Текст книги "Голубое и розовое"

Автор книги: Александра Бруштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Александра Яковлевна Бруштейн
Голубое и розовое

От автора

Бывают страшные сны. Например: гонится за тобой кто-то враждебный и страшный, настигает, дышит в затылок, хочет схватить… Какая радость – проснувшись, увидеть доброжелательные знакомые обои, услышать братский голос радиодиктора, начинающего новый день! И какой вздох облегчения: «Это был сон!»

Такие сны знаю и я. И самый страшный из них: мне снится гимназия, в которой я училась ребенком.

Мне снится, что мама ведет меня на приемный экзамен в гимназию. Я – маленькая, мне восемь лет, но в этот день я – старая и безрадостная, как моя бабушка. Я так боюсь предстоящего мне экзамена, что меня даже тошнит. Я сжимаю мамину руку – мама отвечает мне, но ее пожатье говорит о том, что и она боится за меня до дурноты.

Нас провожает до гимназии Марк Исаевич – студент, подготовивший меня к экзамену. Я знаю, что Марк Исаевич очень смелый человек. Его выслали в наш город под надзор полиции за то, что он бунтовал вместе с другими студентами против царя. Казаки разогнали их демонстрацию, топча их копытами коней, избивая нагайками. Но сегодня Марк Исаевич тоже волнуется за меня.

И даже лавочница, у которой мама покупает мне тетрадку и карандаш, смотрит на меня с состраданием и дает мне бесплатно замечательную картинку, на которой изящная дамская ручка держит двумя пальцами букет роз и незабудок.

До угла нашей улицы меня провожает еще Стаська, дочь нашего дворника. Она мне завидует – она никогда не попадет в гимназию. Платить за учение ее отец не может, а на казенный счет дворницких детей не принимают. Стаська очень способная – Марк Исаевич занимается с нею бесплатно. Прощаясь со Стаськой, я говорю тихонько:

– Если меня примут, я тебе все, все буду рассказывать, что в гимназии учат.

Но сама-то я совсем не уверена в том, что меня примут.

По программе девочки, экзаменующиеся, как я, в приготовительный класс, должны только «уметь списывать с книги и считать до ста». Но это – программа для всех. А для меня – еврейской девочки – твердой программы нет. Я должна знать все, о чем бы меня ни спросили, а спросить меня экзаменаторы могут, о чем им вздумается. И я иду экзаменоваться в приготовительный класс, подготовленная Марком Исаевичем, как в третий. При этом я холодею от ужаса: а вдруг меня спросят что-нибудь, как в четвертый? Мысленно я повторяю себе, что такое первый меридиан, чем торгует город Бенарес в Индии, каков признак делимости на три и какие дети были у русского князя Всеволода Третьего Большое Гнездо…

Мы подходим к большому мрачному зданию. Стрельчатые окна его больше чем до половины замазаны белой масляной краской. Они смотрят на мир непроницаемо и отчужденно, как покрытые бельмом глаза базарных слепцов. И ни одна раскрытая форточка, ни один выставленный на солнце цветок, ни одно выглянувшее лицо не нарушают их мертвого однообразия.

Массивная, с глубокой нишей, входная дверь похожа на окованную железом дверь древней тюрьмы. Она враждебно скалится тяжелым медным кольцом.

По всему наружному фронтону здания – большая вывеска:

Ведомства ее императорского величества государыни императрицы Марии Феодоровны

женская гимназия

с пансионом

У подъезда гимназии Марк Исаевич прощается со мной.

– Помни, – говорит он: – спокойненько-спокойненько! Не забывай про Муция Сцеволу… И про маленького спартанца с лисицей…

Я, конечно, помню про Муция Сцеволу: он говорил с врагом, бесстрашно положив руку в огонь. И про мальчика спартанца помню: лисица, спрятанная в его платье, прогрызла и прорвала ему когтями живот, но он ничем этого не обнаружил перед учителем. Однако в эту минуту и огонь и лисица кажутся мне пустяками. Экзамен в гимназию – страшнее!

Марк Исаевич остается ждать на улице, мама – в вестибюле гимназии. Я иду одна наверх, в актовый зал. Мама смотрит мне вслед. Моя круглая соломенная шляпка с ленточкой прыгает в ее руке. Маме кажется, что я иду прямо в огонь, в когти хищных зверей…

И вот меня приняли. Я стою посреди комнаты нашей квартиры в коричневом форменном платье и черном фартуке, к которому приколот бант приготовишек, ярко-зеленый, как только что сорванный лук. Платье это невероятно длинное – оно сшито «на рост». Все домашние стоят вокруг и смотрят на меня, как на лучезарное видение; даже бабушка с дедушкой пришли нарочно посмотреть на меня; прибежали и соседи. Старая нянька моя, Юзефа, утирая умиленную слезу, говорит:

– А и худенькая ж! Как шпрота копченая.

Марк Исаевич в последний раз напоминает мне про «спокойненько-спокойненько». Папа отводит меня в сторону:

– Помни: никогда не говорить неправду! Если будешь плохо учиться, мне будет горько. Но если будешь лгать, мне будет стыдно…

Я очень люблю моего папу – он никогда не говорит скучным учительским голосом того, чего он не думает. Я знаю: он и сам никогда не лжет. И я взволнованно обещаю папе говорить всегда правду.

Я поднимаюсь в первый раз по величественной гимназической лестнице. В огромном зеркале я вижу тощенькую «копченую шпроту» в слишком длинном платье, из-под которого шагают по лестнице худенькие ноги. Но мне даже не приходит в голову, что это – я. За своей спиной я ощущаю крылья и слышу шаги пажей; они несут шлейф моего королевского платья – платье сшито вовсе не «на рост»…

Я вхожу впервые в класс. В нем – парты, в углу – бог, на стене – царь, на полу – плевательница. Это – мой мир, в котором я проживу восемь лет.

Я учусь в гимназии. В ней невозможно никакое маркисаевичевское «спокойненько». С утра я радостно волнуюсь: а может, я за ночь чем-нибудь заболела и мне можно не пойти в гимназию? Потом я огорчаюсь оттого, что я здорова и, значит, итти необходимо. В гимназии я боюсь классной дамы и учителей, боюсь наказаний, боюсь письменной работы, боюсь насмешек подруг над моим платьем, сшитым «на рост». У меня нет папы с собственным выездом и кучером, нет часиков, брошечки или колечка – я ни в ком не вызываю уважения! Кроме того, я еще, оказывается, отвечаю за то, что «жиды Христа распяли», и за фразу из учебника географии Смирновского, где сказано про Бердичев: «Грязный город – населен евреями».

В каждом классе – два отделения, первое и второе. В первом отделении учатся девочки, папы которых – офицеры, чиновники и купцы покрупнее. Большинство этих девочек живет в пансионе при гимназии. Они называются пансионерками и держатся как столичные барышни. Во втором отделении учатся девочки, папы которых тоже офицеры, чиновники и купцы, но победнее.

Пансионерки живут в третьем этаже того же гимназического здания. Там у них длинные казарменные спальни, называемые «дортуарами», столовая и лазарет. Они живут за закрашенными окнами, невидимые миру и не видящие мира. Их водят гулять парами. Впереди идет служитель, который при переходе девочек через улицу останавливает уличное движение. Позади последней пары идет классная дама. Пансионерок не пускают домой, кроме как на рождественские, пасхальные и летние каникулы. По воскресеньям их навещают родные. Это – самое большое развлечение. На целую неделю хватает разговоров: чья мама лучше одета, чей папа «шикарнее», чей брат больше «душка» и чьи гостинцы богаче. Одно из самых чувствительных наказаний – это когда девочку оставляют «без родных».

Пансионерки растут, как тепличные цветы. Они не имеют газет, им запрещено читать большинство книг классической литературы. Курс преподавания литературы заканчивается в нашей гимназии Пушкиным; все, что после Пушкина, – не существует.

Любимая игра у пансионерок – ставить отметки всему классу «по любви» и «по красоте».

– Ну как можно ставить Милуше Боткевич пять с плюсом по красоте! Она же курносая! Больше трех с двумя минусами никак нельзя.

– А по любви?

– Ну, по любви я ей пять с плюсом поставила: она – хорошая.

Говорят пансионерки на языке, бедном, как у дикарей: «ужасно чудно», «дивный душка», «обожаю»…

Мы, приходящие, все-гаки немного больше похожи на людей. Живем дома, каждый день видим родных, читаем газеты и книги, слышим новости…

Классные дамы и учительницы чаще всего – сухие, желчные существа, озлобленные неудачно сложившейся жизнью. Классная дама получает двадцать – двадцать пять рублей в месяц жалованья; на эти деньги она должна жить – кормиться и прилично одеваться. Синее форменное платье классных дам, шерстяное или суконное, за которое девочки зовут их «синявками», шьется ими на свой счет, туфли не должны «просить каши», пальто и шляпа не должны быть вышедшими из моды. Почти все классные дамы и учительницы – одинокие, без семьи. Замужних не принимают на службу, и при выходе замуж классная дама и учительница должны уйти из гимназии.

У нас была классная дама, ее называли «Дрыгалкой». Она всегда во время уроков, сидя в углу за своим столиком, писала или читала какие-то письма. При этом сухой нос ее в черных точечках краснел и распухал, из глаз катились слезы: Дрыгалка плакала. Мы придумали целый роман и всем классом стали «обожать» ее за несчастья и разбитую жизнь. Однажды кто-то подсмотрел, что все эти письма – либо от Дрыгалки к дочери, либо от дочери – к ней. И все они были написаны рукой самой Дрыгалки. Никакой дочери у нее не было! Мы не поняли трагедии одиночества нашей воспитательницы, мы просто потеряли к Дрыгалке интерес, а многие стали даже смеяться над нею и искусно ее изводили…

Мне снится, что я учусь в гимназии. Я ненавижу большинство классных дам и учительниц. Вместе с другими я придумываю для них обидные клички: Фунька, Колода, Шимпанзюлька. Мы строим им всякие пакости и делаем это жестоко и талантливо. Они тоже ненавидят нас. Они подозревают нас в самых гнусных намерениях и даже поступках. Они подсматривают, подкрадываются, подслушивают, читают наши письма, жалуются начальнице и – наказывают. За вину и без вины, за дело и без дела, наказывают свирепо, иногда даже издевательски.

Зато, если попадется учительница или «синявка» сколько-нибудь добрая, мы ее обожаем. Мы тянемся к ней тепло, ласково, любовно, мы благодарны за самую малость.

Я сижу в гимназии на уроках, и мне так скучно, что просто нет сил! Почти никто не преподает у нас интересно – преподавание бездарно и безвкусно, как перепрелая каша-размазня, в которую забыли положить соли. Мы учим историю царей, королей и императоров всех народов по учебнику Иловайского, сообщающему в числе прочих сведений о том, что «граф Лев Толстой вместо романов предался неудачному умствованию и пропаганде противонационального направления», а «Чернышевский прославлял нигилизм и грубую чувственность». Мы долбим грамматику и слова с буквой «ять», которые должны говорить учительнице наизусть, как стихи:

 
Возле, ныне, подле, после.
Вчуже, въяве, вкратце, вскоре.
Разве, вместе, здесь, покамест,
Верно, редко, непременно… —
 

и так далее, и так далее…

Когда я после гимназии поступила на высшие курсы, то профессор математики в первой же своей лекции сказал нам:

– Милостивые государыни! Забудьте наглухо ту «математику», которой вы обучались в гимназии…

И с такой же просьбы начинали свой курс некоторые профессора истории, литературы и т. п.

Папино «никогда не лгать» в гимназии тоже оказывается невозможным.

– Вы подсказываете Петровой? – спрашивает меня классная дама.

По-папиному, я должна сказать правду, что подсказываю; но тогда накажут не только меня, но и Петрову, да еще влепят ей единицу. После этого меня возненавидит весь класс, и я буду «доносчица – собачья извозчица».

Когда я рассказываю это папе, он удивляется:

– Но почему Петрова не учит уроков? И почему подруги должны поощрять такую лень?

Принимаем с папой компромисс: чтоб выручить подругу перед начальством, можно и солгать… А скоро я научаюсь, как все девочки, лгать без всякого повода и надобности, лгать с ясными глазами и правдивыми подробностями. Я подсказываю, даю списывать у меня диктовку или задачу, пишу для других сочинения, которые они выдают за свои, – я обманываю учителей и помогаю своим подругам вырастать тупыми невеждами.

Иногда мне снится, что я еще учусь в гимназии. Меня и некоторых других травят и начальство и девочки. Меня – за то, что я еврейка, Маню Нестеренко – за то, что она бедная и учится на казенный счет, Зину Иваницкую – за то, что она плохо одета, Олю Звереву – за то, что ее мама дает ей на завтрак бутерброды не с белым, а с черным хлебом.

Иногда мне снится, что я – приготовишка, меня обступили кольцом и дразнят меня «жидовкой», «хайкой». Я помню про Марка Исаевича, Муция Сцеволу и спартанского мальчика – я подавляю слезы и пытаюсь объяснить им, что я не распинала Христа и что мацу делают без христианской крови. Но мне их не перекричать – их много, они наступают, мне становится страшно, и я просыпаюсь с отчаянным криком…

Хорошо проснуться! Проснуться в другое время, в другой, новой стране!

Туфли у кровати, знакомые обои, на столе – не дописанная с вечера страница. За стеной – Москва.

Радиодиктор говорит: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» Миллионы советских школьников слушают эти слова и повторяют их в своем сердце…

А я пишу пьесу для детей моей страны. Пьесу о старой школе и прежних школьниках. О том, каким огромным и пламенным должно быть наше спасибо за сегодняшнее сияющее детство!

Голубое и розовое (пьеса в четырех действиях)

Действующие лица:

СИВКА (Елизавета Александровна Сивова) – начальница.

МОПСЯ (Софья Васильевна Борейша) – классная дама.

ВОРОНА (Жозефина Игнатьевна Воронец) – инспектриса.

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА – учительница танцев.

ПОПЕЧИТЕЛЬ УЧЕБНОГО ОКРУГА.

НЯНЬКА (Иван Игнатьевич Грищук) – служитель в гимназии.

Ученицы четвертого класса:

ЖЕНЯ ШАВРОВА,

БЛЮМА ШАПИРО,

КАТЯ АВЕРКИЕВА,

ЗИНА ЗВЯГИНА,

МАРУСЯ ГОРБАЦЕВИЧ,

РАЯ МУСАЕВА,

ЯРОШЕНКО,

ПЕВЦОВА,

ФОХТ.

Ученицы выпускного класса:

АЛЯ ШЕРЕМЕТ,

ТОНЯ ХНЫКИНА.

ИОНЯ ШАПИРО – брат Блюмы, типографский наборщик.

АННА ИВАНОВНА – таперша.

СВЯЩЕННИК.

Действие происходит в 1905 году в провинциальной женской гимназии с интернатом.

Действие первое

Видна часть актового зала. В глубине – дверь в домовую гимназическую церковь. На одной из стен – царский портрет. На сцене Блюма Шапиро. На ней форменное коричневое платье, черный фартук и беленький, очень опрятный воротничок. Под воротничком, у горла, зеленый бант, указывающий на принадлежность Блюмы к четвертому классу.

БЛЮМА (подняв глаза от книги к потолку, негромко повторяет урок, кивая в такт своим словам головой в упрямых кудрявых прядях, выбивающихся из-под круглого гребешка). «Алкивиад был богат и знатен… В молодости он вел разгульную жизнь и отличался необыкновенным тщеславием. Так, чтобы обратить на себя внимание сограждан, он не задумался отрубить хвост своей собаке драгоценной породы…»

РАЯ (вбегает, осматривается, подходит к портрету царя и, зажмурившись, швыряет сложенную записку. Записка взлетает вверх и исчезает за портретом). Попала! (Радостно хлопает в ладоши.) Попала! Попала!

БЛЮМА. Что вы делаете?

РАЯ. Ах да, ты ведь не знаешь! У нас, понимаешь, у каждой свой царь. Этот – мой. Вон тот, толстый, прежний царь, – тот Катин. У Ярошенко – тот, с бачками… Александр Второй, что ли? Мой – самый дивный, правда?

БЛЮМА. А зачем вы записку бросили?

РАЯ. А я ему каждый день что-нибудь пишу.

БЛЮМА. О чем?

РАЯ. Там – разное. Ну, например: «Дорогой царь, пожалуйста, пускай меня не спрашивают по географии, я вчера не успела». Если записка сразу за портрет попадет, – видела, как моя попала? – ну, значит, все хорошо, не спросят…

ЗИНА (которая тем временем подходит к ним). Нет, а я вот, если урока не знаю, так я по-другому…

РАЯ. А как?

ЗИНА (негромко, задушевно). Я богородице молюсь.

РАЯ. Как так – богородице?

ЗИНА. А я стану там, у самой двери в церковь, закрою глаза и молюсь.

РАЯ. Такой и молитвы нету…

ЗИНА. У меня придумана.

РАЯ. Сама сочинила?

ЗИНА (утвердительно). Ага.

РАЯ. А ну скажи!

ЗИНА. Нельзя молитвы зря говорить: это грех.

БЛЮМА (продолжает повторять вслух). «Алкивиад был богат и знатен. В молодости он вел разгульную жизнь…»

ЗИНА. А Женю ты не видела, Блюма?

БЛЮМА. Она, верно, в коридоре.

РАЯ. Ну, пойдем, пойдем, Зинка!

Обе убегают.

БЛЮМА (одна). «В молодости он вел разгульную жизнь и отличался…»

ЖЕНЯ (входит). Зубришь?

БЛЮМА. Да… (Тихонько повторяет про себя.) «Чтобы обратить на себя внимание сограждан, Алкивиад отрубил хвост своей собаке драгоценной породы…»

ЖЕНЯ. Ну как только тебе не противно?

БЛЮМА. Что противно?

ЖЕНЯ. Да вот это… (Кивает головой на Блюмину книгу.) Дурак этот… с собакой своей бесхвостой.

БЛЮМА. Так ведь это же задано! (После паузы.) Она не бесхвостая была – с хвостом. Он сам ей отрубил.

ЖЕНЯ. И зачем это ему понадобилось?

БЛЮМА. Тут написано: «Чтобы обратить на себя внимание сограждан…»

ЖЕНЯ. Глупости! А я знаю, почему, он собаке хвост отхватил: от скуки! Наверное!

БЛЮМА. От скуки?

ЖЕНЯ. У меня, знаешь, бывает. Поставят нас на молитву: тихо так стоим, никто не дышит. А мне вдруг хочется во весь голос заорать: «Га-га-га-га-га!..» Или, как индюк: «Голды-голды-голды-голды!..»

БЛЮМА (недоверчиво). Ну, вы смеетесь!

ЖЕНЯ. Вот ей-богу, честное слово! А иногда: иду я по коридору, а навстречу мне Сивка плывет… Я ей – реверанс… И вот, ну прямо будто кто меня под локоть толкает, хочется крикнуть Сивке, как извозчики на улице кричат: «Гей, берегись!» Сивка, конечно, обомрет, а я ее – за подбородок: «Ну, как живешь, сивка-бурка, вещая каурка?» (Смеется.)

БЛЮМА (в ужасе). Это – начальнице?

ЖЕНЯ. Ага, Сивке.

БЛЮМА. Но зачем? Почему?

ЖЕНЯ. Очень, Блюмочка, скучно.

БЛЮМА. Ну, и что за веселье, если вас исключат из гимназии?

ЖЕНЯ. Подумаешь! Не запла́чу!

БЛЮМА. Если бы со мной такое несчастье, если бы меня, сохрани бог, исключили из гимназии, я бы…

ЖЕНЯ. Неужто пожалела бы?

БЛЮМА. Я бы тогда, Женя, домой не пошла.

ЖЕНЯ. А куда же?

БЛЮМА. Не знаю. В реке бы утопилась.

ЖЕНЯ. Уж и утопилась бы!

БЛЮМА. Вы, Женя, этого понимать не можете. Когда я сюда попала – это случайно так вышло, – так мой папа на всю комнату пел! И танцовал даже! Он такой счастливый был, как сумасшедший прямо…

ЖЕНЯ (после паузы развертывает бутерброды, протягивает Блюме). Хочешь?

БЛЮМА. Нет, спасибо… (Повторяет про себя урок.)

ЖЕНЯ. Пожалуйста, возьми, Блюма, я тебя очень прошу.

БЛЮМА. А как же вы сами? Вам же нехватит.

ЖЕНЯ. Тут много – видишь? Пожалуйста, возьми.

БЛЮМА. Ну, спасибо.

Обе едят.

ЖЕНЯ. Это мне Нянька приносит. Все боится, что я голодная.

БЛЮМА. А разве вас здесь не кормят?

ЖЕНЯ. Плохо кормят. А уж теперь – великим постом – совсем беда!

К ним подходит Маруся – розовая и кругленькая, как пончик» но очень мрачная девочка.

А, Марусенька, что у тебя сегодня болит?

МАРУСЯ (угрюмо). Ничего не болит.

ЖЕНЯ. Вот не повезло!

МАРУСЯ. Я, как проснусь, начинаю себя ощупывать (прикладывает руку к щекам): может, у меня жар? Нету… (Глотает.) Может, мне глотать больно? Нету… (Кладет руку на лоб.) Может, голова болит? Нету… Может, подложечной сосет?

ЖЕНЯ. Нету?

МАРУСЯ (с отчаянием махнув рукой). Нету!

КАТЯ (подходит тихонько, неслышно). Вы про что тут говорите?

ЖЕНЯ. Ты все равно не поймешь.

КАТЯ. Почему?

ЖЕНЯ. Мы по-фуфайски говорим. Мафа-руфу-сяфа!

МАРУСЯ. Чтофо-тефе-бефе?

ЖЕНЯ. Кафа-тяфа-сплефе-тнифи-цафа!

МАРУСЯ. Уфу-жафа-снафа-яфа! Уфу-жафа-снафа-яфа!

Маруся и Женя наседают на Катю с «фуфайскими» выкриками.

КАТЯ (отмахиваясь от них). А ну вас! (Убегает под их натиском.)

Со смехом и щебетом вбегают Рая и Зина.

РАЯ. Слышали новость?

ЗИНА. У Наврозовой скарлатина!

МАРУСЯ. Вот счастливая! Это одной болезни четыре недели да две недели карантину!

Рая и Зина подлетают к Жене. Обе одновременно отвертывают уголки своих фартуков. При этом у Зины обнаружился приколотый с изнанки к уголку фартука голубой бантик, а у Раи – розовый.

ЗИНА. Голубое!

РАЯ. Розовое! Розовое! Розовое!

ЖЕНЯ (отвертывает уголок своего фартука – у нее бантика нет). Фу, чорт! Опять забыла!

РАЯ и ЗИНА (запрыгали вокруг нее, заплясали). Проиграла, проиграла, проиграла!

РАЯ. Мне плитку шоколада!

ЗИНА. И мне плитку шоколада!

ЖЕНЯ. Каждый день проигрываю.

МАРУСЯ (вдруг просияла). Ура! Ура! Ура! Ура!

ЖЕНЯ. Что такое? Подложечкой засосало?

МАРУСЯ. Я ведь с Наврозовой на одной парте сижу!

ЗИНА. Ну, так что?

МАРУСЯ. Как «что»? У Наврозовой скарлатина!

РАЯ. Ну?

МАРУСЯ (с восторгом). Так я, может, от нее заразилась! Побегу сейчас в лазарет. (Убегает.)

В зал входят, держась под руки, Хныкина и Шеремет, обе из выпускного класса, с лиловыми бантами у горла, и Катя.

ЗИНА. Моя пришла… Моя дуся!

РАЯ. И моя… Женя, видишь, та черненькая, из седьмого? Это Тоня Хныкина. Я ее вторую неделю обожаю!

ЗИНА. А моя – беленькая… Аля Шеремет. Она мне вчера улыбнулась, ей-богу!

РАЯ. Пойдем, Зина! (Делает несколько шагов, оборачивается.) Так ты, Женя, не забудь: ты проиграла мне пятьдесят четыре плитки шоколада.

ЗИНА. И мне – шестьдесят восемь…

Во время последующей сцены Зина и Рая неотступно ходят под руку позади Хныкиной и Шеремет, не сводя обожающих глаз с их затылков.

ЖЕНЯ (кивнув им вслед). На службу пошли, дурынды! Ходят, как нанятые, за обожаемыми своими.

БЛЮМА. Вы проиграли им сто двадцать две плитки шоколада! Это же подумать страшно!

ЖЕНЯ. Это им за розовое и голубое. А сейчас прибегут Ярошенко и Певцова – с ними я в белое и желтое играю. И, наверное, столько же им проиграла. Всего будет пудов пять шоколада. (Смеется.) Блюмочка, какие это в Африке берега есть? Золотой, Слоновой Кости, ну?

БЛЮМА. Золотой берег, берег Слоновой Кости, Невольничий берег.

ЖЕНЯ. Вот-вот! Я туда и поеду – Невольничий. Продамся там в невольники, куплю пять пудов шоколада, расплачусь за голубое и розовое, за белое и желтое…

БЛЮМА (с искренним огорчением). Так зачем вы в это играете? Зачем?

ЖЕНЯ. Ты думаешь, я им взаправду пять пудов шоколада проиграла? Дурочка!

БЛЮМА. Значит, вы им этого отдавать не должны?

ЖЕНЯ. Ну, конечно, нет.

БЛЮМА. Так зачем нее в это играть? Я не понимаю.

ЖЕНЯ (невесело). Надо же во что-нибудь играть! А что же? Француза обожать? Ленточки на перо ему навязывать? Или (кивнув на Зину и Раю) за старшими бегать – в затылки им смотреть? Все игры у нас идиотские!

ЗИНА (Шеремет). А я вам, Алечка, в альбом написала. Вот! (Достает альбом, который у нее заложен за нагрудник фартука.)

ШЕРЕМЕТ (рассматривая). Это ты сама написала?

ЗИНА (смущенно). Сама.

ШЕРЕМЕТ (читает).

 
Когда умру, когда скончаюсь,
Ты на кладбище приходи
И у креста моей могилы
На память розу посади.
И вспомни, как тебя любила,
Что сердце здесь похоронила.
 

(Ласково глядя на переконфуженную Зину.) Очень мило. (Жене.) А ты, Шаврова, мне тоже что-нибудь напиши. Ты, говорят, много стихов знаешь. (Подает Жене альбом.)

ЖЕНЯ (перелистывая альбом). Я альбомных не знаю. (Показывает что-то в альбоме Блюме.) Блюма, видишь?

ШЕРЕМЕТ (выхватила альбом из рук Блюмы). Не трогай!

БЛЮМА (растерянно). Почему?

ШЕРЕМЕТ (передразнивая Блюму, с акцентом). «Через почему?» У тебя, наверное, руки грязные! (Жене.) Так ты, Шаврова, напиши, смотри.

ЖЕНЯ (враждебно). Нет. Не напишу.

ХНЫКИНА. Почему?

ЖЕНЯ. «Через потому!» Подавись своим альбомом! (Берет Блюму за руку.)

КАТЯ (повернувшись к Шеремет). Вы, Алечка, не обращайте внимания: Шаврова уж такая. Мы ее «дворником» зовем!

ШЕРЕМЕТ. А я и не обращаю. Есть на кого! (Уходит напевая.)

 
Вчера вас видела во сне
И тихим счастьем наслаждалась…
 

ХНЫКИНА (уходя с нею, подхватывает).

 
Когда бы можно было мне,
Я б никогда не просыпалась…
 

Уходит с Шеремет. Зина и Катя уходят за ними.

ЖЕНЯ (одна с Блюмой). Блюма, а почему ты уроки здесь учишь, а не дома?

БЛЮМА. Я вам скажу, Женя, только вы другим не говорите. Видите, какие они? Мне дома очень трудно учиться. Тут к папе заказчики ходят, тут я и старший брат тоже…

ЖЕНЯ. А твой брат хороший?

БЛЮМА. Мой брат такой хороший, просто рассказать нельзя, какой. Мы с ним очень дружим. Он мне все, все рассказывает. Даже чего папе не говорит, а мне рассказывает. Папа у нас тоже хороший.

ЖЕНЯ. Да… А у меня вот, как папа умер, никого. Только Нянька. Если бы папа жил, разве бы я здесь училась?

БЛЮМА. Почему?

ЖЕНЯ. Папа всегда говорил: «В гимназии тебе голову соломой набьют». Он сам меня учил. Он мне не про собак бесхвостых рассказывал, нет!

БЛЮМА. Ваш папа здесь жил, в этом городе?

ЖЕНЯ. Нет, он был полковой доктор. Мы все время вместе с полком кочевали. Сколько я, Блюма, городов видела, сколько людей!..

БЛЮМА (несмело кладет ей руку на плечо). Вам, Женя, здесь плохо, да?

ЖЕНЯ (дрогнувшим голосом). Плохо… Когда меня сюда заперли, я никак привыкнуть не могла. А тебе, Блюма, тоже плохо?

Блюма без слов опускает голову.

Почему? Они жабы, да? А почему ты всем говоришь «вы»? Надо говорить «ты».

БЛЮМА (тихо). Это, Женя, не все любят.

ЖЕНЯ. Мне не смей «вы» говорить! Слышишь? Я обижусь! Хорошо?

БЛЮМА. Хорошо.

ЖЕНЯ. Ну, скажи сейчас: «Ты, Женя, дура».

БЛЮМА. Нет… Ты, Женя, умная.

ЖЕНЯ. И если они тебя будут обижать (сжала кулаки), я им такого Алкивиада покажу!..

МАРУСЯ (подойдя, очень мрачная). И все – вранье!

ЖЕНЯ. Что вранье? Как ты смеешь, Маруська?

МАРУСЯ. Никакая у Наврозовой не скарлатина, простая инфлуэнца. (Садится между ними на подоконнике.) А я уж обрадовалась: буду в лазарете лежать, книжки читать!

ЖЕНЯ. А откуда книжки?

МАРУСЯ. Мне в приемный день брат принес. «Тарас Бульба», сочинение Гоголя… Потихоньку сунул – никто и не видал. Ты это читала, Блюма?

БЛЮМА. Да. Вы только, пожалуйста, другим не говорите – они смеются. Мой брат в типографии работает наборщиком. Он оттуда разные книги приносит.

ЖЕНЯ. А вы мне про эту Бульбу расскажете? Маруська, Блюма, а?

МАРУСЯ. Так ведь я не дочитала. Я только первую половину.

ЖЕНЯ. А Блюма вторую половину доскажет.

Дальнейший разговор не слышен, видно только, как Маруся оживленно рассказывает. В зале становится многолюднее: девочки ходят парами, тройками, останавливаются группами. Возвратились в зал Хныкина и Шеремет и идущие за ними по пятам Рая и Зина.

ШЕРЕМЕТ (подойдя ко второму окну). А сейчас мы на людей поглядим. (Лезет на подоконник, напевая.)

 
Растворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня…
 

ХНЫКИНА (подхватывает).

 
Черноокую девицу,
Долгогривого коня…
 

ШЕРЕМЕТ. Медамочки, а кто у дверей постережет?

ЗИНА. Я, я! Дуся, дивная! Я для вас в огонь и в воду! (Бежит к двери.)

ШЕРЕМЕТ (на подоконнике, стоя на цыпочках, вытягивает шею, иначе в закрашенные очень высоко светлой краской окна ничего не видно). Ах!.. Видишь, Тоня?

ХНЫКИНА. Да… Красиво как!

ВСЕ (столпившись у окна, кричат). Что такое? Что красиво? Что вы там видите?

ХНЫКИНА. И все – конные. Красиво как!

ШЕРЕМЕТ (глядя в окно). Полиции сколько!

ХНЫКИНА. Какие-то солдаты едут.

ШЕРЕМЕТ. С нагайками. Это казаки. Красиво как! И лошадки какие дусеньки!

ХНЫКИНА. Куда ж это они? Разве сегодня парад?

ШЕРЕМЕТ. Глупости! Какой же парад в будни?

ЗИНА (у двери, предостерегает). Мопся… Мопся идет!

От одной к другой передается: «Мопся… Мопся… Мопся идет!» Входит Мопся. Она в самом деле похожа на мопса: маленькая, пожилая, лицо нездорового, желтого цвета; в синем платье классной дамы; зябко кутается в пуховый платок.

МОПСЯ. От окна, медам, от окна! Нечего вам у окон делать!

Девочки отскакивают от окна. Раздается звонок к началу урока. Движение в зале, в котором остались только четырехклассницы с зелеными бантами. Ученицы других классов ушли.

На урок, медам, на урок! Сейчас придет Лидия Дмитриевна.

Девочки встают по четыре в ряд. Стоят неподвижно. Тишина.

ЖЕНЯ (тихо Марусе и Блюме, которые стоят с ней в одном ряду). Вот бы сейчас хватить: «Га-га-га-га!» или «Голды-голды-голды-голды!»

Блюма испуганно взглядывает на нее. Маруся давится смехом.

МОПСЯ. Кто это там? (Подходит к Блюме.) Это вы, Шапиро?

Блюма молчит.

Я вас спрашиваю, Шапиро! Вы шептались?

Блюма молчит.

ЖЕНЯ. Софья Васильевна, это я.

В зал входит учительница танцев Лидия Дмитриевна. Она молодая, розовощекая, очень счастливая. За ней идет унылая фигура – таперша Анна Ивановна, которая проходит к роялю. При появлении Лидии Дмитриевны все девочки делают реверанс.

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Здравствуйте, медам! Анна Ивановна, попрошу приседания…

Таперша играет, Лидия Дмитриевна, напевая, проделывает вместе с девочками все упражнения.

Раз, и два, и три, и…

ЖЕНЯ (тихо Марусе). Ну, дальше, дальше! «Тарас заманил Андрия далеко…» Ну?

МАРУСЯ (тихо). Да, и вот, понимаешь, они, только они двое и остались. Андрий испугался ужасно, а Тарас ему говорит с насмешкой так: «Ага! Попался! Не помогли тебе твои ляхи!»

ЖЕНЯ. Ой! Ну, а дальше?

МОПСЯ. Тише, медам. Кто там шепчет? Шапиро, опять вы?

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА. Раз, и два, и три, и…

МАРУСЯ. Тут Тарас ему говорит: «Раз ты мой сын – ну, значит, я тебя убью».

В дверях актового зала появляется инспектриса Жозефина Игнатьевна Воронец (Ворона). Вид у нее зловещий. Когда она входит, всегда кажется, что сейчас она прокаркает беду, что несчастье притаилось в складках траурного платья, облекающего ее тощую фигуру, в тальмочке, болтающейся на ее плечах, даже в гладенькой, прилизанной голове, на макушке которой аккуратненький бубличек волос.

ВОРОНА (стоя в дверях, возвещает). Елизавета Александровна!..

В дверях появляется начальница Сивова (Сивка). Тяжелая, грузная старуха, будто без шеи и без ног, она производит такое впечатление, словно у нее голова воткнута прямо в туловище, а туловище поставлено прямо на пол. При этом она сама себя видит, наверное, такою, какой она была лет сорок тому назад: все ее движения, жесты и выражение лица были бы уместны для очень юной, очень хрупкой, очень нежной девушки. Сивка тоже в синем шелковом переливчатом платье. На груди бриллиантовая брошь. Подмышкой беленькая собачка. При входе Сивки все девочки приседают в глубоком реверансе.

СИВКА (недовольно). Как нехорошо! Нестройно как!

ВОРОНА (мрачно каркает). Ужасно! Ужасно!

СИВКА (обращаясь к Вороне). Жозефина Игнатьевна, пожалуйста.

ВОРОНА (девочкам). Стоять, как стояли! Буду измерять! (Ходит по рядам от одной девочки к другой, измеряя складным сантиметром расстояние от юбки до пола.) Звягина – двадцать восемь. Хорошо. Певцова – двадцать восемь. Правильно. Аверкиева… Мусаева… Ярошенко – тридцать два. Елизавета Александровна, у Ярошенко – тридцать два!

СИВКА. Ай-ай-ай! Как неприлично! Ведь правило – двадцать восемь!

ЯРОШЕНКО. Елизавета Александровна, у меня двадцать восемь и было, только, верно, я расту.

СИВКА. Вот и нехорошо… неаккуратно!

ВОРОНА. Безобразие! Срам! Коленки видны! Скажите вашей маме, чтоб к завтрему было прилично. (Продолжает измерять дальше.)

СИВКА. Дети, а какой у вас сейчас урок? Вот (показывает на Женю), вот вы, девочка, скажите.

ЖЕНЯ (недовольна – ее оторвали от «Тараса Бульбы»: говорит, не выходя из рядов). Танцы.

СИВКА (притворно-недоуменно вертит головой во все стороны). Ничего не понимаю. Кто это говорит?