Текст книги "Шелковая жизнь"

Автор книги: Алексей Хабаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Ширинка Болконского

Мне было восемь лет.

Я носил лифчик с чулками.

Он перекручивался.

Чулки отстёгивались и сползали…

В 1965-м вышел на экраны фильм «Война и мир».

Тогда же вместо чулок у меня появились белые колготки…

…Я впервые натянул их и подошёл к зеркалу.

Первая мысль: «Я – Андрей Болконский!»

Вторая: «Нужны сапоги со шпорами!»

Третья: «Срочно зашить ширинку!»

Много лет спустя мама рассказала мне еще один случай, связанный с ширинкой.

Маме моей было лет двадцать, она возвращалась домой из консерватории после занятий.

Шла по улице Гоголевской.

Снежная и морозная ташкентская зима (бывало и такое!).

Стемнело…

На улице – никого…

И тут из-за дерева – фигура темная, и к ней!

– Девушка! (мужской голос).

Мама – бегом от него…

– Девшка, помогите пжалста (язык заплетается).

Мама притормозила (помощи просят!).

– Девшка… зззастегните мне ширинку, пжалста!

Мама опять припустилась…

Бежать по снегу тяжело.

А он не отстаёт, хотя и зигзагами.

И молит:

– Девшка, затегните ширинку!

Я же отморожу его!

Не могу застегнуть…

Пальцы не слушаются!

И упал…

Мама прибежала домой – сердце подпрыгивает… долго не могла успокоиться…

Прошло уже шестьдесят с лишним лет. А она до сих пор переживает, что не застегнула!

Вдруг он чего отморозил?

Вишенка

В нашем дворе росли вишнёвые деревья.

Всю зиму…

В апреле они зацветали.

Куры клевали вишнёвый цвет.

Зелёные горькие вишни.

Вишнёвый клей.

В конце весны они становились красными, а в начале лета – сладкими. Вернее, сначала красными и кислыми, а только потом – сладкими.

Но ждать лета у меня терпения не хватало. Я стал рвать все красные вишни, до которых мог дотянуться. Вишенки я ел, а косточки быстро выплёвывал. Когда сразу выплюнешь-то не так кисло.

Скоро внизу остались только зелёные вишни. Они были твёрдые и горькие. Тогда я залез на скамейку под деревом, ухватился за ветку и стал тянуть её к себе. Там, наверху, было несколько красных вишенок.

Ветка пружинила, и я никак не мог дотянуться.

Тут сзади подошёл папа и наклонил мою ветку. Он даже на скамейку не залезал. Я нарвал полную ладошку красных вишенок. Папа – тоже.

Он съел одну – и быстро вынул изо рта косточку.

– Они же кислые, их нельзя есть, – сказал он, – такими только стрелять можно!

– Как стрелять! – удивился я. – Разве вишнями стреляют?

– Ещё как! – сказал папа.

Он зажал скользкую косточку двумя пальцами – она вылетела и ударилась прямо в наше окно. Щёлкнула по стеклу, как камушек.

– Покажи, покажи, как ты это делаешь! – закричал я.

– Смотри, – сказал папа.

Съел ещё одну вишню, плюнул на ладонь косточку – и опять выстрелил.

Из окна выглянула мама.

– Эй! Кто там стреляет косточками? Окно разобьёте!

– Мы больше не будем, – сказал папа.

Съел ещё… поморщился… и выстрелил в цинковое ведро, которое стояло под окном. Косточка гулко звякнула по нему, как настоящая пуля.

– Давай, ешь, плюй, стреляй! – сказал он мне.

Я раскусил вишенку… съел кислую мякоть, вытащил косточку… сделал всё так, как папа. Но скользкая косточка выпрыгнула из пальцев и упала на землю.

– Вторая попытка, – сказал папа. – Давай!

…Только пятая косточка полетела к ведру. Не выстрелила, как у папы, но долетела, шлепнула изнутри – и, прилипнув, съехала вниз по стенке.

– Уже хорошо! Ещё разок… – так он подбадривал меня.

Я всосал губами шестую, самую крупную. Надкусил – и чуть не захлебнулся от сока…

– Ой, я её проглотил!

Я быстро обшарил рот языком и плюнул на землю. Слюни были красные. Но косточки не было…

Тогда я засунул в рот палец и стал искать под языком…

– Ты чего делаешь?

– Я вифню ф кофтотькой пфоглотиф! – закричал я, продолжая шуровать во рту пальцем.

Косточки не было ни под языком, ни за щеками… Я попытался засунуть палец ещё глубже, но поперхнулся слюнями и закашлялся.

Мне уже объясняли, что в рот можно брать только то, что едят. Камни твёрдые – их в рот брать нельзя. Даже маленькие.

Если камень поднять с земли и проглотить – он останется в животе, и тогда можно умереть.

Так в детском саду нам рассказывала тётя – врач в белом халате. На кармане её халата было пятно от красных чернил. Круглое и маленькое. Когда она говорила про камушки, я смотрел на это пятно и думал, что он похож на вишенку.

Но ведь косточка – она твёрдая, как маленький камешек.

И я её проглотил.

Наверное, она уже в животе…

Значит, я теперь умру?

Мне стало жалко себя. И я заплакал.

– Ерунда, – сказал папа. – Смотри.

Он взял в рот приготовленную для стрельбы косточку.

– Видишь? Я её съел!

Слёзы брызнули из моих глаз, как у циркового клоуна, которого вчера показывали по бабушкиному телевизору «КВН».

– Зачем? Зачем? – закричал я, размазывая кулаками по щекам слёзы с вишнёвыми соплями. – Теперь она останется в животе. Ты умрёшь!

– Я не умру, – сказал папа. – Косточка в животе не останется. Она сама из меня выйдет.

– Не вы-ы – ыйдет… – выл я. – Она не выпё-вы-ва-еца – а – а…

– Так она же не изо рта выйдет!

– А от-ку-да? – от удивления я перестал выть, но ещё всхлипывал.

– Из попы.

– Как – из попы?

– Как какашки. Как они выходят, так и косточка выйдет.

Было жарко, и папа уже ходил по двору в чёрных сатиновых трусах. Он показал, как выйдет косточка. Провёл пальцем от горла вниз по груди и животу, завернул за спину – и показал на попу.

– Но я ещё не хочу какать.

– Неважно. Она и без какашек может выйти. Одна.

– Когда?

– Да хоть сейчас. Вот смотри.

Папа сложил ладонь горстью и засунул её сзади в трусы. Он стоял, немного оттопырив попу, и смотрел куда-то вверх. Словно прислушивался к себе изнутри.

Я перестал плакать и зачарованно смотрел на него.

На жаре слёзы мои уже высохли и стягивали щёки.

Папа вздрогнул, икнул – и вытащил руку из трусов.

Кулак его был сжат. Он медленно раскрыл пальцы.

На его ладони лежала вишнёвая косточка!

Она была светлая и чистая, как будто её отчистили от мякоти и сварили.

Я наклонился к папиной ладони, чтобы получше её рас – смотреть…

И машинально понюхал косточку.

Она… она ничем не пахла.

Как и ладонь.

– Видишь, – сказал папа, – она сама вышла. Выскользнула – чистенькая!

– А моя где сейчас? – спросил я. – А ты проверь.

Я быстро сунул руку в трусы и прижал горсть между половинками попы.

– Поищи, поищи…

Я даже пальцами пошевелил. Но там… было пусто и сухо.

– Там ничего нет.

– Значит, ещё не вышла. Ты, когда стрелял косточкой, у тебя сразу получилось?

– Н-нет…

– Вот ты, когда стрелял, то пальцами косточку сжимал?

– Да… – Вот и животом надо ей помогать.

– А ты ещё раз показать можешь?

– Пажжалста!

Отец раскрыл широко рот. Высунул язык. Положил на него вишенку… Он делал всё, наклонившись ко мне, не торопясь. Так, чтобы я всё хорошо рассмотрел.

Глотнул целиком, не разжёвывая…

Я видел, как шевельнулся его подбородок…

Затем шея…

Он провёл пальцами от губ – вниз по телу, показывая, как опускается вишня с косточкой.

– А потом делаешь животом волну – вот так! Видишь?

Его живот шевельнулся – и я почти увидел, как изнутри опускается вишня.

Всё повторилось!

Через минуту на его ладони были уже две одинаковые косточки.

Я стоял перед ним, прижимая руку к попе и пытался делать волну.

– Вот что… – сказал мне папа. – Ты руку из штанов вынь. Во всём должна быть последовательность… – произнёс он мамину любимую фразу. – Сначала научись делать животом волну. Когда научишься – тогда и косточка выскочит. Ты даже не заметишь – так всё легко получится.

Он так спокойно мне всё объяснил, что я сразу успокоился.

Близкие горы
(Мне – четыре года)

Всю ночь мы с мамой ехали на автобусе. Из Ташкента – на озеро Иссык-Куль. Отдыхать. Мне обещали горы и море, которое я в своей жизни ещё ни разу не видел.

– Сначала, – сказала мама, – будут горы, а потом – море. Озеро Иссык-Куль большое, как настоящее море. Другого берега там не видно. И горы там очень – очень большие. Больше, чем наш Чимган.

Выехали мы вечером, но солнце ещё долго не заходило. Автобус ехал, я смотрел в окно. Деревья вдоль дороги быстро убегали назад. Те, которые стояли подальше, медленно уплывали. Совсем далёкие деревья и домики под ними ехали назад почти незаметно, как минутная стрелка на часах. В окошках домов стали зажигаться жёлтые огоньки – в сиреневых сумерках они плыли мимо автобуса. Я уже знал, что каждый огонёк был на самом деле лампочкой. И там, далеко от нас, возле каждой лампочки, наверное, кто-нибудь сидел. Так, следя за огоньками, я уснул в автобусном кресле.

Проснулся на руках у мамы – и не сразу понял, почему я не в своей комнате.

– Спи, – сказала мне мама. – Ещё очень рано. Спи.

За окном было почти светло, но пасмурно. Серое небо, серые деревья и серая земля. Мне стало грустно и захотелось домой. Автобус ехал совсем медленно, и я подумал, что мы останавливаемся, но мотор всё гудел и гудел.

– Тяжело ехать в гору, – сказала девушка Аня, которая сидела рядом с нами.

– Где же горы? – закричал я. – Покажите, где горы?

Все засмеялись и стали показывать пальцами, на окна с противоположной стороны и говорить мне:

– Во – о – он там – далеко…

Но я ничего не увидел за головами взрослых и от обиды снова уснул.

Когда я снова открыл глаза, автобус уже стоял. Было тихо. И голоса людей, и все звуки вокруг были очень тихими. Как тогда, когда я болел, а в уши мне закладывали ватки с лекарством.

Я поковырял пальцем в ухе. В нём ничего не было, но громче не стало.

– Что, заложило? – спросила мама. – В горах уши всегда закладывает. Как в самолёте. Ничего, скоро пройдёт.

Пассажиры стали выходить из автобуса. Друг за другом, с кружками и бутылками в руках.

– Родник… родник… вода… – говорили все вокруг.

– Выходим, – сказала мама, – наберём горной воды. Где твоя фляжка?

– А горы уже видно? – спросил я.

– Уже видно, – ответила мама.

Я взял фляжку и побежал к выходу. В проходе автобуса стояли чемоданы и сумки, я споткнулся о них, потом о чьи-то ноги… и, наконец, спрыгнул со ступенек. Дорога на обочине была покрыта мелкими острыми камушками и незнакомой колючей травкой. Я упал на четвереньки, больно уколол ладошки, встал – и сразу увидел горы. Прямо перед собой. Близко – близко.

Я узнал их, хотя видел первый раз в жизни. Горы оказались совсем как те, которые я придумывал и рисовал цветными карандашами. Только гораздо больше. В прохладном воздухе пахло дождём. Возле дороги из – под огромного камня бежала вода. Но когда мы подошли ближе, я увидел, что струйка вытекает из железной трубы. Как из водопровода в нашем дворе. И я подумал, что она не совсем настоящая горная. Вот бы набрать воды из – под самой горы!

Все по очереди наполняли водой бутылки. Я отвинтил пробку своей пластмассовой фляжки; в ней ещё осталось немножко тёплой воды – и я вылил её под ноги. Это была домашняя вода – из чайника, и она стала быстро впитываться в горную землю. Мне стало легко и весело, как будто я выпустил на волю майского жука из спичечной коробки.

– Подставляй фляжку, – сказала мама, – наша очередь.

Сильная холодная струя мигом переполнила фляжку и обрызгала нас. Мы отошли за угол огромного камня, и мама стала отряхивать воду с моих штанов и курточки.

Горы с этого места были видны ещё лучше – сверху донизу. Вокруг не было ни домов, ни деревьев – ничто их не загораживало. Огромные коричневые горы начинались сразу за камнем с железной трубой. Каждая гора состояла из нескольких. Сверху – большая, треугольная. Под ней – горы поменьше. Внизу – округлые. И все они были каменные. Горы были так близко, что я видел даже трещинки – так и хотелось добежать и потрогать.

Мама налила воды в мою «детскую» кружечку – и я стал пить. Вода вкусно пахла мокрыми камнями.

– Мы скоро поедем дальше, – сказала мама. – Ты в туалет не хочешь?

Зачем же она при всех спрашивает? И, глядя на горы, я помотал головой.

– А по – маленькому?

Я ещё раз помотал.

– Надо попробовать. Ехать ещё долго.

– А когда мы пойдём в автобус?

– Через пятнадцать минут, – сказала мама.

Я уже знал, что такое пятнадцать минут. Дома дед объяснил мне, как считать время. Один раз я не слушался – и он меня наказал. Поставил в угол на пятнадцать минут – и показал на часах с маятником, сколько мне ждать. Я стоял, и минутная стрелка тоже стояла. Хотя маятник качался, а часы тикали. Когда я смотрел только на саму стрелку – она начинала шевелиться. А когда смотрел на цифры – стрелка замирала…

Ждать пятнадцать минут – это очень долго. Почти до вечера. Я смотрел на близкие горы и очень хотел сбегать к ним. Но боялся попросить разрешения. Вдруг мама скажет – нельзя.

– Ну что, хочешь здесь погулять? – спросила мама.

Я кивнул. В горле пересохло – так я хотел в горы.

– Погуляй здесь. Я пока подойду к нашей соседке Ане, на минутку.

Мама повернулась и пошла назад – к трубе. И тут я не выдержал.

– Мама! А можно я сбегаю в горы?

Мама повернулась ко мне.

– Я только туда и обратно.

– Ну, сбегай, – легко согласилась она, – только быстро. – И пошла к соседке.

Я повернулся к горам.

Теперь я не видел ни автобуса, ни дороги, ни мамы.

Никого из людей.

Между мной и горами не было ничего, кроме воздуха и земли под ногами. Я глубоко вздохнул и побежал.

Я бежал, глядя на горы, а они прыгали передо мной. В глаза и уши мне дул ветер. Пошли слёзы.

И тогда я опустил лицо вниз – бежать стало легче.

Земля перед глазами неслась мне навстречу.

Трава закончилась – теперь под ногами хрустели бурые камни. Сначала мелкие – потом крупнее, ещё крупнее… Горы были уже почти рядом. Я это почувствовал и побежал ещё быстрее. Ноги стали скользить по большим камням. Я запыхался, но терпел и не поднимал головы. Лучше подниму, когда добегу – так интереснее.

Перед тем, как дать подарок, взрослые говорят – закрой глаза. Зажмуришь – и начинает стукать сердце. Ждёшь и гадаешь – что подарят?

Я бежал – и сердце билось очень сильно. Надо было потерпеть ещё совсем немного. И тут я подумал, что стукнусь, если буду смотреть только под ноги. Гора ведь совсем близко.

Остановлюсь только на секундочку – посмотрю, и потом сразу же добегу. Остановился, зажмурился и поднял голову. Ветер больше не дул в лицо. Я открыл глаза.

Горы были передо мной.

Так же, как и там, у камня с трубой.

Под ногами уже не было ни дороги, ни земли, ни травы – но горы не стали ближе.

Это был какой-то фокус. Фокус – мокус, как говорил дед.

Наверно, я потерял направление, пока смотрел только под ноги.

Я снова побежал вперёд, глядя прямо перед собой. Так было труднее, но зато я видел, что бегу прямо на горы…А они убегали от меня! Горы как будто не хотели, чтобы я дотронулся до них. Я растерялся, остановился и оглянулся на маму.

За мной было поле. Огромное, ровное поле с камушками – до самого края белого неба. Только поле. Ничего больше – ни автобуса, ни людей, ни мамы.

Это было похоже на страшный сон – и я понял, что, наверно, сейчас испугаюсь. Но не мог ни пошевелиться, ни сообразить, куда всё подевалось. Я уже знал, что страшный сон ни за что не кончится, если хочешь проснуться. Я понимал, что надо скорее вернуться. Но не знал, в какую сторону бежать…

Снова подул ветер.

Я уже почти заплакал, как вдруг далеко, чуть пониже края неба, заметил маленькие точки – они расплывались и дрожали.

Я вытер слёзы и узнал их. Я разглядел точку – камень с родником, точку – автобус, совсем как игрушечный, и точки – людей вокруг. Я увидел точку – маму. Она стояла рядом с точкой – соседкой. До них было очень – очень далеко.

Дома у деда был бинокль. Иногда он давал мне с ним поиграть. С одной стороны, бинокль людей приближал. Но если посмотреть в него наоборот – с другой стороны – и мама, и дед, и бабушка становились совсем маленькими. Когда я играл в путешественников, то смотрел в бинокль наоборот и представлял, что уезжаю в далёкие страны. Это было не страшно.

Но так далеко, как сейчас, я ещё никогда от мамы не уходил. И я побежал назад. Изо всех сил. Я не опускал голову, хотя ветер дул в лицо и свистел в ушах. Слёзы высохли – и точки приближались ко мне быстрее, чем я бежал.

Это было такое счастье, что я всех нашёл! Мне хотелось кричать от радости. Страшный сон закончился. Я нашёлся и уже бегу к маме. Вот под ногами – камушки. Вот уже сухая трава. Вот передо мной родник, люди, автобус. Мама разговаривает с Аней. Хорошо, что никто не видел, что я не добежал до гор.

К маме я подскочил со спины, чтобы она не сразу меня увидела. Сердце стучало быстро, и я делал вид, что не запыхался. Но мама сразу обернулась.

– Ну что? Добежал до гор?

Я не хотел рассказывать при Ане – и потому просто кивнул, с закрытым ртом, удерживая дыхание.

– Добежал, добежал! Молодец!.. – стала обнимать меня мама.

Ну, это она зря делает! Я стал вырываться – я же не девочка!

– Алёнушка моя!.. – мама поцеловала меня в щёку.

Ужас! Я стал выворачиваться из маминых рук. Это же так стыдно, когда тебя зовут, как девчонку, да ещё целуют при всех!..

Мама отпустила меня – я отскочил в сторону, оглянулся назад и замер…

Они вернулись!

Огромные горы опять были рядом мной.

Близко.

И это был не сон.

Воскресный снегопад

Снежная ташкентская зима была недолгой, но удивительно красивой порой в жизни нашего двора на Гоголевской. Случалось и так, что долго ждали её после осени. Но раз в году, всегда неожиданно, детская душа замирала от особого восторга – это те мгновения, когда начинался Первый Снег.

В эту субботу ничто не предвещало чудес, хотя по календарю давно была зима. Вокруг – унылый ландшафт с голыми деревьями. Всё грязное или серое. Даже небо – как больничная простыня.

Кого попросить, чтобы наконец пошёл снег? Я желал его всей душой. Но сегодня даже думать о нём было бесполезно…

Я сидел перед окном, лбом в стекло. И выдыхал прямо на него. Стекло потело. Но ненадолго. Рисовать не получалось. Форточка надо мной была распахнута. В воздухе не то что снегом – дождём не пахло.

Овчарка Азка, опустив хвост, понуро бродила по двору. Воробьи, индийские скворцы – майны, горляшки… все попрятались. Даже петух с курами не показывались из сарая. Пасмурное утро сползло в тусклый день. Уже начинало смеркаться.

И вдруг… какой-то белый пистон, словно из конторского дырокола, закружился в воздухе, спотыкаясь о голые ветки.

За ним – второй! Третий!

Откуда они взялись?

Несколько долгих мгновений я не верил, что это могут быть снежинки. Слишком уж фальшиво, как бумажные конфетти, они выглядели. И на земле не таяли…

Но вот уже огромные хлопья посыпались так, что у меня зарябило в глазах. Пушистыми и белыми становились крыши, деревья, виноградник, собачья будка, кусты живой изгороди и дорожки, мощёные кирпичом.

Даже на бельевых верёвках, между зимующими прищепками, налипли снежные шлейфы. Ещё чуть – чуть – и верёвка от тяжести перекрутится, снегом вниз, а прищепками вверх.

Опять светло вокруг.

Всё тонет в снежном пуху.

Ветерок над крышами затеял настоящую пургу.

Пролёт воробьишки под деревом – вихрь.

Горлинки обрушили с ветвей целую лавину…

Но снегу на деревьях меньше не становилось.

Он всё падал, падал и падал…

…Прямо напротив окна, на винограднике, как подарки на ёлке, висели тяжёлые, изжелта – розовые кисти. Уже припорошенные. Надо было спасать их, пока не сорвались или не замёрзли. Я выбежал во двор. Установил под виноградником стремянку, забрался на верхнюю ступеньку – и потянулся за гроздьями. Холодные ветки захрустели под моими пальцами. Снег сыпался прямо в лицо…

Некоторые ягоды на самой большой кисти уже подвялились и сморщились. Между ними спала оса в полосках жёлтого и сургучного цвета. Я встряхнул гроздь – и оса, вяло шевеля лапками, упала в снег…

Уложил кисти в тазик и потащил в дом – на кухню.

Затем я вернулся. За осой.

Как же я мог оставить её на снегу!

Веточкой скатил полосатую на гнутую почтовую открытку. Перенёс в ящик под крыльцом – на мягкую подстилку из сухих листьев. Укрыл. Сложил рядом несколько опавших виноградин – на завтрак.

Пусть отоспится до весны.

Снегопад не ослабевал. Дорожки полностью замело…

…Я опять перед окном. Гляжу через стекло на летящие снежинки и грею замёрзшие руки и ноги на батарее. Кисти забавно совпадают с рельефом её горячих чугунных рёбер. «Конгруэнтность!» – вспомнил я новое слово, которое узнал на вчерашнем уроке геометрии…

Но разве можно долго усидеть дома в такую погоду!

Через двор, напротив нашего – бабушкин дом. В нём, также напротив окна, сидит и ждёт меня братец Петуханчик. Сидит – я уверен. Надо ему позвонить.

Между нашими домами протянут тонкий провод, который соединяет детские телефонные трубки. Они заграничные. На трубках – буквы: «Сделано в ГДР». Связь работает без батареек. Звук есть – но звонка вызова нет. Приходится кричать прямо в микрофон. Если очень громко – есть шанс, что на другом конце услышат и возьмут трубку. Громче всего получается слово «ку – ку – ку!»

Мама кричит своей маме – моей бабушке несколько раз, пока она не возьмёт трубку.

– Ку-ку-ку-у-у! Мама! У тебя уксус есть девятипроцентный?

– Ку-ку-у-у! Марка к телефону! – так бабушка зовёт моего папу, потому что городской телефон есть только в её доме.

Но громче всех орать получалось у детей. Нас даже взрослые просили покричать «ку – ку – ку», а потом отбирали трубку и сами разговаривали.

– Ку-ку-ку-у-у! Петька! Ку-ка-ре-ку-у – у! – это уже я зову Петуханчика.

Не слышит…

Точно – у окна сидит, далеко от телефона.

Одеваюсь наскоро и бегу к нему – через двор. Снежные хлопья щекочут лицо.

Вбегаю на терраску, тяну дверь – так и есть! Братец тут как тут! Но бабушка его не пускает! Уговариваем её вдвоём.

Шалея от счастья, мы рвёмся во двор – играть. Бабушка ловит нас, пытаясь на ходу напялить ещё один слой тёплой одежды.

Хватаем кашне и варежки…

Наконец выбегаем.

На воле!

Во дворе на нас прыгает радостная собака.

Падаем в сугроб навзничь. Глядя в небо, ловим снежинки ресницами и губами. Пар изо рта плавит их на лету.

Бабушка стучит в заснеженное окно.

– Петя! Алёша! А ну – ка, встаньте со снега!

Но куда там! Мы вскакиваем и снова падаем. Загребаем горстями и бросаем вверх – получается метель.

Лепим снежки. Швыряем друг в друга. Они рассыпаются на лету – снег ещё рыхлый. Овчарка Аза вместе с нами ныряет в сугробы. Ловит пастью снежки.

Выходит дед – расчищать от снега дорожки. В телогрейке и овчиной безрукавке, в каракулевой шапке – папахе, которую он носит как пилотку. Дед работает фанерной лопатой, и скоро вокруг дорожек вырастают сугробы – брустверы…

Темнеет внезапно и почти мгновенно.

Синие сумерки… Тёплый домашний свет золотыми квадратами ложится на снег под окнами.

Мокрые варежки уже не греют, не гнутся – хрустят. Мы дышим на них – но снег не тает. Его не отодрать даже зубами.

Но мы грызём.

На языке надолго остаётся колючий вкус мокрой шерсти и хрусткого льда!

Снег набился везде. В рукава, в ботинки, за шиворот. Одежда на спине и локтях, на коленях и попе промокла насквозь.

Дед заканчивает дворницкую работу, обивает снег, налипший на лопату…

Всё… Нас загоняют домой.

Азка крутит головой, хлопает ушами. Отряхивает снежную пыль из – под шерсти и, пригнувшись, лезет через низкую дверь в свой домик.

Большую деревянную будку Азки дед обил изнутри войлоком и картоном. Из старого драпового пальто и одеяла смастерил матрасик. Когда Азка забралась в будку обновлять жилье – через лаз было видно, как уютно она свернулась калачиком. Но эту морозную ночь ей предстоит терпеть до утра. Из всех собачьих сил. Охранять двор – её работа. Только утром, когда загорится свет в хозяйских окнах, ей дадут погреться.

Двор пустеет. Стучу ботинками, отряхиваюсь перед нашим крыльцом. Под карнизом замёрзшие горлинки сидят вплотную – одна к другой – и подозрительно смотрят на меня.

Снег всё падает, падает, падает…

Дома меня накормили и уложили спать.

Погасили свет в комнате – оставили только настольную лампу – грибок. Мама лежит… что-то читает… Отец крутит ручку довоенного лампового «Сименса». Уютно мерцает шкала с именами городов.

Сквозь всхлипы настройки и треск глушилок – мелодия позывных и голос диктора: «Слушайте радиостанцию Дойче Велле…»

Понимаю – будут читать «Архипелаг Гулаг»…

…Когда родители заснули, я босиком, на цыпочках подбегаю к окну. Всё не могу наглядеться на снегопад. Не могу поверить…

Кто же? Кто исполнил моё заветное желание?

На другом конце двора, через снеженные ветви – золотое бабушкино окно.

Но вот и оно гаснет. Всем пора спать.

Сливовое дерево превратилась в огромное пушистое чудище. Беседка виноградника – в искрящийся снежный ковёр – самолёт. Пришло их время сиять в ночи.

«Только бы не растаяло к утру», – подумал я, засыпая…

Я открыл глаза от радости.

И не сразу понял – откуда она?

Было очень рано – но необыкновенно светло. И ещё не глянув в окно, я вспомнил, что произошло вчера.

Первый снег – зима пришла!

К утру я подмёрз. Обычно бок мой греет стенка, за которой – печка. За ночь уголь прогорел – стена остыла, и прижиматься к ней стало бесполезно. Родители похрапывали на разложенном диване. Мама – под ватным одеялом. Отец выставил ноги из – под своего тоненького – ему всегда жарко.

«Встал первым – иди за углём, это морской закон!» – так говорит папа Марк. Встаю босиком, в трусах и майке. Надеваю отцовские шлёпанцы, накидываю его куртку, подхожу к входной двери. Аска уже за ней и робко скребёт когтями.

– Хозяин, п – п – пусти, б – б – больше н – н – не могу!

Дворовая собака может войти в дом только с разрешения хозяина – это Азка усвоила с щенячьего возраста. О том, что никакой я не хозяин, она, конечно, знает. Но тут мы оба делаем вид, что всё по правилам. Осторожно, стараясь не шуметь, приоткрываю дверь.

– Ну, заходи!

Собака, радостно постукивая хвостом и царапая когтями пол, вползает в прихожую.

– Я только чуть – чуть погреюсь и уйду, – еле слышно поскуливает она.

– Давай. Только тихо! Родители спят!

– Я тихо. Очень тихо, хозяин! – преданно глядит снизу вверх моя Азка. Дрожа, распластывается по коврику.

Выхожу на заснеженное крыльцо – белизна ослепляет. На ощупь, стараясь не хлопнуть, закрываю дверь.

Задеваю пустое угольное ведро – оно падает.

Гулкий жестяной звон.

Чертыхаюсь.

Цепляю его за обжигающе холодную дужку. Иду на задний двор – в кладовку.

Двор не узнать. Сугробы на земле, сугробы на крышах. Ветви прогнулись от светоносного покрова. Даже расчищенные с вечера дорожки замело так, что не пройти.

В огромных отцовских шлёпанцах снег можно разгребать, словно лыжами. Он быстро набивается внутрь. Тает между пальцами.

Но мне не холодно – весело!

Перед кладовкой – белое, как весной в цветах, вишнёвое дерево. Ветви склонились под тяжестью. Цепляю их макушкой и получаю заряд ледяного пуха за шиворот. По спине течёт ручеёк.

Распахиваю дверь кладовки. Из – под низкой крыши вылетают горлинки и мечутся, натыкаясь на ветви. Новая лавина обрушивается на меня. Спасаясь, резво запрыгиваю внутрь.

В кладовке едва ли не холоднее, чем на улице.

Темно.

Пахнет углём и керосином.

Нащупываю совковую лопату и начинаю загребать уголь из кучи. Выворачиваю куски покрупнее. Лопата скользит и звякает. Сыплю в гремящее ведро.

На меня ползёт чёрная пыль. Чихаю. Пячусь. Ведро уже почти наполнено. Задерживаю дыхание, но пыль всё равно лезет в глаза и нос. Подхватываю ведро – и за дверь.

Теперь можно отдышаться!

Начинаю замерзать – в животе мелкая дрожь. С тяжёлым ведром в руке шуршу обратно на шлёпанцах – по проглаженной лыжне.

Двор ещё спит. Снежный утренний свет обманчиво ярок -

слишком ещё рано. Воробьи не чирикают, не слышно горлинок, не каркают вороны. Только редкая в городе крошечная мухоловка беззвучно и невесомо шныряет по ветвям виноградника.

В тишине еле слышен звук струящейся воды. Зимой мы приоткрываем дворовый кран – чтобы не замёрз. Тонкая прерывистая струйка падает камень – и разлетается мельчайшими брызгами. За ночь всё вокруг покрывается льдом. Кусты и сетчатая ограда вокруг колонки превращаются в сказочное хрустальное кружево.

Но любоваться сейчас невозможно. Ещё немного – и я сам превращусь в сосульку.

В прихожей лежащая на коврике собака встречает меня, радостно мотая хвостом.

– Тихо! – грозно шепчу я, перешагивая через неё.

Прохожу на кухню, к белой изразцовой печке. Открываю еле тёплую чугунную дверку. Топка пуста. В тёмной её глубине светятся на колосниках три красных уголька, подёрнутые седой золой. Начинаю укладывать в печь уголь. Осторожно, чтобы не раскрошить, не просыпать через решётку огненные кусочки. Скоро их уже не видно.

Надо помочь огню разгореться – и я начинаю дуть в топку. Поднимаю вихрь из золы и угольной пыли. Всё это летит мне в нос и глаза! Тру пальцами и размазываю по щекам чёрные слёзы. Вижу, как между кусками угля начинают вылетать первые искры!

Совком выгребаю золу из поддувала. Снова дую в топку…

Когда появляется маленькое пламя, я прикрываю дверцу.

Скоро в печи начинает гудеть и потрескивать. Нутро поддувала отсвечивает красным жаром, сыплются искры. Печь начинает стремительно нагреваться.

Пошло тепло!

Мою руки под латунными кранами, над посудной мойкой. Крана – два. Горячий и холодный. Приходится держать руки то под горячей, то под холодной струёй. В раковину течёт чёрная вода.

– Уа – а – у! – завывает моя псина.

Азка, отогревшись и слегка обнаглев, потягивается и громко зевает. Обернувшись, грожу ей мокрым кулаком – и собака мигом прижимается к полу. Глаза виноватые. Хвост поджат.

– Пардон, хозяин, расслабилась!

Умываю физиономию и вытираюсь чистым кухонным полотенцем. Теперь на нём – полосы сажи. Эх, влетит…

Ноги высохли – на них разводы от угольной пыли.

Мыть или не мыть?

Плюнув на гигиену, я крадусь в нашу единственную жилую комнату, в свою постель – греться!

Укрываюсь, щупаю стенку – она уже теплая!

Азка, разомлев, снова потягивается и… пукает!

– Да – да! Пукает, зараза такая!

– Это что такое?! – раздаётся грозный возглас с дивана.

Папа Марк проснулся и, сдерживая смех, распекает собаку.

– Кто там звуки издаёт?

– Уав! Уав! Кто там? – поддерживает его Азка.

Приподняв голову, она удивлённо оглядывается.

– Уав! Не знаю, хозяин! Кто-то чужой! Не я! Уав!

(Вот актриса мохнатая!)

– Как тебе не стыдно, Аза! Ай – яй – яй! – это мама Галя проснулась и начинает весело стыдить собаку.

Умная Азка понимает, что на неё не сердятся. Поэтому всё можно превратить в шутку! (Только бы не выгнали на улицу!)

Папа Марк приподнимается с дивана и выглядывает в окно.

– А сне – е – егу-у! Снегу-то сколько! Нападало – о – о! Натянув одеяло до подбородка, я жмусь к горячей стенке. Можно и поваляться – в школу же не идти. Сегодня – воскресенье.