Текст книги "На борьбу с хулиганством в литературе"

Автор книги: Алексей Крученых

Жанр:

Критика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Назад к карточке книги

От «хулиганства» к революции или от хулиганства – к чубаровщине

В свое время нас, поэтов футуристов, обвиняли в хулиганстве, правда, чисто литературного характера. Развенчание общепризнанных литбожков, борьба против засилья «красивых слов» и любовных тем и, наконец, введение в лексику грубо звучащих звукосочетаний «дыр-бул-щыл» и др. – вот наши преступления.

Посетителям беззубых словоизвержений о «великом безликом» и прочей мистической дребедени – мы, воспевавшие в простых и резких строках мощь растущих улиц, казнись дебоширами и нарушителями общественной благопристойности. Но в наше время просто смешно вспоминать все эти исторические кликушества кисейных охранителей литературной невинности.

Наше дело сделано. Литература освобождена от цепей «традиций» и мы спокойно идем но намеченному нами словесному пути.

Футуризм органически воспринял революцию и бодрая песня лефов сейчас звучит в унисон творческому темпу жизни.

Не то с имажинистами.

Типичные эпигоны – они восприняли от футуризма только метод – эпатаж – абсолютно не усвоив его революционного нутра. Отсюда – уход в самодовлеющие буйства, упоение матерщиной (к слову – никогда лефами не употреблявшейся, даже в качестве литературного приема), пафос хулиганства, романтика кабака и мордобитья.

«Хулиганство» лефов – если только это слово может быть к нам с натяжкой применено – протест против застоя дореволюционной литературщины.

Хулиганство имажинистов – самоцель, единственное содержание убогого творчества последышей.

Результат на лицо. Лефы стоят на передовых постах литературного отряда созидателей нового быта как в области поэзии, драматургии и режиссуры, так и в области общественной.

Лефы первые поднимают знамя борьбы против уродливых форм имажинистических литературных выступлений. Лефы развенчивают упадочную есенинщину в литературе и в быту.

Лефы борются с разгильдяйством, беспочвенностью и наплевательством (см. фельетоны Маяковского в «Правде» и «Известиях», пьесы Третьякова, мои книги и статьи против есенинщины и хулиганства, революционные постановки Терентьева).

А разухабистый имажинизм, в лице своих «столпов» – Есенина, Мариенгофа, Грузинова и Шершеневича, или с треском уходит в самоубийство (Есенин), или, наконец, вовсе сходит со сцены, тихо разлагаясь в навозную жижу сюсюкающего снобизма и лирического самоковыряния.

Последыши, вроде Садофьева, Орешина и прочих бесчисленных переписывателей есенинских образцов, окончательно добивают мертворожденную ублюдочную теорию «самодовлеющего образа».

Имажинизм тихо и уныло скончался, оставив после себя неприятные следы разбитых носов и пивных бутылок, или выродился в откровенную идеологи о поножовщины, чубаровщины и хулиганства.

Над первым – облегченный вздох и несколько взмахов метлы, против второго – уголовный кодекс и организация дружин по борьбе с хулиганством…

Вот короткий итог двух путей: лефов и имажинистов.

Революционный протест «лефов», в свое время ошибочно принятый за «хулиганство» близорукими критиками, привел к творческому расцвету на путях нового строительства.

Хулиганский дебош имажинизма – естественно окончился в петле самоубийцы и перед столом нарсуда.

О «началах» суди по «концам», по результатам, – таков непреложный исторический закон.

Цыплята любят, чтобы их считали по осени.

А. Крученых.

Дунька-Рубиха (Уголовный роман)

Вместо предисловия

Роман «Дунька Рубиха» – попытка изобразить женщину – Комарова без романтических прикрас-побрякушек: вскрыть патологически-будничную сторону убийства, со всеми отвратительными подробностями замывания пола, утаптывания трупа в ящик из-под мыла и т. д. Дунька – отнюдь не «роковая женщина» бульварного романа. Это – прозаическая скверная лукавая баба, «губящая» своих сообщников-бандитов за «каратики» и «рыжики», зашитые в шубах. Совесть ее неспокойна с самого начала романа: хряск костей, случайно сорвавшегося с поезда парня, вызывает бред, выдающий ее мужу-бандиту. Выход один – новое убийство.

Дунькина слезливая песня перед убийством – только маскировка строго обдуманного плана бабы-притворщицы, скользящей в яму.

Сообщник – Гришка, следующий кандидат в мыльный подвальный ящик – спасается только благодаря аресту Дуньки.

Мещанская, бытовая, потная сторона бандитизма – вот что меня интересовало, когда я прорабатывал этот «уголовный роман». Хулиганство, как таковое, не нашло еще отображения в моей словоплавильне, но его конечный этап – бандитизм, дал мне тему «Дуньки-Рубихи».

Автор.

I.

В поезде едет Рубиха —
тяжелый глаз,
белый подбородок.
Поезд зголодный.
зверем дорог,
чуя добычу,
брюхо несет —
ра-ва-ща.
Ры-вы-щы!
На площадке Рубиха
глазом дерет:
– Миленький, тепленький,
солнышко в кудрях,
на губах кровь…
Ох загляделся как! —
С нижней ступеньки
ворохнулся под откос
паренек,
кости треск,
кости хруст,
дробь…
не знают пассажиры
какую шпалу
перепрыгнули!..
– Из под вагона затянул
кто-й тебя?
Ох, недогадливая,
за рукав не удержала.
Расстроилась я!.. —
. . . . . . . . . . . . . . .
Зверь усмирился,
чугунный устал,
на полустанции
отдых
три часа…
Сутки
сутулясь
ис-те-ка-а-а-ают
Лязг болтов.
Как моток
старых обоев
сворачивается путь
Много раз,
сотни раз,
синий лес
из-за насыпей
приподнимался
и опускался,
Пыхтит
упаханное брюхо
узлового полустанка
Поезда зык
с гулом обшарп,
сермяжьи вагоны
застряли
в щель.
Прохор – лихач
– ватный буфет —
вагонной нудотцею
стоя в окно:
– Эх, экипаж неспешной,
задрючит нас
– растелефикация! —
продувной вагонец,
костодав.
Тут бы на дутиках.
– Я вас катаю
на резвой!
Эх-ма,
Тетке в глаз!
Жонка, Дуняша, гляди! —
А из окна
чухломские метелки-ветлы
пятиверстной зевотой растянуты
виснут в глаза.
– Эх, замурошка-дорожка!
Втянула в тоску,
теткин кисель…
Ну-у-у, трохнулись,
про-о-о-дави тебя! —
…Плесенью станция
глаза вылупила,
известью поползла…
Красный петух семафора
хлопает по затылку,
расшвыривая по местам
узловых дежурных…
Дунько трудненко:
– Чтой-то в сон меня тянет
болотом
илью липучей подбирается…
Марево
черные
муравьи
копошатся… —
Дунька в подушку,
в туман
канула…

II.

Рубиха дремлет
на низкой полке.
Прослоенный ватный зипун,
над головою шаль…
жестко…
полно сапог…
Прохор, затылком об полку,
спит,
сквозь сон
погладит Дунькину ногу…
полушелковые чулки,
сапожки с ушками
вздрагивают.
Глаз фонаря занавешен желтком
Дунька стонет
на сером мешке:
– Ох, не души меня, Гриша!
Нет ни души кругом,
(отдушника рта молода)!
Гришка-скокарь, – третий!
Нет, Петя,
Петя третий,
Сеня четвертый
ох, перепутала!
Ох, сколько их!
Только я не душила
Утюгом легонько гладила,
Да я же любила
Я же жалела.
Скажи, Петенька,
ведь, правда жалела?..
…Ох, Прохор, Прохор,
пойдешь и ты прахом!
Родненький, прости!
Эх, да ведь не удушила,
легонько уморила,
а все лезут, вяжутся,
между снегами кажутся.
О-ох! —
Прохор спросонок
из под узла вывалился
бормотом:
– Дунька, ы!
Кого загубила?
Кого придушила?
Жена?..
Сам испугался.
Дуньку затряс:
– Что ты, что ты,
моя белюха?
Дунька, что ты клеплешь?
Проснись!
– Что трясешь меня?
Покою не даешь?
Бес!.. —
Открыла глаза:
– Прохор, чего пристал,
А?
Свят, свят, свят!..
Глаза испуганно круглятся.
– Разбудить бы жонку надобно
Что ты несла?
Что за Петя?
Каков Гриша?
Кого убивала-морила, а?
Мерзнет баба со страху ночного,
а сме-е-ется
змеется
губами
ледяными
синими
– Ш-ш-ш-с!
Ишь, сумашедший
Я убивала,
Я?
Это, я-то, я,
твоя Дунюшка
убивица?
Иль из-под вагона
что увидел?
Ох, дружочек,
душно в дороге,
полки низки,
стекла да чашки
бренчат,
ну ее к ляду,
только расстроилась вся!
Вот вернемся домой
хорошо в садочке:
близкое солнышко
поблескивают,
сыплет охрец.
Там
подвал
большой
хороший,
снеди всякой
полным-полнехонько!
Улыбкой по Прохору лазала,
шарила,
засыпляла…
Прохор прокис:
– Я ж тебе говорил:
перенудься,
не езди
к старухе
в логово —
хуже будет! —

III.

Холод… свежинь…
Глаз приоткрыл
рабочий барак,
сверчки сторожей
жуют небесынь,
клокоча,
звунчат —
жох,
цок!
Палисадник-платок
утыкан росистыми бархатцами,
Дунька сидит на заваленке
черной
как гриб деревной
Свист…
Дунька скок вертячком.
– Заходите, Григорий Палыч!
– А где твой?
– На базар пошел
позаране
масло закупать топленое
да сливочное…
Гришка глухо:
– Дуняшка,
Когда же можно?
– Тише ты… Да сегодня
в одиннадцать ночи.
Посвистишь тогда.
Муж до завтра уедет…
Ну чего ж ты уставился?
Бельма бестыжие
шилами из лица
по-вы-лезли… —
– Уу!
Всю тебя просверкаю!
Прокушу на всю жизнь!
Никому не отдам
ни одной завитушки!
Режь мою душу
сердце шилом коли!
– Ну уж и выпьешь, бешеный!
Рано хозяином стал!
Погоди
до одиннадцати…
Прощевайте, Григорий Палыч!..
И шопотом вслед:
– Кандидатик мой
тепленький,
язви тебя!.. —
А припрятавшись в тень
прикрывшись платком
замурлыкала:
Излюбилось сердце, кровью изошло,
Раздражает меня темная ночь,
Задрожали мои руки убивать,
Ляжет муж на подушку в черный гроб.
Разгуляется Рубихин топор,
Не блазни меня каратиками вор!
Харкнешь рыжиками прахом, хрыч,
Не ходи в подвал, собак не клич!..
Ох, и наскучило мне любить,
Ох, и губить надоело мне,
А живым мне не в мочь его отпустить,
Сам топор в мои рученки падает…
За что судьба меня сгубила
К восьмому гробу привела,
Позор Рубихе подарила,
Топор железный подала!..
Ох, помру я, бедная, в этот год;
похоронят Дунюшку под сугроб,
под сугроб меня зароют
в белый снег
У-ух, да эх,
покружиться не грех!..
Заплясала, пошла
помешанная:
Ши-та-та
Ши-та-та…
– А! Вот и муженек
дорогой!
Что принес в подарок
своей Дунечке?
Да не торопись
разворачивать,
чайку попей,
винца подлей.
Мое винцо
пьяное,
оно пьяное, кровяное…
Укорябнет за душу
нежное и сонное…
– Эх, задирушка,
хохочешь, дразнишь!
Может мужей других
ты поила таким вином?
– Что миленький,
что ты славненький!
– Уж не это ли вино
ты в подвале держишь
собак дразнишь?
Что то неспокойно
у нас —
землю роют псы
морды жалобно вверх —
завывают…
Всю ночь спать не дают…
– Что ты крупу мелешь?
Пей вино, не скули.
Устал должно…
– Ах, Дунька, Дунька лукавица!
А не для Петеньки ли
бочка в подвале стоит
для того, что ку-у-да то уехал?
ха-ха!
Дунька остужилася.
– Ох, не дразни меня
без толку!
Видишь – толку сухари
посыпать пироги,
видишь – пестик тяжел…
ну, чего щиплешься, как гусь.
Украшенье – бусинку
на шею прилепил!
– Знаю, знаю
вожжа по тебе плачет!
– А-а!
Николи того не слышала
По мне вожжа,
по тебе тюрьма!
Откуда у тебя
червонцы-рыжики,
в шубу зашиты каратики
полный сундук вспух?
– Это ж чужие,
на сохранку дадены,
сама знаешь!..
– Ну, не сердись…
я запамятовала,
нездорова ж я,
вот и в хозяйстве
все недосмотр!..
Отвернулась в тень
пошуршала.
– Ишь ты, вот и у тебя
копоть на вороте…
Точно копоть!
На затылке сажа…
наклони, оботру!
…Гых…
В пузырчатом зеркале
пестик брысь
ноги врозь!..
Xляк
задержи мозг
кол в поясницу
бежит мороз.
Насмешкой ежится кровь
через копчик
на зуб,
медянки в глазу…
Дэынь, зудеж,
стынь, студежь!
Беленится лицо
болесницей
зоб
Выперр!..
А там
напевает в трактире
орган,
друг смоляной
подымает стакан…
Дунька молчит…
Стоймя крапивой взъерошанной
прижахнулась,
а ведь не впервой!
– И за что это всех
уколачиваю?..
Что это
под руку
безудержку
подкатывает…
Эх да… поздно…
Сударики-суженные,
сугробами
сумраком
проросли!..
Усмехнулася вбок
передернулась.

IV.

Ox, и труд!
Изломаешь все руки
уминать сырое теплое тело
в ящик от мыла,
кровь замывать!
По шесту зари
молотки стучат
звучат…
А Дунька тихонько
шильцом
да коготочком
шарит в ящике…
с половицы мыльцем
да паклицей
хлюпкую пакость стирает…
Соком в височках стучит:
– Я свово да милого
из могилы вырыла,
вырыла, обмыла
глянула – зарыла!.. —
Ох поскорее в подвал!
Потной
светлой лопатой
быстренько
глину рыхлит,
ящик сует
(Сквозь дверку
щель —
день
стань!)
Чулками
утоптывала,
нашептывая:
– Ах ты, милый мерин,
лезь
туда же
под бочку дышать!
Ох, не заперла двери…
Ктой-то шумит на дворе? —
(Ты бы свово милого
из могилы вырыла…
…Ты не должна любить друго
Ох, не должна!
Ты мертвяку тяжелым словом
обручена…
Выручу, обмою,
Погляжу, зарою…
Ну, каков ты милый стал,
неужели с тела спал?..
Долго спал —
спи, спи, спи!..)
Заступом глухо застукивала
Дунька топтала —
утаптывала:
– Семеро тут
Восьмого ждут
туп
туп
туп!..
Лопатой глухо
Дунька
пристукивала:
(Стеклышком ясь,
светышком
в камень
дзень
день!)
– Ох, не очкнись!
Теплый тулуп
Мягок не груб
Меня не забудь —
бут, бут, бут! —
Любовников семеро тут
Восьмого мужа ждут!
(Зубами стук, стук!..)
Труп
туп
туп! —
И опять заскакала,
заегозила
утоптывая…
Расплетается
коса рассыпчатая.
Ух, и тошно плясать,
коли-ежели знать
под ногой кто лежит
глиной давится!..
В зябкий рассвет
пошатнулась скрипучая дверь —
Дунька
в ледышку,
в мел!
Проявился девятый
Гришка – муркун
кому – обещалась,
кого зазвала.
– Ага, топочешь!
Чего топочешь?
Свежую рыхлядь затаптываешь?
– Ох, Гришка,
в душу кольнуло —
ты отколь?
– Одиночкой в подвале,
а дом пустой,
бурчит корыто на полу…
жена моя прочу-у-яла!
уже по соседям
ищут тебя! —
Дунька шопотком:
– Ты не знал?
люблю скакать
по ночам,
а тут потьма,
холодок
(щип коготком —
ага,
ржавый топор!)
– А ты, Гришенька,
что так скоро?
Я ведь сказала —
в одиннадцать!
Гришка глазом порск:
– Нет, ты скажи;
отчего у тебя платок в грязи? —
– Что «скажи» да «скажи»!
Не будь дурачком,
золотенький, —
жалею тебя!
Мое сердце не сарай
на запоре не держу.
Ах, мне запрету нет,
я все расскажу.
Милый… дурачок…
лучше не спра-а-шивай! —
Гришка глянул в упор:
– Убивица,
стерва!
Ищут тебя…
где мужья? —
Платок с клубничкой крапинкой
тянет на себя.
Рубиха,
слабея,
смеется,
топор стяжелел
скользит за спиной.
Искосью Дунька к парню
прикланивается
– Кто мне говорил:
не руби, не губи
супружника.
Ты меня вразумлял…
пойдем, Гришенька…
тут плесенью тянет,
пойдем наверх!.. —
Но как град,
пулемет,
тарабанит в дверь
Гришкина жена, – вопит:
– Где мой муж?
где Гриша?
живой-ли ты? —
Дунька дверь приоткрыла,
в щель косноязычит:
Не бойся, голубушка,
не пришитый,
здесь он, твой Гришенька!
А мой дурень запакован в ящик
киснет! —
– Что ты несешь!
Гришка, где ты?
В каком ящике? —
– Отстань, не вяжись!
Зздесь я, здесь!
На бочке сижу! —
Даша расшатнулась:
– Ох, окаянная,
порешила его!
Ой, ратуйте! —
Дробью по ступенькам
вдарила во двор.
Дунька к бочке прижалась,
рот рыбьим
душным хватком:
– Кто довел, Гришенька?
Успокой меня,
Только скажи – не ты?
Я лягавых не боюсь,
только бы не через тебя,
Гришенька!
Ноги не держат меня окаянную,
всю то жизнь трясухою,
над каждым маячила
мачихой,
скрытцею в пальцы
плакала… —
Дунька осела
вся пустырьем…
…Круги по болоту…
Замутилась кругом
народищем
улица вздулась…
Свистки, словно соловьи
предсмертные,
по всему переулку
раздробляются…

V.

В подвале Дуньку застали
приутомленную
в Гришкиных белых руках
Открыли ящик:
– Эх, да эх! —
и еще в рогоже!..
Народ котлом кипит!
А Дунька бледна, как лысь,
сухим языком
суконкой поворачивает
– Какой? Ванька?
Четвертый, седьмой?
Ух, спутала!.. —
Вспенился рот,
Рубиха
скоробленной рыбой
на ящике рвется
– Дрз-з… —
Всем просверлил уши
близкий свист – Зы-ы-ы! —
В подвале работа:
третий труп из земли
выкорчевывают, —
глаза глиной засыпаны
черною… – У-о-о-о-х!
Из толпы баба вывалилась
Голошенная:
– Мой! Убей бог, мой! —
На земь брякнулась.
– Муженек мой, горемычненький!
Запихнула тебя
ведьма колотушная
Вот и глазеньки тебе
не закрыла!.. —
Жарким привскоком:
– Ох сдохни,
стервячка…
Свист в дверях – врзи-и-и!
– Именем закона
вы арестованы!
Ай!.. вой: – мой-то
– и мой! и мой!
Ой!.. – Дуньку ведут
Туп туп бут —
В Бутырки… затопали…