Текст книги "Жулик"

Автор книги: Алексей Авшеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава 3
КРУТОЕ ПИКЕ

Наша студенческая жизнь проходила в праздности и разврате. Не утруждаясь учебой, не задумываясь, что будет дальше, мы отдыхали в меру своих возможностей. Немногие счастливчики, чья судьба определялась родительскими связями, превратили факультет в ярмарку тщеславия. Они одевались в валютной «Березке» и будущее свое знали. Остальные понимали, что халява вот-вот кончится, и бурно отгуливали самый длинный отпуск в жизни. Мрачные перспективы, как пузырьки в пивных кружках, растворялись в мозгах легко и непринужденно.

Приоритеты поменялись и в жизни. Фильмы о героях и комсомольцах сменили картины о пьяницах и неудачниках. Забегаловка «Пиночет» стала достойной альтернативой лекциям, а стакан портвейна на сеансе «Влюблен по собственному желанию» – хорошим тоном. Науку грызли только приезжие. Уехать в провинцию от московской колбасы они не хотели.

По мере переползания с курса на курс неотвратимое грядущее наводило на печальные мысли. Работать я не хотел и, в отличие от других, не собирался. Оставалось научиться жить за счет социума, но общество, ясен перец, с этим боролось, и как разрешить это противоречие, я пока не знал.

Юность диктовала свои правила. Желание нравиться, произвести впечатление или самоутвердится лезло отовсюду. Не обладая внутренней харизмой, мы принимали внешнюю мишуру за истинный успех. Джинсы и японский двухкассетник поднимали авторитет обладателя, как первое авто у современного тинейджера.

Проблема роста зацепила и меня. Сокурсники братья Михеевы, благодаря маме и универмагу «Сокольники», выглядели безупречно вне зависимости от сезона. От них не отставал Леша Дубинин, получающий алименты чеками «Внешпосылторга». Джинсы, дубленки и прочий casual эти ребята воспринимали обыденно и без эмоций.

Устав от моих просьб и нытья, мама поехала к знакомой торгашке в универмаг «Руслан». После этого мой гардероб пополнили дерматиновый пиджак, джинсы «Орбита» и финская куртка на рыбьем меху.

Конкурировать с нашими модниками я не мог, однако радовался и этим обновкам.

Наблюдая за мной, мама как-то сказала:

– Зря таскаешь джинсы каждый день. Сносишь – в чем ходить будешь? К Рите больше не поеду – унижаться не хочу, а сам ты ничего не достанешь!

Мамино бескомпромиссное «ничего» явилось спусковым крючком и, наперекор обстоятельствам, я решил идти своим путем.

Одним из способов нелегального заработка считалась фарцовка: «перепродажа дефицитных товаров по завышенным ценам», как позднее напишут в уголовном деле. Занимаясь этим, я и представить не мог, что невинные, с обывательской точки зрения, шалости будут иметь фатальные для меня последствия. Спекуляцией тогда промышляли многие. Но продать «фирму» – половина дела, главное – достать ее. Дефицит сбывали торгаши, им базарили спортсмены и выезжающие за рубеж.

Накопив на машину, я приобрел модный вид и заскучал. Удел мелкого спекулянта тяготил. Стоять в очередях, мерзнуть на барахолках, скрываясь от милиции, надоело. Денег на жизнь хватало, и я задумался, как прикрыть лавочку. Однако сразу покончить с коммерцией не удалось. Два баула с неликвидом: джинсы – футболки, кроссовки неходовых размеров –лежали в углу и ждали реализации. Об этом зашел разговор с коллегой по «цеху», спекулянтом Димой Пронькиным. Мы ужинали в ресторане «Москва».

‒ «Висяка» накопилось, ‒ сетовал я. ‒ Может ты возьмешь? Пару «кать» накину, остальное твое.

‒ Шутишь? ‒ загундел Пронькин в сопливый нос. – Сам попал, а на меня свалить хочешь! В Москве не продашь. Надо в деревню везти.

Страну за окружной он считал деревней.

‒ Отвези. Ты же ездишь!

Пронькин в Москве не работал. Он мотался в Прибалтику бомбить пьяных скандинавов, чем и заслужил прозвище Финик.

‒ Твое говно вози, не вози, навара не будет! – возразил Дима. – Сдай в комиссионку и забудь.

Но в январе сам напомнил:

‒ Барахло пристроил?

‒ Взять хочешь? – с надеждой спросил я.

– С дуба упал! – рассмеялся Пронькин. – Свое некуда девать. Может, в деревню сгоняем?

Мы договорились и через пару дней забили багажом тесное купе поезда «Москва – Новороссийск».

Заселившись в «Дом колхозника», поехали искать барыг и скинуть вещи оптом. Задача непростая, хотя реальная. В крупных городах, кроме милиции, есть граждане, знающих все о местном теневом бизнесе. Это таксисты, отельные «этажерки» и халдеи.

Проголодавшись, зашли в кабак. Официант, смазливый малый лет тридцати, придирчиво осмотрел нас в предвкушении барыша.

‒ Любезный, денег хочешь? – спросил Финик.

Опустив блокнот, тот ждал продолжения.

‒ Пока мы едим, отнеси это на кухню, может, что выберете, ‒ и Дима двинул под столом сумку.

Халдей черканул заказ и, взяв барахло, ушел. Он оказался ушлым парнем: ничего не купил, но за тенниску «Lacoste» познакомил с местным делягой, обещавшим утром забрать все, правда, с большим дисконтом. Тащиться на юг ради такого барыша вряд ли стоило.

‒ Обули нас южане! – подвел итог Финик вечером. ‒ Помнишь, таксист про цыганский базар говорил? Пойду, узнаю где он.

Дима вернулся, когда я уже засыпал:

‒ Толкучка рядом, но встать надо рано, пока ее менты не разогнали. Я молчал, а Пронькин не унимался: ‒ Давай попробуем! Не выгорит – скинем, как договорились, и вечером домой.

Довольный, что убедил, Финик быстро засопел.

Утром наши шаги эхом отозвались в коридоре.

‒ Куда в такую рань? – встрепенулась кемарившая за столом дежурная.

‒ Оставь у нее ключ, ‒ сказал я Диме.

‒ Ты с ума сошел! – хлюпая соплями, зашипел Пронькин. – Номер шмотьем забит, думать надо!

О том, что надо думать я напомню Финику при других обстоятельствах, а пока сонный таксист высадил нас на большом пустыре в центре деревни.

Приехали налегке. Я взял одни штаны, Финик тоже по мелочи. В темноте, меся грязь под ногами, сновало множество людей, в основном женщины. Отовсюду слышалось: «Шарфы мохеровые. Помада, тушь недорого» и другая разноголосица. Мы разошлись, но так, чтобы видеть друг друга. Осмотревшись, я раскрыл сумку. Неожиданно вынырнули двое.

– Сколько хочешь? – спросил один.

– Сто пятьдесят.

– Покажи.

Мы отошли, а когда я достал брюки, мужик, крепко схватив мой локоть, негромко приказал:

– Стой спокойно, милиция!

Это прозвучало как выстрел. Я резко дернулся и, освободившись, наотмашь ударил ментов сумкой. Оторопев, те растерялись, и я бросился обратно в толпу. Убежать не удалось: чья-то подножка свалила меня, и мусора тут же скрутили мои руки.

‒ Прыткий, гад, попался, ‒ сказал один. ‒ Коля, подгоняй «Жигуль», грузить будем.

Запихивая в машину, Коля двинул мне под дых. Боли я не почувствовал, кровь бешено стучала в висках, мысли искрами неслись в голове.

‒ Посиди с ним, а я второго посмотрю, – сказал старший и сгинул в темноте. Вернулся быстро: ‒ Нет нигде. Увидел нас. Поехали, будем этого колоть, – и он резко, без замаха, ударил меня в лицо. Из разбитого носа тут же брызнула кровь.

В отделе все повторилось: крики, угрозы, зуботычины. Ментов интересовало кто мы, откуда приехали и где живем в Краснодаре. Я тупил, что в поезде ограбили самого и, собирая на билет, продаю свое. В эту галиматью никто не верил, однако доказать обратное не могли и выгнали меня из кабинета.

‒ Что делать будем? ‒ услышал я разговор садистов. – За штаны мы ему ничего не предъявим!

‒ Может, в КПЗ посадим и личность установим?

‒ Там бичей полно. Давай джинсы заберем и пинком под зад! У тебя жопа какой размер?

Вспыхнул слабый огонек надежды, но дверь открылась и по коридору в наручниках провели Пронькина. Растерянное лицо Финика выражало страх и недоумение. Мусора втолкнули его в комнату. Потом завели меня. На столе лежали Димина сумка, пара фирменных маек, японские часы и наш ключ. Следак взял его и, не скрывая радости, прочел на брелоке:

– «Дом колхозника» На дорогу, говоришь, собирал? Теперь бесплатно поедешь!

Закрыв грязными ладонями лицо, я понял, что попал, причем конкретно. Пронькин затупил, что он не при делах и видит меня впервые. Не слушая его, менты кинули нас в бобик и повезли на изъятие.

Воронок уверенно петлял по разбитым улицам.

‒ Второго где взяли? – спросил опер.

‒ Остановили автобус в город, зашли, а там он сидит. Узнали сразу: одет не по-нашему.

Пронькин глупо заморгал глазами.

Я озверел:

‒ Идиот, чем думал, когда в автобус лез? – только наручники спасли морду Финика от расправы. – Мотор взять не мог? Тебе сказали: «Ключ оставь», а ты тряпки пожалел, мудак!

‒ Заглохли оба! – по стенке бухнули кулаком.

Приехали. Взяв в понятые «этажерку», мусора начали обыск. Все новое – с бирками и этикетками – они кидали на кровать. Гора вещей росла.

‒ Мальчики, что же вы не сказали? – не сдержалась дежурная. – Я бы у вас половину забрала! – А, вы куда денете? – пристала она к ментам.

‒ До суда будут вещдоками, ‒ ответил один.

‒ Знаем ваши вещдоки, ‒ проворчала она, ‒ все по своим растащите!

При упоминании суда Пронькин встрепенулся и попросился в туалет. С него сняли браслеты и вывели в коридор. Неожиданно оттуда послышались звон разбитого стекла, топот и крики: «Стой! Куда?»

‒ Сиди, сволочь! – крикнул мент, вскочил и выбежал из комнаты.

Вернули хромающего Финика с опухшей губой и подбитым глазом. Оказавшись в коридоре, он выбил окно, выскочил на козырек, однако спрыгнув на землю, подвернул ногу и убежать не смог. Удовлетворение от его разбитой рожи я не скрывал.

Вместе с изъятым нас привезли обратно. Тетка угадала. Когда наши вещи свалили в дежурке, туда, побросав работу, набилось все ОВД. Бабы, порвав пакеты, мерили трикотаж, мужики, кряхтя, надевали обувь. Вещдоки на глазах превращались в конфискат!

Начались допросы. Мы врали, перекладывая вину друг на друга, однако следак, открыв УК, дал понять: с нами не шутят. К тому же попали мы в Адыгее, где рассчитывать на сочувствие не приходилось.       Вечером меня завели в кабинет начальника. За большим столом сидел маленький человечек в гражданском костюме, белой рубашке и черном котелке. Выпученные глаза, идиотский вид и крашеные усы делали его похожим на героя Этуша в известном фильме. Не хватало только гвоздики за ухом.

Раскрыв опасность деяния, «товарищ Саахов» для виду пожурил и вынес судьбоносное решение:

– Тебя отпущу под подписку. На закрытие дела отца привезешь. Друга арестую: прыткий очень.

Я понял, что менты хотят денег.

Дома уже знали. Мама плакала. Отец, не понимая, что случилось, выглядел подавленным и не знал, как поступить.

Первым сориентировался дед.

– Сопли не распускай! ‒ сказал он, и мы поехали к Давиду Ароновичу, его приятелю и адвокату. Я рассказал подробности. Старый еврей внимательно слушал и, кивая головой, писал. Закончив, я ставил их вдвоем и вышел на улицу.

‒ Ну что? – спросил я, когда появился дед.

– Все плохо… – растерянно сказал он.

Исход дела зависел от того, как следствие разделит шмотки. Если поровну, то это крупный размер и каждому светит лагерь. Докажут мою меньшую часть – считай повезло: отделаюсь условным. Все зависело от хачей – вернее, мзды, которую они хотели. Однако мой законопослушный отец не умел давать взяток. Он просил, убеждал ментов не ломать сыну жизнь, уверяя, что интеллигентная семья и общество исправят его лучше тюрьмы. Те улыбались, скаля фиксы, кивали головой и ждали денег, а не получив их, предъявили по полной: статья 154, часть 2, «крупный размер», до пяти лет. Я думал, что все обойдется. Горбачев объявил перестройку, в Москве перестали гонять фарцу, а участковый, подписывая характеристику, обнадежил:

– Не ссы, не посадят. Время не то. «Химию» дадут или условным отделаешься.

Суд назначили на конец мая. Перед отъездом я подвернул ногу и, расценив это как дурной знак, решил никуда не ехать. Однако домашние, веря в справедливость, предпочли не злить юстицию и, снабдив меня тростью, отправили в аэропорт.

Летал я редко, не задумываясь, боюсь того или нет. Но в этот раз все пошло наперекосяк. Самолет, набрав высоту, забился, как в лихорадке. Натужно гудя двигателями, он тяжело выползал из воздушных ям, что бы через минуту провалиться снова.

Вдруг, лайнер устремился вниз. Рассыпав конфеты, стюардесса чудом устояла на ногах. В салоне ахнули. Корпус затрясло. С полок посыпались вещи.

Передумав падать, машина выровнялась и вышла из пике. Меня вдавило в кресло. С фатальной обреченностью я смотрел на дрожащие крылья. Страх внутри, боль в ноге, нежелание ехать, создавали ощущение неминуемой катастрофы.

Спустя два часа, вынырнув из облаков, Ту низко пролетел над зеленеющими полями и, мягко коснувшись земли, побежал по бетонке.

‒ Наш рейс окончен! – донеслось из динамика. – Добро пожаловать в Краснодар!

Я долетел, но еще не знал: в свое крутое пике я только вошел.

Глава 4
OVERBOARD

Здание суда отличалось от таких же неказистых домов аула ржавыми решетками на мутных окнах. К десяти часам комнатка трещала от народа: адвокаты, менты и просто любопытные. Судилище над москвичами обещало местным неисчерпаемый запас сплетен. Конвой привел Финика и усадил за барьер. Бледный, изможденный, одетый в несуразное с чужого плеча, он за время в тюрьме сильно изменился и не смотрел на меня. По его виду я понял: каждый будет выплывать сам, скорее всего, топя другого.

День погряз в рутине оглашения материалов дела. Судья соответствовал фамилии. Тряся жиденькой бороденкой, Козлицин монотонно читал протоколы и акты экспертиз. Понять его настрой я не мог. Заинтриговав развязкой, он объявил перерыв до завтра.

Утро началось, как и предыдущее. Секретарь, жопастая адыгейка, картавя, крикнула:

– Встать! Суд идет!

Козел выглядел бодреньким. По очереди задавая вопросы, он заявил, что перекладывая вину друг на друга, мы усугубляем и без того незавидное положение – виноваты оба. Это явилось предвестником беды. Слово дали адвокатам. Обе тетки просили суд принять во внимание нашу молодость, положительные характеристики и обещали, что мы еще принесем пользу родине. Обозвав нас дармоедами, прокурор с мнением коллег согласился отчасти. Мы действительно потрудимся на благо общества, но при полной от него изоляции. Гром грянул. Мы промямлили последнее слово, и Козел, объявив перерыв, отправился решать, кому из нас сколько дать.

В прострации, не ожидая подобного, я вышел на улицу. Мимо провели Финика. Спустя пару минут за углом раздались крики и мат. Обратно Пронькина уже тащили. Выломав стенку деревянного сортира, Дима пытался бежать – и снова неудачно. Дежурившие у входа менты подозрительно косились и на меня. Через час, не колеблясь, я поступил бы так же, но тогда, надеясь на чудо, покорился своей участи.

Что посадят, я понял, вернувшись в зал. Адвокат, отводя глаза, смотрела в окно, к конвоирам Финика прибавились еще двое, а когда Козел заблеял:

«Именем Российской…» сомнения исчезли. Волновало, сколько: два, три, больше? Дали три; Диме, чтоб не бегал, четыре. Подошли мусора. Я интуитивно, как на последнюю надежду, посмотрел на адвоката, но Гребенкина, потеряв интерес, уходила прочь.

– Руки за спину!

На запястьях щелкнули наручники и меня вывели в коридор. Произошедшее не укладывалось в голове. Как такое могло случиться и случиться со мной?! Скоро я попаду туда, где за дело и по праву сидят настоящие преступники: воры, насильники и убийцы! А меня за что? И почему сегодня, 23 мая, когда мне исполнилось 22 года?

Ответа я не знал и не знаю до сих пор, однако в тот страшный день я родился заново, прожил непростую жизнь и в результате написал эту книгу.

Меня завели в КПЗ, и я осмотрелся. На возвышении, подложив телогрейку, лежал парень.

‒ Зема! – он привстал. – Курево есть?

‒ Не курю.

‒ Плохо. Два дня не смолил! Осудили? Много?

– Три.

‒ Ништяк! На одной ноге простоишь и не заметишь! – парень оскалился, обнажив железные зубы.

Я удивленно посмотрел на него. Перекидывая четки синими от наколок пальцами, он не шутил.

‒ А тебя за что?

– Да ни за что! – он удивился моей наивности.

Я понял, что спросил не то, и впредь решил не задавать лишних вопросов. Вечером меня увезли.

Миновав двойные ворота, автозак остановился. Решетка щелкнула, мы вышли и оказались внутри каменного мешка. Дверь открылась, и я попал в комнату с кафелем на стенах, как в больнице.

Мужик в халате поверх кителя буркнул:

– Раздевайся!

Когда я остался в одних трусах, он, оттопырив их, спросил:

– Вши, сифилис, гонорея?

– Нет, – собираясь одеться, ответил я.

– Трусы стягивай! – приказал мусор и, видя мое недоумение, добавил: – И присядь десять раз!

Не понимая, зачем, я подчинился, справедливо полагая, что тюремные издевательства начались. В камере потом объяснили: это часть досмотра, исключающая пронос запрещенного в заднице.

Пока я одевался, мент раскурочил мою обувь. Выдернув шнурки, он разломал подметки и вытащил супинаторы. За перегородкой меня усадили на стул, и цирюльник включил машинку. Мотор загудел, и волосы посыпалась. Когда обрили, я поискал зеркало, но мастеру одной прически оно не требовалось. Свое отражение увидел в бане через неделю. Из старого, мутного осколка смотрел кто-то незнакомый, обросший щетиной, с бесконечной тоской в голубых глазах.

Сделав зеками, нас повели по переходам СИЗО. Осознать произошедшее и поверить в его неизбежность я не мог: мозг упрямо не воспринимал реальность. Казалось, еще поворот – и череда железных дверей исчезнет, и я вернусь в привычную суету. Но лязг решеток, отражаясь эхом от стен, затихал под потолком и возвращал к действительности.

Иную реальность я чувствовал при каждом вдохе и долго не мог понять, чем воняет: туалетом, сыростью или всем сразу? Зато через пару лет выражение «запах свободы» приобретет для меня буквальный, осязаемый смысл. Пока же в полной безнадеге я брел мрачным тюремным коридором.

‒ Стоять! Лицом к стене! – привычным движением конвойный вставил в дыру длинный, похожий на отмычку ключ и открыл дверь. Втолкнув меня внутрь, он клацнул замком. Я огляделся. Вокруг никого, один сумрак. Когда глаза привыкли, из полумрака проявились контуры большой комнаты. Высоко в углу, тщетно пытаясь осветить пространство, горела маленькая лампочка. Слабый свет выхватывал из темноты голые металлические нары. С другой стороны, сквозь решетку пробивалась полная луна. Я присел на привинченную скамью. Состояние безысходности овладело мной. Еще утром я и мысли не допускал о возможном аресте. Еще утром я имел свободу выбора, не сомневаясь, что так и будет. Прошел день и все изменилось. То, что считал естественным, стало невозможным, элементарное – трудновыполнимым, а невыносимое – нормой на долгие годы. Я ужаснулся.

Как долго я сидел, сказать трудно. Затем лег, сознание угасло, однако, проснувшись от холода, сразу не мог понять, куда попал. Вокруг стоял тот же полумрак, только вместо луны в окно проникал робкий свет зарождающегося дня. Я потянулся. Измятое железом тело нестерпимо ныло, мозг нехотя ожил и весь кошмар предыдущего дня проявился вновь. От бессилия я застонал. С грохотом открылась дверь.

‒ На выход! Руки за спину! Пошел! – скомандовала молодая девка, почти ровесница, в короткой, не по уставу, юбке и с двумя «соплями» на погонах.

Придерживая спадающие, без ремня, брюки, шлепая разбитыми ботинками, я поковылял вперед. Чувствуя презрительный взгляд конвоирши, я ощутил сильнейший прилив ярости и решил, что назло обстоятельствам все равно выйду отсюда.

Поводив по коридорам, девка остановила.

– К стене! – и щелкнула замком. – Вперед!

В отличие от предыдущего, это убежище напоминало пенал и не пустовало. Зеки лежали на нарах, кто-то стоял в проходе, двое играли в нарды. Не зная, что делать, под прицелами любопытных глаз я топтался у входа. Открытие двери всегда событие. Оно сулит насельникам или перемену арестантской доли, или развлечение, когда в хату попадает новенький.

‒ Присаживайся. В ногах правды нет, ‒ сказал сидящий за столом нацмен и продолжил: – Поведай, зема, кто ты, откуда и за что к нам попал.

‒ Вчера осудили по 154-й.

‒ Что за статья? Впервые слышу.

‒ Козу в колхозе отымел! – раздалось сверху.

Потом я часто буду объяснять и ментам, и зекам, за что сижу. Ни те, ни другие, кроме банальных краж, мордобоя и наркоты, ничего не знали.

‒ Спекуляция, крупный размер, – ответил я.

‒ Барыга, значит, ‒ он не обратил внимание на хохот. – А к нам откуда, похоже ты не местный?

‒ Из Москвы

‒ В Москве все пидоры! – задорно продолжил тот же голос. – Аслан, на дальняк его, под шконку!

‒ Цыц!! – рявкнул Аслан. – Пока я смотрящий, беспредела в хате не будет!

Усвоив первые уроки новой жизни, я понял: изгоем мог стать запросто. К недовольству старожилов, Аслан поселил меня на первом ярусе, что являлось привилегией и удобством: отпала необходимость лазить, и вечно горящая лампочка не мешала спать.

Аборигены быстро потеряли ко мне интерес и звали просто: Москва. Часто просили: «Москва, приколи за Пугачеву! А правда, что Леонтьев пидор?» – и все в том же духе. Подобно Шахерезаде, я рассказывал притихшей камере городские новости. Когда истории иссякли, выдумывал их и чем бессовестнее врал, тем большим успехом пользовался.

В Краснодар прилетел отец, и мы встретились. Выглядел он разбитым. Называя суд чудовищной ошибкой, папа верил в апелляцию и восстановление справедливости. Обратно я возвращался с надеждой в светлое будущее, пакетом купленной отцом еды и зубной щеткой. Деликатесы произвели должное впечатление, меня зауважали и пригласили в «семью». Так в тюрьме называют сообщество, объединенное идеей совместного поедания передач. В этом немало рационального. Еда в «одну харю» гарантирует драку, а то и поножовщину. У коллектива отнять кусок невозможно. Когда харчи съедены, ячейка тюремного бытия распадается и собирается в другом составе.

Общаясь в камере, я узнал, что не один сижу «ни за что». Дядя Жора, добродушный станичник, выходя из сельпо, взял по пьяни чужой велик и поехал на два года. Другой колхозник спер мешок комбикорма и получил, как и я, три. Сталинский завет сажать за колоски исправно выполнялся и в наши дни.