Текст книги "Виновата ли она"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Я начал расспрашивать об всех этих господах бывшего тут же желтолицего поручика, который по-прежнему курил и по-прежнему ядовито на всех посматривал. Он, впрочем, знал только троих и объяснил мне, что купец лошадиный барышник, высокая дама или девица, называющая Ивана Кузьмича кумом, будто бы многим кума, и удивился, почему я ее не знаю, тогда как у ней есть шляпный магазин. Посреди этого общества Пионова была решительно лучше всех. Разряженная, как на бал, она, должно быть, никак не ожидала, что Иван Кузьмич назовет таких неинтересных гостей; сначала она всех оглядывала, делала гримасы и, наконец, заключила тем, что не стала обращать ни на кого внимания и уставила, не отводя глаз, томный взор на сидевшего в углу Леонида. Муж ее, как колосс родосский, возвышался над всеми в соседней комнате; он играл там в карты. Ваньковская с дочерью приехала довольно поздно. Иван Кузьмич ввел их в гостиную с торжеством. Марья Виссарионовна, как и Пионова, осмотрела всех, переглянулась с приятельницею и уселась рядом с нею. Затем последовала смешная и досадная сцена: дама с бородавками, худощавая девица и господин во фраке вдруг вздумали рекомендоваться Ваньковским, и не Марье Виссарионовне, а Лидии Николаевне, с просьбою, чтобы она их полюбила и не оставила на будущее время своим знакомством и расположением. Бедная девушка переконфузилась и не знала, что ей отвечать и куда глядеть.

Вскоре за Ваньковскими Иван Кузьмич привел еще нового гостя – но этот был совсем другого рода: мужчина лет тридцати, прекрасно сложенный, с матовым цветом лица, брюнет, но с голубыми глазами, одетый франтом, одним словом, совсем красавец.

– Петр Михайлыч, – проговорила при входе его Лидия.

– Ах, monsieur Курдюмов! Давно ли вы здесь? – воскликнула Марья Виссарионовна.

– Не более двух часов, как въехал в заставу, был сейчас у вас, отвечал гость, садясь около Лидии Николаевны.

– И там, вероятно, вам сказали, что Марья Виссарионовна у меня, вмешался Иван Кузьмич.

– Да, – отвечал гость и отнесся к Леониду! – Bon soir, cher Leonide!*

______________

* Добрый вечер, дорогой Леонид! (франц.).

Леонид кивнул ему головой.

– Вы теперь откуда? – спросила его Марья Виссарионовна.

– Теперь из Петербурга.

– Долго там изволили быть? – вмешался опять Иван Кузьмич.

– Нет, несколько дней.

– Где ж вы были этот год? – сказала Марья Виссарионовна.

– В деревне.

– И не скучали? – спросила Лидия.

– Я скучал в том отношении, что мои милые соседи не жили в деревне.

– Нам нынче хотелось, очень хотелось пожить в ваших местах, но никак невозможно было по моим несносным делам, – подхватила Марья Виссарионовна.

– У вас так много занятий, что вам, я думаю, и без соседей не скучно, заметила Лидия.

– Нет, я скучал, – отвечал Курдюмов.

"Так это сосед Ваньковских", – подумал я, а на первый взгляд он мне показался иностранцем. Я ожидал, что это какой-нибудь итальянский певец, музыкант или француз-путешественник, потому что в произношении его и в самых оборотах речи слышалось что-то нерусское, как будто бы он думал на каком-то иностранном языке, а на русский только переводил.

Затем пошло все обыкновенным порядком. Пионова, должно быть, видела Курдюмова в первый раз и, желая его заинтересовать собою, начала к нему беспрестанно обращаться с различными фразами и вопросами на французском языке, делая страшные ошибки и несносно произнося. Курдюмов отвечал ей вежливо, но коротко и все заговаривал или с Лидиею или с Марьею Виссарионовною. Иван Кузьмич был тоже очень смешон в обращении с Курдюмовым: он беспрестанно его угощал то чаем, то конфектами, то сигарами, и тот от всего отказывался.

Ужин был накрыт на маленьких столиках: я с Леонидом случайно очутился за одним столом с Пионовым, его партнерами и желтолицым поручиком. Здесь я в первый раз в жизнь мою видел на Пионове, сколько один человек может выпить без всяких признаков опьянения. В продолжение вечера, находясь, по его выражению, под дирекциею супруги, он постничал и выпил только рюмок пять доппелькюмеля{250}, но за ужином вознаградил себя сторицею. Насмешливый поручик заметил ему, что на столе мало вина, которого стойло четыре бутылки.

– Мало, сам вижу, что мало. Благодарю вас, молодой человек, что вы меня понимаете. В старые годы не так бывало: мы выпивали, что глазом окинешь, а нынче подадут, что одною рукою поднимешь, да и думают, что угостили хорошо. Это, как я вижу, все конфекты; ну, конфектами мы после займемся, – отвечал Сергей Николаич. – Эй ты, севильский цирюльник, – отнесся он к официанту, подай-ка сюда господина квартирмейстера – ромашки, – и затем, объяснив, что ром он называет квартирмейстером, потому что он в желудке приготовляет квартиру к восприятию дальнейшего, выпил залпом стакан квартирмейстера, крякнул и съел кусок хлеба.

– Теперь хорошо: испаринка началась, теперь можно и поесть, – продолжал он и, отвалив себе на тарелку три звена белорыбицы, съел все это в минуту, как яйцо всмятку.

Леонид начал угощать Сергея Николаича и налил ему стакан хереса; это он делал, как я уверен, в досаду Пионовой.

– Разве уж для тебя, душа?.. Изволь, не могу отказать, ты малый отличный, я тебе пророчу, что из тебя выйдет со временем превосходный пьяница, – отвечал Пионов и выпил херес.

Поручик и партнеры Пионова просили его выпить и для них.

– И для вас? Извольте, я готов услужить каждому, а себе в особенности, – порешил Сергей Николаич и еще выпил от каждого по стакану и начал есть.

– Вы, господа, – говорил он, – сами не пейте: вы люди молодые; это может войти в привычку, в обществе это не принято; я сам тоже терпеть не могу вина и, когда увижу его, тотчас стараюсь уничтожить, что я и сделаю с этим шато-марго.

И действительно сделал: бутылки как не бывало. Вошел Иван Кузьмич.

– Господа, пожалуйста, кушайте! Что ты, Сергей Николаич, выпил бы чего-нибудь, – сказал он.

– Да что, брат, пить? Пить-то у тебя нечего: вот на столе поставлены были четыре бутылки; молодые люди все выпили, а мне, старику, ничего и не досталось.

– Я велю сейчас подать.

– Да, да, вели; не щади меня, душа моя, я не стою твоего сожаления. А сам-то что?.. Хоть бы понюхал, братец. На! Понюхай, славно ведь пахнет.

– Не могу, братец, нынче, – отвечал Иван Кузьмич и ушел, чтобы приказать еще подать вина.

Пионов продолжал пить и есть, толкуя в то же время, что рюмками не следует пить, так как это сосуд для женщин, потому что они с тоненькими талиями и женского рода.

Его никто уже не слушал. Мы переглянулись с Леонидом и вышли в залу, где ужинали дамы. Курдюмов сидел рядом с Лидиею Николаевною и что-то ей рассказывал; Иван Кузьмич стоял у них за стульями. После ужина Пионова вдруг села рядом с Леонидом.

– Леонид Николаич, довезите меня домой; Серж, вероятно, останется в карты играть, а я ужасно устала.

– Я с ним приехал, – отвечал Леонид, указывая на меня.

– Он, вероятно, будет так добр, что доедет с кем-нибудь.

– Нет, нельзя, я к нему еду.

– Вы всё по-прежнему нелюбезны, неисправимый человек, – проговорила она и задумалась.

Леонид отошел от нее.

Ваньковские вскоре уехали; их провожал Иван Кузьмич и Курдюмов; последний пожал дружески руку Лидии Николаевны и застегнул ей манто.

– Курдюмов, видно, хорошо знаком с вашими? – сказал я Леониду, когда мы сели в экипаж.

– Знаком: в деревне часто к нам ездил... Не люблю я ею.

– А что?

– Антипатичен, а поет недурно.

– Поет недурно?

– Да...

Леонид у меня ночевал. На другой день я совсем уехал из Москвы; он меня провожал до заставы; мы братски с ним обнялись и расстались.

VII

Человек предполагает, а бог располагает. Я думал уехать из Москвы навсегда, а лет через пять случилось опять в нее вернуться, и вернуться на житье. В продолжение этого времени я переписывался с Леонидом; он меня уведомлял, что желание Пионовой исполнилось: Лида вышла за Марасеева, что дела их по долгам поправляются плохо, что он поступил в университет, но ничего не делает; вообще тон его писем, а особенно последних, был грустен, в одном из них была даже следующая фраза: "Опасения наши сбываются, Лиде нехорошо!"

Приехав в Москву, я не застал его: он с Марьею Виссарионовною и с маленькими сестрами уехал в деревню, а Лидия с мужем жила в Сокольниках; я тотчас же к ним отправился. Они нанимали маленький флигель; в первой же после передней комнате я увидел Лидию Николаевну, она стояла, задумавшись, у окна и при моем приходе обернулась и вскрикнула. Я хотел взять у ней ручку, чтобы поцеловать; она мне подала обе; ей хотелось говорить, но у ней захватывало дыхание; я тоже был неспокоен.

– Сейчас заезжал к Леониду, но его нет в Москве, – начал я.

– Да, он уехал с маменькою в деревню. Ах, боже мой, я все еще не верю глазам своим!.. Что же мы стоим?.. Садитесь!.. Не хотите ли чего-нибудь: чаю, кофею?

– Ничего покуда, хочу только насмотреться на вас... Иван Кузьмич?

– Его нет дома; он очень будет вам рад, мы почти каждый день вспоминаем вас, а над Леонидом даже смеемся, что он в вас влюблен.

– Как влюблен?

– Решительно влюблен; он слышать не может, если кто-нибудь скажет об вас дурно.

– Кто же это говорит обо мне дурно?

– Конечно, Пионова.

– Она все еще знакома с вами?

– Да, у маменьки бывает часто, а ко мне не ездит; Иван Кузьмич, впрочем, бывает у них... Она меня, вы знаете, не любит, – отвечала Лидия. И снова взяла меня за руку и крепко пожала. На глазах у нее навернулись слезы.

– Скажите же что-нибудь про себя, – продолжала она: – где вы были, что вы делали? Я несколько раз спрашивала Леонида, он мне ничего подробно не рассказывал, такой досадный!

– Я был во многих местах и служил.

– Я думала, что вы уж женились?

– Это почему вы думали?

– Так, мне казалось, что вы непременно женитесь на Верочке Базаевой.

– Это с чего пришло вам в голову?

– Сама не знаю, а часто об этом думала.

– Ошибались, я ни на Вере Базаевой и ни на ком не женился, а вы вот вышли замуж, и потому не вам бы меня, а мне вас следовало спрашивать.

– Разве я не при вас вышла замуж?

– Кажется.

– Ах да, я и забыла, это уже было так давно, вы, однако, знали, что я выхожу за Ивана Кузьмича?

– Догадывался.

– Нет, вы знали, вы даже говорили мне об этом, и я никогда не забуду ваших слов.

– Я уехал до вашей свадьбы.

– Теперь вспомнила: вы уехали на другой день после вечера у Ивана Кузьмича. Как я была тогда сердита на себя; я никак не думала, что вы уедете, не простясь с нами, я хотела вам сказать многое после этого вечера.

– Скажите теперь.

– Теперь уже нечего говорить.

– Стало быть, теперь для вас бури промчались, гроза миновалась?

– Не совсем: бури, кажется, еще только начинаются; вы где живете?

– На Тверской.

– Нет, зачем? Переезжайте в Сокольники.

– У меня дела есть в Москве.

– Ну, что дела!.. Отсюда можно ездить, переезжайте. Бог даст, приедет Леонид, нам будет очень весело. Переезжайте.

Я согласился.

– А сегодня у нас отобедаете?

– Если вам угодно.

– Да, непременно, я вас познакомлю с моею bellesoeur*, сестрою Ивана Кузьмича.

______________

* золовкой (франц.).

– Она не вроде тех, которых я видел у него на вечере?

– О нет, то родня его с отцовской стороны, а это совсем другая; очень умная девушка, она вам понравится.

Так говорила Лидия Николаевна, и я не спускал с нее глаз. Она мне очень обрадовалась, но в то же время видно было, что к этой радости примешивалось какое-то беспокойство. В ее, по-видимому, беспечном разговоре было что-то лихорадочное, как будто бы она хотела заговорить меня и скрыть то, что у ней лежало на сердце. Подозрения мои еще более подтвердились, когда она потом вдруг задумалась, и как-то мрачно задумалась, так что тяжело и грустно было видеть ее в этом положении. Я начал между тем осматривать комнату, в которой сидел. Квартира была слишком небогатая, несмотря на то, что, по-видимому, были употреблены все усилия, чтоб скрыть ее недостатки и хоть сколько-нибудь принарядить бедное помещение. На грязных и невысоких окнах стояли прекрасные цветы; мебель, вряд ли обитую чем-нибудь, покрывали из толстого коленкора белые чехлы; некрашеный пол был вымыт, как стеклышко.

Вошла белокурая девушка в локонах, собою нехороша и немолода, но в белом кисейном платье, в голубом поясе и с книгою в руках. Я тотчас же догадался, что это m-lle Марасеева, и не ошибся. Лидия Николаевна познакомила нас и сказала, что я друг Леонида и был с нею очень дружен, когда она была еще в девушках. М-lle Марасеева жеманно поклонилась мне, села и развернула книгу.

– У нас никто не был? – спросила она.

– Нет, никто, – отвечала Лидия Николаевна.

– Ужасная тоска; я вчера от скуки принималась несколько раз хохотать и плакать.

– Сейчас кто-то подъехал, – сказал я, увидев, что на двор въехал красивый фаэтон.

М-lle Марасеева вскочила и взглянула в окно.

– Петр Михайлыч, – проговорила она – голос ее дрожал.

Я взглянул на Лидию Николаевну: она тоже вспыхнула.

– Курдюмов? – спросил я ее.

– Да, ах, какая досада! Я не одета.

– А он разве здесь же живет?

– Да, в Сокольниках. Прими его, Надина, я уйду. Как рано ездит, проговорила Лидия Николаевна и ушла.

Курдюмов вошел из противуположных дверей; он был в легоньком пальто, в галстуке болотного цвета, в пестрых невыразимых и превосходном белье. Еще более стал походить на иностранца.

– Bonjour, mademoiselle Nadine*, – проговорил он, подавая ей руку.

______________

* Здравствуйте, мадмуазель Надина (франц.).

– Bonjour, – отвечала та, пожимая его руку с заметным удовольствием.

– Madame est a la maison?* – спросил он.

______________

* Мадам дома? (франц.).

– Elle va venir a l'instant*.

______________

* Она сию минуту придет (франц.).

Усевшись, Курдюмов начал оглядывать свое пальто, сапоги, которые точно удивительно блестели; потом натянул еще плотнее на правой руке перчатку и, наконец, прищурившись, начал внимательно рассматривать висевший на стене рисунок, изображающий травлю тигров.

– Comme il fait beau aujourd'hui*, – сказала Надина.

______________

* Какая сегодня прекрасная погода (франц.).

– Oui*, – отвечал Курдюмов, не изменяя своего положения.

______________

* Да (франц.).

"Зачем этот господин живет в Сокольниках и ездит, как видно, довольно часто к Ивану Кузьмичу? – думал я. – Не может быть, чтобы он находил удовольствие в сообществе с хозяином; но если предположить, что он это делает по старому знакомству или просто от некуда деваться, то вряд ли старое знакомство может иметь цену в глазах его, а чтобы ему некуда было деваться в Москве, тоже невозможно. Обе дамы ожидали его приезда, и обе, каждая по-своему, встревожились".

– Вы вчера не были на гулянье? – сказала Надина.

– Non*, – отвечал Курдюмов.

______________

* Нет (франц.).

– А зачем же третьего дня вы обещали?

– Que faire donc? J'avais des lettres a ecrire pour la campagne*... Вас тоже не было, вы ездили в Москву!

______________

* Что же делать? Мне надо было написать письма в деревню... (франц.).

– Одна только Лида, а я целый день была дома и ужасно скучала, на гулянье пошла злая-презлая... К счастию, попался Занатский, и мы с ним пересмеяли всех. Он очень милый молодой человек, и я начинаю его с каждым днем более и более любить.

– О!.. Любить!.. Это немножко досадно, – проговорил Курдюмов, в голосе его слышалась скрытная насмешка.

– Вам досадно? Не верю, для вас не может быть это досадно, – возразила Надина.

– Отчего же не может быть? – спросил Курдюмов с ударением и протяжно.

– А!.. Если это так, так это очень лестно, – воскликнула m-lle Марасеева, – вы знаете, я очень самолюбива и начинаю думать, что вы завидуете Занатскому, который имеет счастье мне нравиться.

– Может быть.

– Ваши может быть несносны; я ненавижу ничего неопределенного; для меня может быть хуже, чем нет.

– Какой вы имеете решительный характер!

– О! да; и не я одна; мы все, женщины, гораздо решительное вас, господ мужчин, присвоивших себе, не знаю к чему, имя героев, характер твердый, волю непреклонную; мы лучше вас, мы способны глубже чувствовать, постояннее любить и даже храбрее вас.

Курдюмов ничего не отвечал и продолжал рассматривать картину.

– Вопрос, кто лучше – мужчины или женщины, довольно старый, – вмешался я.

– Однако он еще не решен, – отозвалась Надина.

– Всякий решает его по-своему, – отвечал я.

– Вы думаете! Ах, позвольте! Мне это напомнило очень смешной анекдот: когда я жила в Калуге, мы с одним молодым человеком целый вечер спорили об этом до того, что начали сердиться друг на друга. Вдруг приезжает доктор: чудо, какой умный человек, и ужасный остряк. Я обращаюсь к нему почти со слезами на глазах и говорю: "Иван Васильевич! Бога ради, скажите нам скорее, кто хуже: мужчины или женщины?" Он вдруг, не задумавшись и очень серьезно, отвечает: "Оба хуже!" Я покатилась со смеху, молодой человек тоже, а за нами все, и целый вечер повторяли: "Оба хуже!"

М-lle Марасеева из этой маленькой сцены сделалась для меня совершенно понятна. Многим, конечно, случалось встречать в некоторых домах гувернанток, по-своему неглупых, очень бойких и чрезвычайно самолюбивых, которые любят говорить, спорить, острить; ездят всегда в маскарады, ловко интригуют и вообще с мужчинами обращаются чрезвычайно свободно и сверх того имеют три резкие признака: не совсем приятную наружность, достаточное число лет и необыкновенное желание составить себе партию; та быстрота и та энергия, с которою они стремятся завоевать сердце избранного героя, напоминает полет орла, стремящегося на добычу, но, увы! эта энергия, кроме редких случаев, почти всегда истрачивается бесполезно. Золовка Лидии Николаевны на первый взгляд показалась мне в этом же роде. Я видел, что она преследует Курдюмова, но неужели и он ею интересуется? Странно! Лидия Николаевна наконец вышла; она оделась очень к лицу, так что я никогда не видал ее столь интересною. Курдюмов поклонился ей с улыбкою, в лице его отразилось удовольствие. Кланяясь с гостем, Лидия опять как будто вспыхнула и села около меня.

– Мне все не верится, что вы приехали, – начала она. – Аннушка моя вам так обрадовалась, точно сумасшедшая, ничего даже мне не приготовила; я вовсе не знала, что она вас так любит.

Эта Аннушка была та самая горничная, которая некогда пригласила меня из кабинета Леонида в гостиную к барышне.

– Мы с Петром Михайлычем сейчас поссорились, – заговорила Надина. – Он меня просто выводит из терпения своими двусмысленными ответами, а ты знаешь, как я не люблю таинственности.

– Вы часто ссоритесь, – отвечала Лидия Николаевна.

– Mademoiselle Nadine на меня сердится, а я нет, – сказал Курдюмов.

– Я сержусь, но я и прощаю, а кто прощает, тот искупает все, потому что раскаивается, – возразила Надина, – в этой книге я нашла одну прекрасную мысль, она мне очень понравилась. По-французски теперь не помню, а по-русски: легче снести брань и побои грубого простолюдина, чем холодный эгоизм светского человека. Это справедливо.

– Et vous, madame, avez vous lu le petit ouvrage, que je vous ai recommande?* – отнесся Курдюмов к Лидии Николаевне.

______________

* А вы, мадам, прочитали то маленькое произведение, которое я вам рекомендовал? (франц.).

– Pas encore*, – отвечала та.

______________

* Нет еще (франц.).

– C'est dommage, car il est plein d'esprit et de sentiment*.

______________

* Жаль, потому что оно полно ума и чувства (франц.).

– Не верьте ей – прочла, она взяла его у меня и вчера вечером все читала.

– Где же читала? Я так, только развернула, – возразила Лидия.

– Не скрывай, читала; а если ты не читаешь, так я у тебя опять возьму. Я видела, тут есть отметки? Это ваши отметки?

– Мои, – отвечал Курдюмов.

– Очень рада; непременно изучу их. По отметкам в книгах можно судить о характере человека, а мне очень хочется разгадать ваш характер.

Подали завтрак, и завтрак довольно прихотливый. Курдюмов начал есть с большим аппетитом. Лидия Николаевна предложила мне, но я отказался: мне кусок не шел в горло! Вся обстановка, посреди которой я ее встретил, мне очень не нравилась: тут что-нибудь да скрывается.

Надина вышла в залу, села за фортепьяно и начала брать аккорды.

– Иван Кузьмич рано уехал в город? – спросил Курдюмов, уставив глаза на Лидию Николаевну.

– Да, рано, – отвечала она, потупившись.

– А приедет домой сегодня?

– Я думаю.

– Вы здоровы?

– Нет, не совсем; мало спала.

– У вас прекрасный цвет лица.

– Не знаю, – отвечала Лида, – я поутру чувствовала себя нехорошо, но вот он – мой старый друг – приехал, – прибавила она, беря меня за руку, – и я так обрадовалась, что все забыла.

Курдюмов покачнул головой.

– Петр Михайлыч, угодно вам петь? – проговорила из залы Надина.

– Je mange, mademoiselle*, – отвечал Курдюмов.

______________

* Я ем, мадмуазель (франц.).

– Спойте, – сказала Лидия Николаевна.

– Я, думаю, наскучил вам своим пением; я так много пою у вас, что нигде столько не пел.

– Вы так хорошо поете, вас так приятно слушать, что никогда не наскучит... Спойте!

– A l'instant*, – отвечал Курдюмов и пошел в залу.

______________

* Сию минуту (франц.).

Лидия тоже встала и пошла, я последовал за нею.

– Вы по-прежнему, Лидия Николаевна, любите музыку?

– Да, очень; мне легче на душе, когда я слышу хорошую музыку: Петр Михайлыч прекрасно поет.

Курдюмов подошел и сел за рояль.

Надина кокетливо ему улыбнулась и встала у него за стулом. Лидия Николаевна села на дальний стул; я не вышел из гостиной, а встал у косяка, так что видел Лидию Николаевну, а она меня нет. Курдюмов запел: "Зачем сидишь ты до полночи у растворенного окна!" Он действительно имел довольно сильный и приятный баритон, хорошую методу и некоторую страстность, но в то же время в его пении недоставало ощутительно того, чего так много было в игре Леонида, – задушевности!

Надина приняла театральную позу, глаза подняла вверх и руки вытянула, как бы желая представить из себя олицетворенный восторг, Лидия Николаевна сидела, задумавшись, и слушала с большим чувством. Как хотите, это недаром; пение Курдюмова вовсе не было так уж увлекательно, откуда же такая симпатия?

– Как мил этот романс, – заговорила Надина, – это твой любимый, Лидия, и я даже знаю, почему, ты сама так любишь сидеть у окна по вечерам.

– С чего ты взяла? Я никогда не сижу.

– Ах, mon Dieu!* Никогда! Каждый вечер.

______________

* мой бог! (франц.).

Курдюмов запел какую-то трудную итальянскую арию, но вдруг остановился.

– Иван Кузьмич приехал, – проговорил он и встал.

Лидия проворно пошла в лакейскую навстречу мужу, где и говорила с ним довольно тихо в продолжение нескольких минут. Курдюмов нахмурился. Надина смотрела с беспокойством на дверь в прихожую. Наконец, Лидия Николаевна возвратилась, а за нею и Иван Кузьмич, одетый в какую-то венгерку, с взъерошенными волосами и весь в пыли. Он прямо подошел ко мне и поцеловал меня.

– Здравствуйте! Вот уж, ей-богу, неожиданный гость... совсем нечаянный... сначала не поверил, ей-богу, не поверил, какими, думаю, судьбами? А если... очень рад, прошу покорнейше садиться, – говорил Иван Кузьмич, садясь.

– Здравствуйте! – отнесся он к Курдюмову; тот молча подал ему руку.

– Здоровы ли вы? – спросил Иван Кузьмич.

– Благодарю, здоров, – отвечал Курдюмов.

– А вы здоровы? – отнесся Иван Кузьмич с насмешливою улыбкою к сестре.

– Здорова, – отвечала Надина, а потом с гримасою прибавила: Посмотрите, как вы запылились, хоть бы велели себя почистить.

– Запылился! Что делать?.. Извините; пыли много, я не виноват; пыль не сало, потер, так и отстало: а уж чего оттереть нельзя, скверно. Старого молодым нельзя сделать, – отмечал Иван Кузьмич и засмеялся. – Я очень рад, что вы здоровы; Петр Михайлыч тоже здоров. Очень рад, – продолжал он и потом вдруг отнесся ко мне:

– Как проводили время в деревне?

Я ему объяснил, что в деревне я не жил, потому что служил.

– А! вы служили? Я и не знал; по статской или военной изволили продолжать службу?

– По статской.

– Это, то есть, выходит по гражданской части: я сам хочу идти по гражданской, в военной бы следовало, и привык, да устарел; ноги вот пухнут, не могу. Как здоровье вашего батюшки и матушки?

Я снова объяснил ему, что у меня только мать, а отец умер, что ему и прежде было известно. Иван Кузьмич посмотрел на меня с некоторым удивлением; он был если не так пьян, как я видел его некогда, то по крайней мере очень навеселе.

– Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, – говорил он, – вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с Леонидом; они вам будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите?

– Я тебе это говорила, – отвечала она.

– Говорила, и я не ревную; я не ревнив, – заключил Иван Кузьмич и взглянул на жену исподлобья.

Лидия Николаевна распорядилась об обеде и беспрестанно торопила слугу, чтобы накрывал скорее на стол. Иван Кузьмич отправился было в буфет; я догадался, что он хотел еще выпить, но Лидия Николаевна пошла за ним и помешала ему, потому что он возвратился оттуда нахмуренный, а она встревоженная. Чрез четверть часа мы сидели за столом. Иван Кузьмич был очень неприятен. В продолжение всего обеда он глупо и неблагопристойно шутил с женою и подтрунивал над сестрою и Курдюмовым. Из слов его можно было понять, что он намекает на их взаимную любовь. После обеда он извинился перед мною и отправился спать. Между Курдюмовым, Надиною и Лидиею Николаевною завязалось какое-то совещание. Надина говорила настойчиво, Курдюмов ее поддерживал, а Лидия полуотговаривалась. Дело объяснилось тем, что они затевали кататься, и Лидия просила меня не уходить, говоря, что они очень скоро вернутся; но я отозвался надобностию быть в Москве, впрочем, проводил их. Мне желалось видеть: какого рода их катанье. Оказалось, что Лидия Николаевна села с Курдюмовым в тильбюри{261}, а Надина верхом.

VIII

Я переехал в Сокольники и первое время бывал у Лидии Николаевны довольно часто, но потом реже; мне тяжело было ее видеть. Иван Кузьмич дурит: дня по два, по три он совсем пропадает из дома и где бывает неизвестно. Лидия Николаевна грустит и страдает, но со мною неоткровенна, а у меня недостает духу заговорить с нею об этом щекотливом предмете. Надина неутомимо преследует Курдюмова; он почти каждый день бывает у них. Понять не могу этого господина, точно он влюблен в свои длинные ногти и лакированные сапоги; целые дни, кажется, способен ими любоваться. Поет по просьбе дам он довольно часто и этим их очень интересует, а впрочем, скучнейший, по-моему, человек, говорит вообще мало, но зато очень любит насвистывать различные арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается.

Однажды утром пришел ко мне от имени Ивана Кузьмича человек и просил вечером приехать. Я пошел и, не входя еще в дом, услышал из открытых окон говор нескольких голосов. Вхожу; полна зала гостей, и всё старые знакомые: лошадиный барышник, гладко причесанный брат и еще двое каких-то господ, очень дурно одетых. Все играли в карты; сильный запах ромом давал знать, что пили пунш; Иван Кузьмич был уже пьян и сильно встревожен; он играл с Пионовым, который, увидев меня, выразил большое удовольствие и тут же остроумно объяснил об вновь изобретенном напитке, состоящем в том, что он сначала выпьет рюмку рому, потом захлебнет чаем, потом встряхнет желудок, а там и сделается пунш.

Лидия Николаевна сидела одна в гостиной. Я прошел к ней. На глазах ее видны были заметные следы недавних слез.

– Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. – сказала она.

– Я был не так здоров, – отвечал я.

Вошел лакей.

– Водку прикажете подавать? – спросил он Лидию Николаевну.

– Еще девятый час, – возразила она.

– Спрашивают-с.

– Всего девятого половина.

Лакей ушел.

– Я тоже больна, – продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, голова все болит, хочу пройтись, да не с кем; Надина уехала к знакомым. Пойдемте!

– Очень рад, – отвечал я.

Лидия Николаевна надела шляпку, бурнус, и мы никем не замеченные вышли задним крыльцом. Она попросила мою руку и оперлась на нее. Дойдя до большой дорожки, Лидия Николаевна остановилась, и мы сели на ближайшую скамейку.

– Что это у вас за вечер сегодня? – начал я.

– Муж затеял! Так мне это неприятно!.. Ничего меня не слушает, отвечала Лидия Николаевна.

– А давно ли у вас такие вечеринки? – спросил я.

– С нынешнего лета. Он гораздо хуже стал, как уехал брат и маменька. Если бы вы знали, что я переношу!

– Знаю и даже ожидал этого, когда вы еще выходили замуж.

Лидия Николаевна закрыла лицо руками и несколько времени пробыла в таком положении, потом вдруг взяла мою руку.

– Вам жаль меня? – спросила она.

– Неужели же вы сомневаетесь?

– Нет, я верю вам. Скажите мне, научите меня, что делать? Я так поглупела, так растерялась, что ничего не могу сообразить.

– Что мне вам посоветовать? – возразил я. – Советовать или очень легко, если хочешь отделаться одною фразою, или уж очень трудно... Как можно было выходить за подобного человека?

– Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.

– Но кто же вам говорил об этом долге и обо всем?

– Мне говорила это Пионова.

– И вам не совестно было верить этой женщине?

– Этому нельзя было не верить... Она ко мне точно не расположена, но мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать говорила об этом.

Я только пожал плечами.

– Об этом что уж говорить, – продолжала Лидия Николаевна, – теперь уж этого изменить нельзя, все кончено.

"Конечно, уж кончено", – согласился я мысленно.

– Добр ли по крайней мере Иван Кузьмич по характеру? И любит ли вас? спросил я, помолчав.

– Добр и любит, когда этого мерзкого вина не пьет, а как закутит, совсем другой человек. Ко мне теряет всякое уважение, начинает за все сердиться... особенно последнее время, приезжая из Москвы... там кто-нибудь его против меня вооружает.

– Я думаю, те же Пионовы.

– Да, и Пионовы, но они не столько: тут есть, говорят, другая дрянная женщина – старинная его привязанность. Я бы и не знала, да мне Аннушка показала ее раз здесь на гулянье.

– Кто же она такая?

– Не знаю, магазинщица какая-то.

– Высокая, прямая?

– Да.

Это была не кто иная, как названная кума, которая у Ивана Кузьмича была на вечере. Лидия Николаевна это забыла, а напоминать ей я не счел за нужное.

– Самое лучшее: не давайте ему пить, – сказал я.

– Дома я ему не даю, так старается как-нибудь потихоньку; наскучит быть вечно на страже, а не то уедет в Москву.

– Не отпускайте.

– Как его не отпустишь, не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда с ним ездить, так не берет. Говорит, что ему надобно в присутственные места. Как же удержать человека, когда он хочет что-нибудь сделать! Сначала я тосковала, плакала, а теперь и слез недостает. Я его очень боюсь пьяного, особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня: ревнив и жаден делается до невероятности. Теперь все укоряет, что потерял для меня сто тысяч.