Текст книги "Дорога"

Автор книги: Александра Маринина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ну, она тоже обманывала, – резонно возразил Камень. – Она же знала, что муж возвращался домой от любовницы и видел настоящего убийцу. Знала? Знала. Промолчала? Промолчала. Ради мужа промолчала.

– Не только! Не только ради мужа! Ради спокойствия своих детей и отца.

– Да какая разница?! – взорвался Камень. – Какая разница, ради кого она лжет? Важно то, что она врет. То есть попирает истину, священную и неприкосновенную! Да, я согласен, мой Родислав – полное барахло, трус, слабак и лентяй, любитель удовольствий и не любитель платить за них, но твоя Люба-то куда смотрит? Она же своей постоянной ложью делает его еще хуже! Неужели ты не понимаешь? Вместо того чтобы постараться изменить любимого, сделать его лучше, усовершенствовать, воспитывать, она его развращает, потакает его слабостям и все спускает ему с рук. Ведь с их сыном происходит в точности то же самое, ему потакают, все с рук спускают, потому что его, видите ли, невозможно не любить, такой он ласковый и чудесный. А он и пользуется.

– Ну, ты загнул! Сын-то тут при чем? Люба ему не врет.

– Да, не врет, но и правду не говорит. Почему она не скажет сыну, что он – маленькое корыстолюбивое чудовище, что он думает только о деньгах, что он вовсе не самый лучший на свете, как ему внушили бабушки, и что у него все получается только потому, что он подлиза, а вовсе не потому, что он самый умный и ловкий. Он же свято уверен в своей непогрешимости и в том, что он действительно лучший, а ведь это не так, и Люба-то отлично это видит. Так почему она ему об этом не скажет?

– Вот и видно, что ты – камень, а не человек, – рассердился Ворон. – И сердце у тебя каменное, бесчувственное. Носишься со своей истиной, как с писаной торбой. А я как знаток человеков скажу тебе, что материнское сердце ничего общего с истиной не имеет. Для матери ее ребенок всегда будет самым лучшим, самым красивым и самым умным, если она хорошая мать. И то, что она говорит своему дитятке, ничего общего с ложью не имеет, она искренне верит в то, что говорит. Говорит то, что думает, а думает так, как видит. Другое дело, что она видит не совсем правильно, но матери же вообще смотрят не глазами, а сердцем. Да тебе этого не понять, бирюк ты скалоподобный! Там, где любовь, там включается сердце, а там, где сердце, нет места истине, ты понял, глыба ты неповоротливая?

– Я понял твою позицию, – сдержанно ответил Камень. – Но я ее не разделяю.

– Это почему же? – набычился Ворон.

– Потому что она противоречит здравому смыслу. Есть философия, в ней существуют разные категории и понятия, в том числе понятие истины и категории этики, одна из которых – справедливость, а справедливость невозможна без истины. Тебя послушать, так получается, что в человеческом обществе понятие истины вообще неприменимо, потому что у всех есть сердце. А это значит, что справедливость среди людей в принципе недостижима. Ты к этому ведешь?

– Не знаю я, чего ты там бормочешь, я в твоих философских премудростях не силен. Я тебе про жизнь рассказываю, какая она есть, а ты меня все время сбиваешь. И никуда я не веду, я тебе сериал рассказываю. Будешь дальше слушать?

– Буду, – хмуро ответил Камень.

– Значит, Люба с Родиславом попереживали немножко и решили, что надо помочь семье Ревенко, там же дочка маленькая осталась с бабкой, мать убита, отец арестован.

– Оба решили? – недоверчиво уточнил Камень.

– Ну, Люба решила, – неохотно признал Ворон. – Но Родислав не возражал, наоборот, он все время чувствовал себя ужасно виноватым и не знал, как вину искупить, мучился, вот Люба и предложила помочь семье, пока отец находится под стражей, – видела, что мужу тяжело. Пошли они на второй этаж к соседям, так, мол, и так, наслышаны про ваше горе, примите наши соболезнования, может, помочь чем надо? Видят: девочка забитая совсем, испуганная, плачет, чужих боится, бабка тоже слабо вменяемая…

– Она по какой линии бабка? – снова перебил Камень.

– Мать Надежды. Девочка, оказывается, очень испугалась, когда пришли милиционеры и прямо у нее на глазах отца арестовали, так что, когда заявились Люба с Родиславом, она в угол забилась и начала кричать, чтобы бабушку не забирали. Бабка по имени Татьяна Федоровна тоже вся в рыданиях, все-таки дочку только что похоронила, одним словом – полный караул. Люба ей помощь предлагает, скажите, мол, что нужно, мы все сделаем, но бабка только руками машет, дескать, не надо нам ничего, Наденьку мою не вернуть, одна надежда, что отца девочке все-таки отдадут, разберутся и отдадут. Может, он и виноват, но разве это по справедливости, когда детей сиротинят, ну и все в таком духе. Противная она.

– Кто?

– Да бабка эта. Хотя, может, это она от горя такая стала, – размышлял вслух Ворон. – Когда у людей горе, они вообще странно себя ведут и всякую ересь несут. Если Геннадий виноват, то он должен сидеть в тюрьме, при чем тут дети-то? Думать надо было о детях, когда он жену ножом резал, чего уж теперь-то.

– А если не виноват? – задал вопрос Камень. – Если Надежду Ревенко действительно убил случайный любовник, которого видел Родислав? Почему ребенок должен страдать?

– Ну, там без нас разберутся.

– А ты сам-то не знаешь? – хитро прищурился Камень.

– Чего я не знаю? – сразу же нахохлился Ворон.

– Кто убил.

– Да откуда ж мне знать? Я туда не лазил. Я в это время за Родиславом смотрел, как он дочку нянчит и домой едет.

– А еще раз не попадешь?

Ворон обиделся. Да, его мастерство далеко от совершенства, да, он не может попасть два раза в одно и то же место, если предварительно не поставил метку, да, он, в конце концов, не Змей! Но зачем же постоянно попрекать этим и тыкать мордой в грязь?

– Если тебе не нравится, как я смотрю, – гордо начал он свою привычную угрозу, но Камень миролюбиво остановил его:

– Мне все нравится. Ты перья-то опусти, чего они у тебя дыбом стоят, как шерсть у злобной кошки. Все мне нравится. Рассказывай дальше.

– А дальше Люба предложила отправить маленькую Ларису на дачу вместе с Колей, Лелей и Кларой Степановной. Бабка на дыбы, дескать, они не какие-нибудь нищие, у них свой дачный участок имеется. Люба ей объясняет, что девочка после такого потрясения должна сменить обстановку, что ей на даче с Лелей будет хорошо, и присмотр за ними будет, и подружек у Лели много, так что Ларисе скучать не придется. Но Татьяна Федоровна твердо на своем стояла: у них на даче тоже подружки имеются, а после такого горя расстаться со своей кровиночкой-внучечкой она никак не может, потому как никого больше на этом свете у нее, кроме Ларисы, теперь не осталось. Только зять, да и тот супостат, родную жену прирезал, дочку осиротинил – и дальше все по новой насчет справедливости. Тут Родислав вмешался и говорит: «А кто Геннадию передачи в следственный изолятор носить будет, если вы на дачу уедете?»

– Хороший вопрос, – усмехнулся Камень, – особенно если учесть, что бабка зятя супостатом считает.

– Во-во! Бабка-то и отвечает, что, мол, этому извергу рода человеческого она никакие передачи носить не собирается. Вот пусть сперва следствие разберется, докажет, что он не убивал, тогда она позволит Генке вернуться в семью.

– А бабка что же, уверена, что это он убил?

– На все сто пятьдесят процентов! Все скандалы-то у нее на глазах происходили, и как он Надежду бил, она видела, и как он угрожал убить ее рано или поздно, тоже слышала. Так что у нее ни малейших сомнений нет. Она у следствия идет как главный свидетель обвинения. Ее даже предупредили, что ей придется на суде показания давать. Ты меня не сбивай! Значит… – Ворон задумался. – Опять я забыл, на чем остановился. Вечно ты со своими вопросами рассказывать мешаешь.

– Ты остановился на том, что Татьяна Федоровна не собирается Геннадию передачи в тюрьму носить.

– Да, – Ворон откашлялся, прочищая горло. – Тут Люба кошелек достает и предлагает ей денег, вы, говорит, на похороны и поминки поистратились, а вам себя нужно содержать и ребенка, возьмите. Бабка опять на дыбы и ни в какую! Мы, дескать, не нищие и в подачках не нуждаемся. У нас все есть. Люба не обиделась, деньги молча на сервант положила, мало ли, говорит, как жизнь сложится, вдруг да понадобятся, а если не понадобятся, то потом как-нибудь отдадите. И помните, Татьяна Федоровна, мы всегда рядом и на нашу помощь вы всегда можете рассчитывать. Не стесняйтесь, обращайтесь, мы все-таки соседи и должны друг другу помогать. На том и расстались. Бабка через пару дней вещи собрала и вместе с внучкой на дачу умотала, лето уж началось. И, между прочим, денежки, которые Люба оставила, с собой прихватила, не забыла. Я же говорю, противная она. Лицемерная какая-то. Ну чего, дальше, что ли, лететь? Или еще о чем-то спросить хочешь?

Камень призадумался. Он, конечно, большой любитель неспешных повествований с множеством деталей и подробностей, но надо и честь знать. Ворон и в самом деле не Змей, уж куда попадет – туда попадет, тут не до жиру. Впрочем, в самом начале он говорил что-то о суде, на котором присутствовали Люба и Родислав. И вроде бы Ворон там даже вешку поставил, так что на суд-то он точно попадет. Если это, конечно, суд над Геннадием Ревенко, а не какой-нибудь другой.

– Ты говорил, что видел какой-то суд, – осторожно начал он, боясь снова обидеть старого друга.

– Ну да, как раз в восьмидесятом году, летом, аккурат перед Олимпиадой, там еще олимпийские мишки и разноцветные кольца по всему городу понатыканы.

– Значит, это был суд над Геннадием?

– Думаю, да. А какой же еще?

– И у тебя там вешка стоит?

– Должна стоять, если никто не спер.

– Тогда дуй прямо туда. Сейчас мы с тобой все и узнаем: кто убил да за что убил.

* * *

Незадолго до суда Романовым опять позвонил следователь. Трубку снял Родислав.

– Родислав Евгеньевич, со мной тут связались из суда, они не могут разыскать Татьяну Федоровну Кемарскую, чтобы вручить ей повестку. Она должна на суде давать свидетельские показания. Не подскажете, как ее найти?

– Так она на даче вместе с внучкой. Ее в Москве нет.

– А где дача, вы знаете?

– Она адрес оставила. Сейчас я у жены спрошу, у нее записано.

Родислав попросил Любу найти адрес соседской дачи и продиктовал его следователю.

– Далековато, – вздохнул тот. – Некому будет повестку отвезти.

– Давайте я отвезу, – вызвался Родислав. – И Татьяну Федоровну на суд привезу, вы не беспокойтесь.

– Вот спасибо вам! – обрадовался следователь. – Так я передам секретарю суда, чтобы повесточку прямо вам доставили, лады?

– Договорились.

На следующий день Романовы получили повестку для гражданки Кемарской, и Родислав поехал за город, чтобы предупредить Татьяну Федоровну о приближающемся суде и необходимости в скором времени прибыть в Москву. Лариса, уже почти полностью оправившаяся от пережитого шока, играла где-то с подружками, а ее бабушка, вся в черном, одиноко сидела на крылечке, смотрела в пространство и вздыхала. Увидев подъехавшего на машине Родислава, она даже не пошевелилась, а узнав про суд, долго жевала губами и ничего не говорила.

– Как я поеду? – наконец произнесла она. – Мне ребенка не с кем оставить. И на суд ее брать не хочется, незачем ей про родного отца такие ужасти слушать.

– Если хотите, мы Ларису заберем и отвезем на несколько дней к нам на дачу, там наши дети и моя мама. А после суда, когда все закончится, привезем сюда.

– Хорошо бы… Нет, не поеду я на суд. У меня совсем сил нет, все слезы выплакала, сердце болит постоянно, а тут до электрички добираться пять километров пешком да еще на электричке два часа трястись. Нет, не сумею.

– Я вас отвезу, – тут же ответил Родислав. – Приеду накануне, заберу вас с Ларисой, отвезем сначала ее к нам на дачу, а потом вас домой доставим.

– Тогда ладно, – согласилась пожилая женщина.

Так и поступили. За день до суда Родислав забрал бабушку и внучку, заехал на дачу, где отдыхали Коля и Леля с Кларой Степановной, оставил там Ларису и привез Татьяну Федоровну домой.

– Пойдемте к нам ужинать, – пригласил ее Родислав, выполняя наказ Любы, которая еще с утра подумала о том, что женщина вернется в пустой дом, где даже хлеба нет. – Жена нас ждет.

– Не нужно, – со скорбным достоинством ответила Татьяна Федоровна, – я уж сама как-нибудь. Мы не нищие, в подачках не нуждаемся.

Судя по всему, это было ее любимой приговоркой.

– Ну что вы, – принялся уговаривать ее Родислав, – никто и не думает, что вы нищие и нуждаетесь в подачках. Но ведь вас больше месяца не было в Москве, у вас и продуктов-то никаких нет. Не бежать же вам в магазин после такой тяжелой дороги. Тем более что завтра у вас такой трудный день, вам нужно отдохнуть, собраться с силами. Я же понимаю, как это нелегко: давать показания против собственного зятя, отца единственной внучки. Вам завтра силы нужны будут, и незачем их попусту тратить. Мы вас приглашаем по-соседски. Пойдемте.

Татьяна Федоровна сопротивлялась недолго и уже через пятнадцать минут сидела за накрытым столом в квартире Романовых: вернувшаяся с работы Люба успела приготовить вкусный и обильный ужин. Несмотря на переживания, аппетит у Татьяны Федоровны оказался отменным.

– Ой, просто не знаю, как я завтра все это выдержу, – запричитала она, когда Люба подала чай с домашним печеньем. – Такая мука! Такая пытка! У меня сердце не выдержит.

– Хотите, я пойду с вами? – предложила Люба. – Я могу позвонить на работу и попросить один день, меня отпустят.

Родислав искоса бросил взгляд на жену. У Любы действительно был в запасе отгул, но она планировала присоединить его к двум выходным и уехать вместе с Родиславом на дачу к детям на целых три дня. Неужели она готова пожертвовать этими длинными выходными, о которых так мечтала и к которым давно готовилась?

– Давайте я с вами пойду, – сказал он. – Мне не нужно отпрашиваться, у меня сейчас свободный график. – Он уловил благодарную улыбку жены и уже более уверенно продолжил: – Я буду все время рядом с вами, если что – лекарство дам, поддержу, успокою. И потом, я все-таки юрист, работал следователем, так что я смогу вам объяснить, что к чему, какие там порядки, что происходит, и вы не будете понапрасну волноваться. А Любаша пусть идет на работу, ее начальник не очень-то любит, когда она отпрашивается.

– Вот спасибочки, – заголосила Татьяна Федоровна, утирая слезы, – вот есть же добрые люди на свете, которые в беде не бросят! Дай вам бог здоровьичка! И вам, и вашим деткам.

Она долго еще сидела за столом, и было видно, что уходить ей не хочется. Да это и понятно: кому захочется в преддверии такого тяжкого события, как суд над близким человеком, возвращаться в пустую квартиру и предаваться одиноким тоскливым размышлениям и тревожному ожиданию. Кемарская, услышав, что Родислав сам юрист и бывший следователь, вцепилась в него мертвой хваткой.

– А если я завтра на суде скажу, что Генька Надьке моей не угрожал никогда и не бил ее? Его тогда отпустят?

– Татьяна Федоровна, следователю вы уже сказали, что он и скандалил, и угрожал, и бил вашу дочь. Ну как это будет выглядеть, если на суде вы начнете говорить совсем другое?

– А я скажу, что тогда со злости наговорила на него, а теперь опамятовалась и говорю правду.

– Только хуже выйдет. За то, что вы со злости наговорили на зятя неправду, вас могут привлечь к ответственности.

– Это что же? – испугалась не на шутку Кемарская. – Меня и посадить могут? А если я скажу, что меня следователь заставил Геньку оговорить? Скажу, что испугалась и сказала, как он велел, а теперь, на суде, говорю правду. Неужели за это могут посадить?

– Могут, – подтвердил Родислав. – Статья такая есть: дача заведомо ложных показаний. А еще есть заведомо ложный донос. Если вы вздумаете на суде говорить, что следователь вас заставлял и запугивал, чтобы вы сказали про Геннадия то, что сказали, то это как раз и будет заведомо ложный донос. Вы таким образом обвините следователя в преступлении, которого он не совершал. За это тоже срок полагается.

– Ай, батюшки! – закачала головой Татьяна Федоровна. – А что же мне делать? Нет, Генька, конечно, виноват, и пусть бы сидел себе, сколько ему суд определит, но только кто же нас с Лариской кормить-то будет? За Надьку девчонке до совершеннолетия пенсия полагается, сорок рублей, я узнавала. Это что же получается, нам вдвоем жить на эти сорок рублей и на шестьдесят рублей моей пенсии? Да мы же ноги протянем с голодухи! Нет уж, пусть Генька и супостат, но только пусть бы он на волю вышел и работать шел, копеечку бы в дом нес.

Почему-то в этот момент Кемарская забыла о своей любимой присказке «мы не нищие».

– Вы не отчаивайтесь раньше времени, – успокаивала ее Люба. – Завтра будет суд, и, может быть, Геннадия признают невиновным и оправдают.

– Да как же его признают невиновным-то, если он виноват?! – восклицала Татьяна Федоровна. – Ведь он же убил, ирод проклятый!

– Ну, мало ли как бывает. Может быть, адвокат найдет свидетелей, которые подтвердят, что Геннадий не убивал.

– Да как же не убивал, когда убил!

– Мы с вами этого не знаем, – мягко уверяла ее Люба. – Нас с вами там не было, и мы своими глазами ничего не видели.

– Да нечего мне своими глазами-то видеть, я и так все знаю! – заявила Кемарская.

Наконец она наговорилась всласть и ушла к себе на второй этаж.

– Спасибо тебе, Родинька, что вызвался пойти завтра с ней, – сказала Люба. – Но только я, наверное, все-таки отпрошусь и пойду с вами. Она вздорная и склочная старуха, тебе одному с ней не справиться.

– Ну зачем, Любаша? Ты так ждала этих трех выходных, чтобы побыть с детьми и отдохнуть как следует! Жалко же тратить целый отгул.

– Тебя мне тоже жалко, – Люба улыбнулась. – Она из тебя всю кровь выпьет. Решено, завтра пойдем все вместе. И потом, ты ведь тоже будешь нервничать, а кто тебя поддержит, если не я? Да и я на работе буду сидеть и думать, как там все идет, признают ли Геннадия виновным, буду волноваться, переживать. Лучше уж пойти туда и своими глазами все увидеть. Сейчас позвоню начальнику и предупрежу, что меня завтра не будет.

В прошлом году Любу Романову повысили в должности, теперь она была старшим экономистом, а поскольку Леля подрастала и болела все меньше, больничные по уходу за ребенком Люба брала все реже и, находясь на хорошем счету у руководства, вполне могла позволить себе взять отгул, оформив все задним числом и просто предупредив начальника по телефону.

* * *

Перед Олимпиадой Москва опустела, проституток и бомжей отловили и вывезли за 101-й километр, всех, кого можно, отправили в отпуска, иногородних в столицу старались не пускать – купить билет в Москву можно было, только предъявив командировочное удостоверение, но на места пришла строгая директива: в командировки в столицу стараться без острой нужды не отправлять. Даже детей и подростков постарались убрать из города, предоставляя путевки в пионерские лагеря не на 26 дней, как обычно, а на целых 40.

Неподалеку от здания суда, где слушалось уголовное дело по обвинению Геннадия Ревенко в убийстве жены, сидел мужчина лет сорока, с седыми висками, одетый бедно, но опрятно: дешевые, много раз стиранные джинсы индийского производства, ковбойка в клеточку, темно-синяя неброская легкая куртка, на голове кепи. Мужчина посматривал в сторону красного кирпичного здания, где должно было вершиться правосудие, и не торопясь жевал печенье, которое доставал из маленькой прозрачной упаковки, украшенной разноцветными кольцами – символом олимпийского движения. Непонятно было, то ли он кого-то ждет, то ли просто убивает время.

Он провожал внимательным взглядом каждого, кто подходил к зданию и входил внутрь. Увидев Родислава Романова в сопровождении двух женщин, мужчина напрягся, но, когда вся троица скрылась из виду, снова расслабился. Потом подъехала милицейская машина – «автозак», из нее вывели в наручниках подсудимого, и мужчина снова перестал жевать свое печенье и впился взглядом в широкоплечего коренастого человека, которому предстояло через очень короткое время оказаться в зале суда. Мужчина слегка вжал голову в плечи, словно стараясь стать как можно более незаметным, и затаил дыхание, но ничего не произошло. Подсудимого быстро провели внутрь, дверь «автозака» захлопнулась, и машина уехала.

Мужчина посидел на скамейке еще некоторое время, потом встал и пошел в близлежащий магазин, откуда вышел с бутылкой сладкой газировки и пачкой сигарет, и снова уселся на то же место. На двери суда он больше не смотрел, взгляд его рассеянно блуждал по верхушкам деревьев, то и дело соскальзывая на припаркованные вдоль улицы автомобили.

Спустя примерно минут тридцать он ленивой походкой подошел к белым «Жигулям», на которых приехал Романов с двумя женщинами, осмотрел машину со всех сторон и вернулся к своей скамейке. Достал из внутреннего кармана куртки блокнот, полистал, нашел нужную страницу и что-то записал, убрал блокнот и снова предался ленивому созерцанию окрестностей. «Как плохо, что Москва такая безлюдная, – думал он. – Меня видно со всех сторон. Раньше в этом месте всегда бывало много народу, мальчишки гоняли мяч, ремонтировали дорогу, и тут постоянно сновали рабочие и дребезжала техника. А теперь все как будто вымерло. Одни старики остались, которым нечего делать и которые целыми днями разглядывают прохожих. И меня запомнят. Да ладно, пусть запоминают, я здесь все равно больше не появлюсь. Если, конечно, повезет. Но мне должно повезти, обязательно должно. Не может быть, чтобы не повезло».

Прошло немало времени, мужчина еще несколько раз ходил в магазин и возвращался то с напитком, то со сладким творожным сырком, то с маленькой круглой булочкой за пять копеек и завернутыми в грубую серую бумагу ста граммами сыра, но неизменно возвращался на свой пост, с которого так хорошо был виден вход в суд.

Наконец он снова увидел супругов Романовых в сопровождении пожилой женщины и понял: судебное заседание окончилось. Мужчина плохо знал процессуальную процедуру и решил, что суд уже вынес окончательное решение. Он подошел поближе к машине, чтобы услышать, о чем будут говорить Романовы и пожилая женщина. Он был уверен, что они собираются уезжать. Однако они и не думали садиться в машину, напротив, они стояли на крыльце и задумчиво что-то обсуждали, словно решали, в какую сторону им пойти. Мужчина постоял еще немного, потом высмотрел еще одну группу людей, толпой вышедших из здания, и подобрался поближе к ним, стараясь уловить хотя бы обрывки разговора.

Ему это удалось. Люди оказались товарищами по работе подсудимого, и они довольно громко пытались договориться, кто из них останется ждать оглашения приговора, а кто поедет домой или на работу. Оказалось, что закончилось только слушание дела, а теперь судья и народные заседатели удалились в совещательную комнату, чтобы обсудить и вынести приговор, который обещали зачитать через два часа, не раньше.

Мужчина крякнул с досады, сел в свою машину – неприметный грязно-красный «Запорожец» – и уехал. Появился он ровно через два часа, припарковал машину и снова занял все ту же скамейку. На этот раз он был без кепи, и куртка на нем была другая, темно-серая.

Вынесение приговора затянулось, и чем дольше из здания суда не выходили Романовы, тем сильнее нервничал мужчина. Он даже не замечал, что подносит ко рту давно опустевшую бутылку с минеральной водой, которую привез с собой. Он много курил, и вся земля вокруг скамейки была усеяна окурками, хотя в двух шагах стояла урна.

Увидев, как выходят Романовы, мужчина прошел через кусты и спрятался за деревом прямо рядом с их машиной.

– Кто же нас теперь кормить будет? – слезливо причитала пожилая женщина. – Ведь на тринадцать лет упекли! Еще какую-то особую жестокость придумали! Ларке-то только-только десять исполнилось, это ж еще шесть лет на материну пенсию ее содержать, пока она школу не закончит, а она даже работать не сможет.

«Значит, его посадили, – подумал мужчина. – Значит, все кончено».

– Еще рано отчаиваться, – сказал Романов. – Подождите, вот адвокат составит кассационную жалобу, и суд более высокой инстанции рассмотрит все материалы дела. Может быть, они придут к выводу, что вина Геннадия не доказана, и направят дело для проведения дополнительного расследования. А может быть, они решат, что суд вынес слишком суровое наказание, и дадут поменьше.

«Если дадут поменьше, то это ладно, – подумал мужчина. – А дополнительного расследования мне не надо».

– Генька тоже дурак тот еще, – продолжала сетовать пожилая. – Нет чтобы в последнем слове покаяться, попросить прощения, сказать, что он все осознал, про Ларку бы вспомнить, чтобы судью разжалобить, так нет, уперся в свое: я не убивал, ночью дома не был, ничего не знаю, я не виноват. Ну вот и получил.

Мужчина стоял за деревом и задумчиво смотрел вслед удаляющейся белой машине Романова. Он пытался осознать то, что услышал, и решить для себя, плохо это или хорошо.

Однозначного ответа у него не было.

* * *

19 июля 1980 года в Москве открылись Олимпийские игры, а 25 июля умер Владимир Высоцкий. Похороны Высоцкого состоялись 28 июля, как раз в день рождения Даши, которой исполнился годик. Родислав заранее обговорил с Любой эту дату: он хотел провести весь день с Лизой и ребенком. Но 27 июля, за сутки до дня рождения, в Академию МВД была спущена команда направить слушателей и адъюнктов на охрану общественного порядка в место проведения панихиды по Высоцкому, в место захоронения, на Ваганьковское кладбище, и по маршруту следования траурной процессии. Есть оперативные данные о том, что провожать в последний путь любимого артиста и поэта соберутся тысячи людей. Родислав пытался как-то договориться на кафедре, но ничего не получилось: лето, время отпусков, большинства адъюнктов нет в Москве, поменяться не с кем, а численность выставить надо.

– Ну вот, начинается, – недовольно сказала Лиза, когда он сообщил ей по телефону, что день рождения дочери ей придется провести без него.

– Лизуня, но ты же сама работала в Академии, ты же знаешь все эти дела.

– И почему все эти дела должны у тебя случаться именно тогда, когда ты мне обещал провести с нами целый день?

– Но я же не виноват, что похороны Высоцкого…

– Ты всегда не виноват. И в том, что у тебя внебрачный ребенок, с которым ты не можешь даже день рождения провести, ты тоже не виноват. Долго я буду это терпеть?

Лиза быстро закипала, и Родислав не знал, как успокоить любимую. Она вообще такая взрывная, темпераментная, вспыхивает по малейшему поводу, как спичка.

– Лизуня, я тебе обещаю, как только мы освободимся, я сразу же приеду.

– Можешь не надрываться, без тебя обойдусь! – выкрикнула Лиза и бросила трубку.

В последнее время такие вспышки случались с ней все чаще, и Родислав для себя объяснял их тем, что Лиза очень устает с малышкой и нервы у нее на пределе. В первый момент Родислав почти обиделся, решил никуда не ездить, вернуться после мероприятия домой, но по мере тупого стояния на отведенном месте, скучая и изнывая в шерстяном мундире от жары и желания присесть, он понял, что обижаться на усталую и измученную женщину – глупо и недостойно. Конечно, он поедет к Лизе, как и собирался.

Освободившись, он нырнул в припаркованную неподалеку, раскалившуюся на солнце машину и уже через полчаса входил в квартиру Лизы.

– Родик! – Лиза, веселая и раскрасневшаяся, бросилась ему на шею.

Родислав поцеловал ее и почувствовал сильный запах алкоголя.

– Ты пила? – удивился он. – Одна?

– Ну почему обязательно одна? С подружкой. У меня праздник, и если ты не можешь провести его со мной, что же мне, одной тут куковать? Пригласила подружку, мы с ней выпили по чуть-чуть.

В комнате Родислав увидел две пустые бутылки из-под шампанского.

– Это называется «по чуть-чуть»? – с упреком сказал он. – Вы же по бутылке на брата уговорили.

– Ой, ну что такого-то? – Лиза скорчила забавную мину и принялась щекотать Родислава. – Это же не водка, это всего лишь шампанское. Зато у меня настроение такое – весь мир готова любить. И тебя тоже.

Она распахнула легкий короткий халатик и продемонстрировала Родиславу кружевное белье, которое не надевала уже очень давно.

В этот вечер все было почти так же, как когда-то, когда еще не было Дашеньки и Лиза не была беременна. Снова Родислав ощущал в своих объятиях огонь, трепет и неподдельную страсть. И впервые за долгое время годовалая Даша спокойно лежала в своей кроватке, не капризничала и не плакала. Девочка впервые подала голос, только когда они уже разнеженно валялись в постели, едва прикрытые тонкой простыней.

– Дашку пора кормить, – сказала Лиза, поднимаясь. – Ты полежи еще, не вставай.

Взяв малышку из кроватки, Лиза дала ей грудь.

– Ты что делаешь?! – почти закричал Родислав.

– Кормлю ребенка, – безмятежно улыбаясь, ответила Лиза.

– Ты же пила! Ты выпила целую бутылку шампанского! Немедленно прекрати! Дай ей детскую смесь или еще что-нибудь, но только не грудь. Лиза! Ты меня слышишь?

– Перестань выступать, ребенка напугаешь, – спокойно ответила она. – Подумаешь, шампанское! В нем и градусов-то нет, так, сладкая водичка. И потом, это было два часа назад, даже почти три, все уже выветрилось.

– Лиза! Прекрати немедленно!

Он кинулся к ней и попытался вырвать дочь из рук Лизы, но девочка испугалась и начала кричать.

– Отойди! – Лиза рассердилась и изо всех сил отпихнула Родислава. – Видишь, ребенок нервничает. Ты ее напугал. Что ты за мужик такой, а? Ничего не можешь, только командуешь, кричишь, ребенка пугаешь. Толку от тебя никакого. Не муж, не отец, а контролер бессмысленный. Дашунчик, мой сладкий зайчик, – засюсюкала она, наклоняясь к дочери, – не слушай его, он дурак, он ничего не понимает, и вообще он нам с тобой никто, чужой дядька. Мы с тобой не будем его слушать, да? Мы с тобой будем сосать мамино молочко, такое вкусненькое, такое сладенькое, да? И не нужны нам с тобой никакие чужие дядьки, которым нужно только одно и которые только и умеют, что права качать, а ведь никаких таких прав у них нет, да, мой чудесный мышоночек? Мы будем пить молочко с шампанским, нам будет вкусненько, и мы будем веселенькие и добренькие, да, моя красавица?

И только тут Родислав понял, что Лиза пьяна. Как же он раньше не заметил? Она была веселой и горячей, она щебетала и хохотала, она была такой же, как раньше, и Родислав подумал, что все вернулось, что Дашка подросла и теперь все будет как прежде. И радовался этому. А теперь оказалось, что Лиза просто напилась. И явно не одним только шампанским.

Он резко повернулся и вышел на кухню. Так и есть, на столе стоит початая и незакрытая бутылка коньяка и две рюмки, рядом на тарелках – остатки весьма скромной закуски. И после такого коктейля она кормит ребенка грудью! Совсем мозгов нет.