много денег – хватило на кухню с техникой и почти на всю мебель. Такая щедрость руководства автобусного парка была вызвана, скорее всего, тем же самым телерепортажем.

Дом и приусадебный участок продолжали постоянно требовать и денег, и трудозатрат, нужно было благоустраивать, поливать, косить, чистить снег, но удовольствие жить автономно и внутренний простор, не сравнимый ни с какой квартирой, с лихвой компенсировало это. Дети, конечно, помогали и заботы эти хозяйственные были скорее в радость, чем в тягость. Они подчёркивали, что появилось что-то своё, личное, отгороженное от остальных и позволяющее самоидентифицироваться, хотя слова такого Николай, конечно, не знал, но вот крестьянин, живущий внутри него, плясал от радости вприсядку.

Первые годы пытались возделывать полноценный огород с парниками и картошкой. У Ольги был повод вспомнить свою деревенскую молодость. Но с каждым последующим годом посевные площади сокращались, пока от огорода не отказались совсем, как от абсолютно безидейного мероприятия, особенно в Вологде – зоне рискованного земледелия.

Уже через пару лет от первично обширных посевов Олюня оставила только небольшие грядки огурцов и клубники. За домом, с южной стороны, разрастались три яблони, посаженные на второй год после переезда. Одна из них была “грушовка” – летнее очень сочное и сладкое яблоко – радость детям. Другая – “богатырь” – крупные, слегка приплюснутые плоды которой становились изумительно вкусными только после первых заморозков, а до этого их и откусить было сложно – так они были тверды. А вот третья яблоня, купленная, как “антоновка” – оказалась несъедобной “дичкой”. Спасибо Петру Алексеевичу – пожилому соседу с характером и повадками крепкого хозяина – привил на эту дичку “белый налив” и “память Мичурина”. Петр Алексеевич, как истинный настоящий крестьянин в своём хозяйстве всё мог сделать сам, в отличии от ремесленников или рабочих, которые сильны только в своих профессиях.

Рядом с застеклённой верандой, которую Николай расстеклял на недолгие тёплые месяцы, он посадил голубую ель, которая теперь уже изрядно подросла и которою дети наряжали на Новый Год. Неподалёку от ёлки поставил мангал с красиво выложенной поленницей – получилась, как теперь принято говорить, зона барбекью. А на задворках, в самом дальнем углу участка, естественно, пристроилась куча “нужных” остатков стройматериалов, накрытая ржавыми кусками железа и придавленная сверху кирпичами. Такая куча – больше или меньше – присутствует, пожалуй, в каждом российском дворе. Варьируется только укрывной материал – рубероид, железо или полиэтилен. Кучи эти – отголоски бедности и унижающего повального дефицита, в которых жили несколько последних поколений людей в нашей стране и которые ещё не выветрились из памяти. И всё идёт к тому, что навыки жизни в нищете в ближайшие годы снова понадобятся.

Основная работа, забота о детях и домашние хлопоты повторяющиеся изо дня в день и составляют жизнь. Но в повседневности всегда над настоящим доминирует ожидание какого-то лучшего “завтра”. Вот, зима кончится и…, вот после Нового года…, вот Михал Николаич в школу пойдёт – тогда. Но кончалась зима, проходил Новый Год и ставились новые ориентиры. Жизнь всегда делилась на “вчера” и на ”завтра”, и каждый сегодняшний день воспринимался не сам по себе, а предверием скорого завтра, в котором всё будет лучше, исполнятся желания и суета сменится покоем.

Поборов накатившую слезу, Николай Викторович продолжал переживать Леночкину новость. Ему, с одной стороны, было очень приятно, что дочь готова для него на такую жертву, с другой – ему не хотелось в прямом смысле отрывать кусочек от Леночки и оставлять её без одной почки. А ещё ему в глубине души было обидно, что одна только Леночка готова была ради него на жертву. Ему было бы очень приятно, если бы ещё кто-нибудь из старших детей, а то и все старшие дети, предложил ему пересадку, а он великодушно отказался бы.

Погруженный в подобные мысли и в расстроенных и растроганных чувствах он отправился в спальню. Уже в кровати Олюня сказала мужу:

– Ой, жалко мне Леночку. Ей ещё детей рожать, молодая такая… – Она хотела продолжить и сказать “тяжело ей будет с одной почкой”, но остановилась на полуслове.

В ответ Николай прокряхтел что-то нечленораздельное, сделав вид, что засыпает и не готов поддерживать разговор. Он прекрасно понял, что хотела сказать Олюня. Он уже и сам решил, что не воспользуется почками детей, в частности Леночки, но почему-то не мог произнести это вслух. Видимо оставлял для себя какой-то небольшой шанс на самый крайний случай и боялся этого шанса лишиться, как последней надежды.

Ольга же, переживая за мужа и желая ему помочь, очень при этом не хотела, чтобы кто-то из детей – её детей, которых она выносила, родила и выкормила – лишился из-за этого своей части. А Леночку с её безотказностью Ольге было жалко больше всех. Но если бы почку предложил Саша, то ей было бы больше всех жалко Сашу и так далее по списку.

Как многие матери она продолжала считать своих давно выросших детей физической частью себя и думать, что она имеет право распоряжаться этой частью. Каждый самый незначительный ущерб, нанесённый её ребенку она воспринимала как нанесённый ей лично. И, как большинство матерей, она готова была пожертвовать собой во благо своего дитя. И не важно, что “дитю” этому уже четвёртый, или какой там ещё, десяток.

* * *

Предбольничная неделя прошла в обычных заботах и бытовой суете, однако в атмосфере дома появилась какая-то напряженность, так бывает при катастрофическом росте давления перед коллапсом. Напряжение не было чем-либо определено, но ощущалось всеми членами семьи. Жена и старшие дети стали вдруг как-то особенно вежливы и предупредительны к Николаю Викторовичу и, не сговариваясь, звонили отцу чуть ли не по два раза в день, справляясь о здоровье и настроении.