Текст книги "Грешники"
Автор книги: Алексей Чурбанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Все три дня перед исповедью Шажков молился утром и вечером по молитвослову. На это уходило в общей сложности полчаса, и Валентин делал это без напряга, даже с удовольствием. И в то же время в глубине его сознания предательски шевелилось понимание того, что это ненадолго, что молитвенное правило можно (а в условиях вечного цейтнота и нужно) урезать, и что это будет сделано сразу же после причастия.
Но сосредоточение и духовное напряжение сделали своё дело. Шажков пошёл на исповедь подтянутый и целеустремлённый. Волнения почти не было, но было страстное желание освобождения.
Он перечислял грехи в ухо наклонившемуся отцу Владимиру, как гвозди вбивал. В нём как будто открылся вентиль и выпускал пар, который шёл со свистом, заставляя думать об опасности. Когда Валентин закончил, сказав: «всё», ему показалось, что отец Владимир вздохнул с облегчением.
– Вы все грехи перечислили? – спросил священник.
– Да, я старался, как мог, полно.
– И вы твердо намерены не повторять их больше?
– Да, я бы не хотел повторять.
– Если исповедоваться с намерением повторять, то это не исповедь получится, а отчет о проделанной работе.
– Нет, нет. Ни в коем случае.
Священник ничего не ответил, как будто ожидая, скажет ли что-нибудь ещё Шажков.
– Отец Владимир, – воспользовавшись паузой, обратился к нему Валентин, – наложите, пожалуйста, на меня епитимью. Очень вас прошу.
– Как ваше имя? – спросил Отец Владимир.
– Валентин.
Священник молча накрыл его голову епитрахилью (будто ставни закрыл), и Шажков услышал, как он тихим голосом читал разрешительную молитву, почувствовал через ткань лёгкие прикосновения руки, перекрестившей его. Тут же ставни открылись, и он вновь увидел свет. Перед ним на амвоне лежали Библия и крест. Он по очереди поцеловал их, потом, сложив руки лодочкой, принял руку Отца Владимира и приложился к ней.
Выпрямившись, Шажков посмотрел на отца Владимира и неожиданно – в первый раз – встретился с ним глазами.
– Епитимью я не накладываю, – сказал священник, – но сегодня телевизор не включайте. По возможности не разговаривайте много. Побудьте с Богом и с собой, чистым. Подумайте о Христе, Господе нашем. Не о религии, не о духовности, а о самом Иисусе Христе. Завтра можно не исповедоваться. Приходите на литургию и на причастие.
– Спасибо.
Шажков с необыкновенной лёгкостью отстоял вечернюю службу и вышел на улицу с ощущением собственной чистоты и незапятнности. Хотелось смеяться.
Вечером помолился и лёг спать почти невесомым, ощущая в себе физическую гармонию, психическую уравновешенность, сердечную радость и духовную свободу.
3Окна комнаты и кухни Шажкова выходили в тесноватый двор и смотрели на глухую стену – брандмауэр большого жилого дома напротив. По стене были хаотично разбросаны мелкие окошки, проделанные по собственной инициативе нынешними жильцами дома. Во дворе рос высокий тополь, и стояли, приклеившись к брандмауэру, два одноэтажных жёлтых флигелька, занимаемые коммерческими фирмами.
Брандмауэры – безоконные стены зданий, очень заметные во многих питерских центральных кварталах, не были изначально предназначены для обозрения. Только теперь они, запечатленные в живописи и фотографиях, описанные стихами и прозой, стали одной из визитных карточек Санкт-Петербурга, нравится это или нет. На таких стенах кое-где остались силуэты дымовых труб и треугольных крыш маленьких домиков, когда-то стоявших впритык и выбитых снарядом ли в войну, исчезнувших ли по старости или снесённых по недомыслию. Постепенно, однако, брандмауэры закрываются новыми постройками или рекламными щитами, и город меняет вид, а вместе с видом, может быть, и сущность. Валентин Шажков считал, подхватив, наверное, эту мысль из какой-то умной книги, что сущность Петербурга заключалась в двойственной (он сказал бы даже «двуединой») природе города, неразделимости в нём «фасадного» и «чёрного», парадного и изнаночного.
В раннем Петербурге преобладала фасадность, поэтому всё не возвышенное отправлялось на задворки города. В «зрелом» Петербурге наоборот – фасады съёжились до неприличия, лепясь друг к другу десятками и сотнями вдоль длинных улиц. Но за этими маленькими шедеврами архитектурного творчества укрывался целый мир чёрного Петербурга, от которого сегодня остались убогие внутренние флигели доходных домов, сделанные с величайшим презрением к их обитателям, а также разделяющие эти флигели знаменитые «чёрные» дворы-колодцы. Ну и, конечно, брандмауэры – символы несвершившихся планов, неполученной прибыли, несбывшихся надежд. В эпоху модерна «фасадный» и «чёрный» Петербург окончательно соединились в каждом доме, в каждой постройке, а после революции граница между ними и вовсе стёрлась, – всё смешалось в котле коммунальной демократии.
Однокомнатная квартирка Шажкова как раз и была выделена из огромной (даже по питерским меркам) коммуналки после капремонта, сделанного ещё в 70-е годы. Квартира располагалась в «чёрной» части старого доходного дома, но застройка соседнего участка до революции не была завершена, часть окружающих построек потом ещё уничтожила война, и двор, которому надлежало быть «колодцем», оказался открытым солнцу. Солнце появлялось у Валентина в комнате каждый погожий день, начиная с середины мая и до конца сентября. Летом бывало жарко, и тогда открывались и крючками закреплялись от ветра створки окна, прилаживалась противомоскитная сетка (комары, уличные и подвальные, досаждали изрядно), и в комнате всю ночь звучала органная музыка большого города.
Несколько лет назад Шажков сам сделал в квартире косметический ремонт, справил модерновую обстановку и результатами всего этого гордился по сей день. Теперь, однако, этот холостяцкий рай предстояло поломать и построить на обломках семейное гнездо.
Начать Валентин решил с самого дорогого для него, но самого непрактичного в семейной жизни – с музыкального оборудования. В комнате на семнадцати метрах размещалось маленькое пианино (его решено было оставить на месте), полноразмерный синтезатор «Yamaha» (его надлежало вынести в коридор), напольные стереоколонки и комбик (разместить поплотнее у стены), а также три гитары на стойках: две акустические и одна электрическая (две убрать на шкаф, а третью повесить на стену). Кроме того, в комнате был диван (всегда в разобранном состоянии), платяной шкаф с зеркалом и большой письменный стол с компьютером и стопками рабочих бумаг. Книг в комнате не было: они размещались в коридоре на стеллажах.
После перестановок, произведённых Валентином за час с небольшим, комната приобрела вполне традиционный жилой вид, но явно потеряла в драйве.
«Ничего, – подумал Шажков, – будет ещё драйв, сам себе позавидуешь (и тут же почувствовал, что уже завидует)».
Закончив уборку, он, напевая, пошёл на кухню готовить кофе, когда услышал, как звякнул мобильник, принимая сообщение. Сообщение было от Лены: в нём говорилось, что она уже в городе, любит и ждёт встречи.
Шажков от неожиданности присел на табуретку с туркой в руке. У него от радости сердце билось, как колокол на колокольне. От ощущения сладостной неизбежности предстоящего перехватывало дыханье. Он почувствовал ясный, как звук камертона, призыв от Лены и ощутил собственную растущую заряженность на предстоящее. От всего этого кружилась голова. И ещё от понимания, что никто и ничто не сможет отменить или изменить, то, что им сегодня предстоит. «Кроме смерти, естественно», – усмехнулся про себя Валентин.
Немного придя в себя, Шажков с удивлением и с некоторым сожалением осознал, что Лена нечаянно или намеренно поломала его план встретить её на вокзале и торжественно привезти домой в эту обновлённую квартиру. Не предупредив, приехала на день раньше.
«Ах ты, радистка Кэт, – с нежностью думал Валентин, – хорошо, я готов за тобой и в твои новостройки». Через двадцать минут он уже переезжал на машине Благовещенский мост.
Шажков пробыл у Лены два дня и три ночи, которые по значимости и густоте впечатлений и чувств можно было приравнять к двум годам. Почти трехнедельная разлука, чем бы она ни объяснялась (а Шажков чувствовал, что Лена уехала не просто маме помочь, а чтобы принять важное для себя решение и, возможно, дать это сделать ему, Валентину), изменила всё: они встретились другими. Шажков чувствовал внутреннее спокойствие и гармонию. Лена явилась перед ним светлой, сдержанной и уверенной в себе – взрослой.
Их общение уже не было простым утолением жажды друг друга. Взаимоотношения обрели глубину, и появление третьего измерения сняло рабскую зависимость от телесных потребностей, которая восхищала и одновременно мучила их в первые месяцы. Теперь Валентин, ни на йоту не потеряв чувственности, ощущал восхитительный контроль над собственным телом и собственными желаниями. Любовные игры стали вроде приправы к более глубоким чувствам. Страсть, сдавая позицию за позицией, уступала место любви.
На второй день вечером Шажков с Окладниковой вышли погулять в парк. Валентин познавал свою возлюбленную, как ребёнок познаёт мир – радостно и энергично, засыпая вопросами, проглатывая ответы, вновь открывая образ, который уже, было, построил для себя.
Что они делали в трёхнедельной разлуке друг с другом? Лена сначала очень сдержанно и кратко рассказывала о себе, совсем без подробностей и почти без эмоций. О том, что у них старый сад, посаженный ещё дедом. Мама летом ухаживала за посадками, делала заготовки… Даже рассказывать неловко: всё как у обычных провинциальных жителей. Но постепенно Лена раскрывалась, её сосредоточенное лицо то светлело, вспыхивало улыбкой, то становилось печальным, но уже не бесстрастным. Знакомясь друг с другом, дошли и до серьёзных, даже трагических воспоминаний.
У Лены, оказывается, был старший брат Николай, который сидел за драку и умер несколько лет назад в колонии при непонятных обстоятельствах. Она брата любила, но сквозь слёзы признавалась, что был он парень лихой, драчун отменный и выпить не дурак. Гонял Лениных школьных ухажёров. Держал кошек и птиц.
Когда Лена рассказывала обо всём этом, Шажков чувствовал, что она внутри вся трепещет.
– Никому не говорила до тебя, – глубоко вздохнув, извиняющимся голосом произнесла она в конце, – на тебя вот сваливаю свои проблемы, прости.
– Что ты! Это теперь не твои проблемы. Это наши проблемы. Ты, наверное, в детстве была скрытной девчонкой и страдала от этого?
– И скрытной и не скрытной. Меня легко было раскрыть.
– Только не думай, что я тебя раскрываю.
– Это я раскрываюсь перед тобой, а ты терпишь.
– Это счастье.
– Раскрываться перед близким человеком? Ещё какое!
Из рассказа Окладниковой выходило, что учиться в Петербург она поехала прежде всего из-за семейных проблем. И была там ещё какая-то неразделённая любовь. Вскользь сказала об этом, а Шажков не стал развивать тему. У какого нормального человека не было неразделённой любви?
Некоторые Ленины мысли оказались очень близкими Валентину. Например, в парке она мягким движением остановила Валентина и, заглянув ему в глаза, сказала:
– Знаешь, о чём я иногда мечтаю? Если бы можно было, то у Бога бы попросила.
– О чём же? – спросил Валя.
– Чтобы у каждого убийцы или замешанного в убийстве на лбу открывалась такая большая гнойная язва. Не пугайся.
– Я не пугаюсь, давай дальше.
– Чем больше людей убил, тем больше язва. И вылечить её нельзя, и закрыть нельзя, так как если закроешь, то в ней заведутся черви. Можно только отмаливать этот грех. Всю жизнь. Тогда умрёшь в свой срок и своей смертью. А если не будешь отмаливать, то умрёшь быстро от этой язвы. Может быть, кого-то Бог и простил бы, и заживил бы язву, а кого-то нет.
– Представляешь, сколько людей вокруг ходили бы с язвами?
– Ужас!
– А в высших кругах? Среди политиков, бизнесменов? А если мы с тобой косвенно, сами не зная, способствовали когда-нибудь убийству, то у нас тоже появилась бы язвочка?
– Пусть бы появилась, если так. Я хоть сейчас готова с язвой ходить, если способствовала.
– Ну-ка, ну-ка? Посмотрим.
– Ну Валя!
– Я бы тогда целовал твою язвочку, и она бы зажила.
– Да ну тебя!
– Не обижайся. Это я не от большого ума. От большого не-ума, можно сказать.
Шажков с досадой почувствовал, что говорит не так и не то. Мысль про язвы, какой бы нелепой она не казалась, захватила Валентина. Он тоже в детстве думал о чём-то подобном. Во времена Валиного детства главными убийцами на земле были фашисты, и мальчик Валя был бы двумя руками за восстановление справедливости, пусть и таким необычным, жестоким образом. А как иначе, когда вокруг столько смертей? И зло безнаказанно? И мы это терпим?
– Ты похожа на меня, – помолчав, сказал Шажков.
– Я с первой секунды это поняла, – ответила Лена, – как только увидела тебя тогда в коридоре.
– Да, да. А все-таки удивительно, что ты меня до этого не знала.
– Я знала, что ты есть, много хорошего слышала. Но не чувствовала тебя.
– А кого чувствовала?
– Да, получается, что никого. Вообще, в то время я бы тебя вряд ли заинтересовала.
– Да ну?
– Конечно. Фотографии покажу – поймёшь. Провинциальная девчонка, каких много.
– А тебе не говорили, что у тебя завлекающий взгляд, красивый голос?
– Говорили. Но мальчишек ведь больше не это интересует.
– Так у тебя, прости, Господи, и с этим всё в порядке.
– Давай поговорим о тебе, – попросила Лена. – Мы так мало говорим о тебе!
– Сейчас, последний вопрос. А когда ты почувствовала Бога? Поняла, что он есть? Ведь твой папа наверняка атеист.
– На меня дедушка повлиял. Он верил крепко, без сомнений. Хотя в церковь не помню, чтобы ходил. Так я с детства всё и знала, и не сомневалась. С годами, конечно, понимание усложнилось. Но всё равно Бог у меня – из детства. А у тебя?
– Не знаю. У меня всё не так просто. Так, стало быть, ты в дедушку. А я-то думал, откуда у тебя характер такой?
– Какой? Слишком прямой, да?
– Ха-ха-ха, кто тебе так сказал? Не прямой, а цельный.
– Это снаружи так кажется. А на самом деле, если бы ты знал, как всё не так.
– Нет, у тебя очень устойчивый характер.
– Обычно говорят «устойчивая психика».
– Да? Ну и психика тоже.
– Спасибо, – Лена потянулась к Валентину и поцеловала его. Он обнял её и ответил на поцелуй.
– Вот у тебя настоящий мужской характер, – произнесла Лена, чуть подавшись назад, – мне даже говорить вслух боязно. Вдруг потеряю над собой контроль… и съем тебя.
– Я не против, – легкомысленно сказал Валентин и прижал её к себе.
– Не говори так, – сказала Лена, снова слегка отстранившись от Шажкова, – лучше дай мне сказать. Я давно мечтаю тебе это сказать. Что у тебя очень сильный характер, целеустремлённый. Но при этом ты добрый. И сентиментальный. Другого такого, как ты – нет… И не будет.
– Ты меня переоцениваешь. Но на добром слове спасибо.
– А ещё ты талантливый.
– Да?
– Очень.
– А что ещё?
– Ещё? Что ещё… Я тебя очень люблю, – потупившись, не сразу произнесла Лена и добавила, поднимая светлые очи, в которых стояли слёзы: – Ты даже не знаешь как.
У Валентина перехватило дыхание. Он уже по-серьёзному обнял Лену, и она подалась к нему в ответ. Несколько длинных секунд они стояли, замерев и чувствуя, как превращаются в одно целое. Шажков опять, словно глухарь, потерял связь с окружающим. В голове у него шумел водопад и звучала отчаянная наступательная музыка, вроде «Полёта Валькирий», приглашая с собой и не оставляя шансов на отступление. Вдруг, как бы из-за его собственной спины, раздался ясный мужской голос: «Защити её, защити её скорей!» И ещё раз повторил эту фразу.
Валентин оторвался от Лены, увидел её побледневшее заострившееся лицо, отрешённые глаза, вздрагивающие, будто что-то шепчущие губы, и произнёс громко вслух, как молитву: «Я тебя никому в обиду не дам. Никогда!» Ленины глаза прояснились, стали растерянными, потом стремительно наполнились слезами, которые тут же обильно потекли по худым щекам и дальше по шее. Она плакала и, обмякая телом, опускалась на траву. Шажков, придержав, усадил её, сел рядом и долго гладил по голове, приговаривая: «Ну что ты, ну что ты».
Немного упокоившись, она взяла Шажкова за руку и, заглянув в глаза, растерянно сказала:
– Ты не представляешь, какая я грешная! Ведь я сейчас была на всё готова. Ты даже не знаешь, на что я сейчас была готова!
– Знаю. Я тоже был на всё готов.
– Ты – мужчина.
– Всё равно. С тобой я на всё готов. И не боюсь этого.
– Мне с тобой тоже ничего не страшно. Но очень грешно. Мне кажется, что я тебя в грех толкаю.
– Ты? Меня? – Шажков улыбнулся, и ему сразу полегчало. – Не задавайся. И не учи отца, как бы это помягче сказать, грешить.
– Хорошо, не буду задаваться и учить.
– И не бойся ничего. Я тебя всегда защищу, прикрою.
– Спасибо тебе, спасибо, – Лена повторила это несколько раз, поглаживая Валину руку, и прижимаясь к нему плечом. Потом нагнулась и поцеловала его руку, как руку священника.
– Сегодня мы с тобой показали свою волю, – сказал Шажков, вставая и подавая руку Окладниковой, – справились.
– Это ты показал.
– Без тебя бы не показал.
– Я тебе плохая помощница была.
– Два сапога пара.
– Но один худой.
– Исправим… Болтушка ты.
Лена, наконец, заулыбалась просветлевшими глазами.
Солнце постепенно клонилось к горизонту, но садиться не собиралось. Загоравшие – в одиночку и группами – покидали парк. Их постепенно сменяла шумная вечерняя молодежь, а также пары с детьми и семейные компании. По газонам забегали собаки разных пород и размеров.
Валя с Леной сели за столик под каштаном. Шажков принёс пиво в высоких бокалах. Сидели и молчали, кидая друг на друга редкие взгляды, но при этом были вместе, переживая открывшиеся новые грани самих себя и друг друга.
Валентин каждой своей клеткой ощущал, что вот так быть вместе – это и есть счастье. Ничего не делать, ничего не говорить и даже не смотреть друг на друга. Просто быть. Это ощущение отличалось от всего того, с чем он сталкивался раньше.
Совушку он любил, но как-то… не безоглядно. Между ними сформировались очень комфортные отношения, не требовавшие усилий, оговорок, церемоний. Валентин восхищался её умом и темпераментом. Ценил присущую ей тонкость, тактичность и доброту. Считал Софью женщиной с большой буквы. Её любовь к Валентину была не хрупкой и беззащитной, но – сильной, открытой и красивой. Совушка всё делала красиво, она своим присутствием творила вокруг себя гармонию. И парой они с Шажковым были красивой, знали это и получали от этого удовольствие.
Больше всего Шажков любил Совушку, когда они что-нибудь делали вместе или вели беседы. А иначе и не бывало. Валентин с трудом мог представить их с Совушкой вместе – молчащими и ничего не делающими.
А вот чего Валя не любил, так это жалеть Софью простой житейской жалостью. Она тоже не любила, когда её жалеют, и старалась сдерживаться, а он, в свою очередь, старался помочь ей в этом: успокоить, развеять тучи до наступления кризиса со слезами и прочими женскими слабостями. В тех редких случаях, когда кризис всё-таки случался, Шажков жалел Совушку, но (как ему казалось сейчас) ущербно, неглубоко и непродуктивно.
Жалость же к Окладниковой, к её нечаянной слабости, которую он ощутил сегодня, подняла его на такую высоту чувства, что захватывало дух.
К столику из-за Валиной спины неожиданно подбежала белокурая девчонка лет двенадцати в синей кофточке и, задыхаясь от бега, крикнула: «Здрасьте».
– Здравствуй, Валюшка, – откликнулась Лена, – а где мама?
– Сзади идёт. Меня за соком послала.
– Ну, беги, покупай. Помочь тебе?
– Не надо. Что я, не справлюсь? – и девчонка вприпрыжку побежала к павильону, откуда шёл синий дымок и доносился заманчивый запах шашлыка.
– Это Валюшка Савельева.
– Помню. Прихожане отца Владимира.
– Да. Вон Наташа идёт с Оленькой.
Шажков оглянулся и увидел худощавую высокую женщину в сарафане, которая продвигалась к ним через скошенный газон, энергично толкая перед собой по траве большую коляску.
– Здравствуйте, Наташенька, – поздоровалась с ней Лена.
– Здравствуйте, Леночка, – отвечала она, с интересом глянув на Шажкова.
Подруги неожиданно для него общались друг с другом на «вы».
Коляска качнулась, и из неё блеснули внимательные и насторожённые детские глаза, огляделись, нашли Валентина и остановились на нём.
– Привет, Оленька, – улыбаясь, помахала рукой Лена, потом, чуть наклонившись, сорвала под столом одуванчик и протянула ребёнку.
Оленька на несколько секунд отвлеклась, потянувшись было к цветку, но потом снова повернулась к Валентину и, поджав губы, не отрываясь, стала смотреть на него. Головка, увенчанная белым бантиком, вздрагивала на тонкой шейке в такт частому детскому пульсу.
– Оля у нас мужчин сильно любит, – засмеялась Наташа, наклонившись к дочке, – это дядя, хороший. Он тоже чей-то папа.
– Пока нет, – мгновенно и неожиданно для самого себя отреагировал Валентин.
– Будущий папа, – поправилась Наташа.
Оленька, подняв глаза, переводила их то на Валентина, то на маму. Детские губки вдруг дрогнули и стали кривиться.
– Ну, ну что? (это Оленьке) А в ладушки сыграем? А плакать не будем? А цветочек жёлтенький возьмём в ручку? Вот так, хорошо.
Пока женщины занимали ребёнка, Валентин принёс третий стул, и Наташа подсела к столику.
Лена, чуть замешкавшись и, видно, волнуясь, представила Шажкова: «Это Валя – мой самый лучший друг».
Наташа энергично протянула руку. Валентин, привстав, осторожно пожал её и предложил: «Наташа, позвольте принести вам бокал пива. За знакомство» – посмотрев при этом на Лену.
– Наташенька, я с вами поделюсь, – сказала Лена подруге и показала на свой бокал.
– Нет-нет. У каждого будет свой бокал. Тёмного или светлого? – обратился Шажков к Наташе.
– Спасибо. Не надо, наверное. Пахнуть ведь будет, а я с детьми.
– Есть жвачка с ментолом.
– Ну ладно, только какого-нибудь некрепкого. Сто лет пива не пила. Коля с мальчишками в гараж пошли к Петру. Они с Петром там тоже приняли, наверное. Так что и нам можно.
– А что мальчишки твои в гараже делают?
– Пётр машину правит после аварии. Помогают, наверное. Или просто смотрят.
– А какая у него машина? – вступил в разговор Валентин.
– Извините, Валя, я не разбираюсь. Иномарка какая-то, но очень старая.
Шажков принёс пиво. Чокнулись высокими бокалами. Пристроившаяся у стола Валюшка тоже протянула стаканчик, наполненный жёлтым соком.
Женщины защебетали о своём. Валентин смотрел на розовеющий горизонт, на три белые с золотистым отливом полосы от давно пролетевших самолётов. Из кустов, окружавших кафе, слышался нестройный вечерний птичий гомон. От далёких аттракционов неслась легкомысленная песенка, еле различимая, а потому не раздражающая.
Лена, разговаривая с подругой, время от времени бросала на Шажкова смущённые извиняющиеся взгляды, на которые Валя отвечал лёгким пожатием плеч, мол, ничего, всё понимаю и прощаю, женщины есть женщины. Разговор пошёл о детях. Валентин стал прислушиваться и понял, что Лена собрала детскую одежду для Савельевых и других прихожан, и её нужно привезти откуда-то из пригорода.
– Давайте я поучаствую в вашем богоугодном деле, – предложил он.
– Это недалеко. Репино.
– Репино? Мои родители, когда я был маленький, снимали в Репино комнату с террасой. Так что для меня это будет ностальгическим путешествием.
– Там тебя ожидает ещё и сюрприз. Рассказать или не надо?
– Лучше расскажи.
Лена таинственным взглядом поглядела на Валентина и сказала: «Мы едем к твоей бывшей студентке Кате Ковальчик. Помнишь такую?»
– С трудом.
– Ну, красавица. В прошлом году выпустилась с красным дипломом. Она тебя помнит.
– Для меня все умные студентки – красавицы. Ну ладно. Приедем – посмотрим. А что она в Репино делает?
Лена засмеялась:
– Живёт. Она замужем за очень богатым человеком.
– Жена олигарха, стало быть? Молодец. Вот у нас студентки, – обратился Валя к Наташе, – не теряются, хоть мы этому и не учим.
– Да уж, – сказала Наташа.
– Нет, нет, она хорошая девчонка, – покачав головой, сказала Лена. – Ребёночка родила на пятом курсе. Вот, собирает для нас детские вещи у богатых соседей. Хорошие вещи.
– Я себе представляю. Решено, едем.
Допили пиво, и Савельевы стали собираться. Валюшка прикрыла уснувшую Оленьку пледом. Наташа, уверенно управляя большой коляской, как кораблём, вывела её на посыпанную кирпичной крошкой дорожку, и все вместе пошли к выходу из парка. На выходе Лена вдруг остановилась и прислушалась: «Наконец-то. Запел».
– Кто? – спросили Валентин с Наташей.
– Соловей.
Издали действительно послышалось упругое щёлканье, чередовавшееся с трелями и присвистами, да так громко и уверенно, что на фоне затихавшего птичьего гомона это ощущалось как вызов, казалось почти нахальством.
– Леночка, вы оставайтесь с Валей, а мы пойдём, – предложила Наташа. – Нас Коля у парадного ждёт.
Валя, глянув на Лену, чуть кивнул головой, и все стали прощаться.
Они пробыли в парке до позднего вечера. За это время успел разгореться полноценный – в полнеба – закат, появились стайки мошкары, а к концу прогулки отчаянно стали кусаться комары, оставляя на лбу у Валентина красные шишки.
Первого – самого смелого – пернатого певуна скоро поддержал второй, потом третий. Постепенно соловьи завладели всем звуковым пространством вокруг, не оставляя шансов никому. Собачий лай, нетрезвые крики, хохот, гул взлетающего самолёта – всё это было только фоном для их самозабвенного пения, отдававшегося эхом в вечернем прозрачном воздухе и рождавшего у чутких людей редкое ощущение собственной второстепенности в этом мире, подчинённости не ими созданному великому порядку, но также и причастности к нему
