Текст книги "Прикосновение"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Зорич Александр
Прикосновение

Александр Зорич

Прикосновение

Свинцовый футляр с верительными грамотами был исключительно тяжел, но строгие правила Двора, раз и навсегда, "на все грядущие века", установленные Империей и кажущиеся столь же естественными (и, следовательно, незыблемыми), как и сама Империя, не позволяли Динноталюцу перепоручить эту тяжесть кому-либо из свиты, например, Нолаку – скорее моложавому, нежели молодому, но все еще сохранившему определенный воинский лоск секретарю посольства. Тем более, футляр не мог быть отдан в руки слугам, и без того отягощенным сверх всякой меры – недавние события опустошили городскую казну и результатом курьезного компромисса между дипломатическим и финансовым ведомствами стало прискорбное несоответствие числа носильщиков весу обязательных даров.

Девяносто ступеней многоярусного аудиенц-зала, которые предстояло преодолеть Динноталюцу на пути к трону императора, скорее всего служили геометрическим воплощением двухмесячного ожидания, проведенного посольством, как и положено, вне пределов, означенных крепостной стеной, в роскошной государственной гостинице, где правдоподобие портретов прославленных военачальников в невыносимо блестящих доспехах ставилось под сомнение доспехами же, надетыми на деревянных истуканов и, разумеется, куда более тусклыми, чем их идеальные образы, принадлежащие кисти казенных художников. Воспоминание о гостинице еще вызовет у посла легкую улыбку и свидетель этого без особого любопытства спросит о причинах неожиданной перемены в настроении собеседника, не позволяя себе догадаться о том, что подобный мимический этюд может являться не только следствием неумения сдерживать мимолетное чувство, но и тонким отвлекающим маневром, используемым с целью перевести разговор в другое, более спокойное русло. Но сейчас, пройдя восемнадцать ступеней и оказавшись на широкой площадке первого яруса, где блеск парадных нагрудников императорской стражи придавал ходу его мыслей легкопредсказуемое направление, посол не имел ни желания, ни возможности улыбнуться, поскольку перед ним стоял церемониальный гонец казалось бы излишнее, но на деле незаменимое должностное лицо, полный перечень обязанностей которого был длиннее, чем крашеные косицы, доходившие ему до пояса.

Радуясь передышке, Динноталюц поприветствовал его на родном языке, вежливо кивнул в ответ на словесную формулу, которой было принято встречать послов при Дворе и, сожалея о том, что данная часть дипломатической процедуры упрощена, вопреки обыкновению, до разумных пределов, продолжил восхождение. Идущий двумя ступенями выше церемониальный гонец уязвлял посла легкостью движений, которая сконцентрировалась для него в мерном покачивании косиц, по здравом размышлении от своего обладателя не зависящих и не связанных ни с его возрастом, ни с силой привычных к вертикальным перемещениям ног горца, ни с плавностью черт стеклянной маски, прозрачной ровно настолько, чтобы исказить его лицо до неузнаваемости. Несмотря на это, Динноталюцу казалось, что, будь у него такие же косицы (невероятность допущения вызывала в нем прилив приятной теплоты, родственной детскому вожделению праздника), они обязательно вели бы себя совершенно иначе – под стать грузному телу, с трудом преодолевающему долгий подъем, усложняемый как необходимостью выполнения всех предписанных этикетом действий, так и гнетущим присутствием футляра, чье содержимое не стоило толстых свинцовых стенок и прихотливых замков, ключи от которых никогда не хранились в одной связке, а были распределены между членами свиты, так называемыми ключарями.

На следующем ярусе их вновь встречал почетный караул во главе со вторым церемониальным гонцом, который, выслушав доклад своего нижестоящего коллеги, милостиво разрешил ему вернуться назад и, в свою очередь, возглавил шествие. Посол знал, что подобная смена будет происходить всякий раз по достижении очередного яруса и только на самом верху, под цветными витражами, чьи разрозненные и потускневшие фрагменты, стоит лишь показаться солнцу, мгновенно перекочуют на лица и одежды, на самом верху аудиенц-зала Главный Гонец станет посредником в общении между ним, Динноталюцем Кафайралаком, и обладателем пышного династического имени, сильно проигрывающего перед коротким, но выразительным прозвищем, которое уготовано императору злопамятными анналистами.

По мере того, как росло число оставленных за спиной ступеней, росло и волнение, причины которого пестротой и разнообразием походили на "Аюта распутного струями богатое вино", чей единственный недостаток – излишняя крепость – всегда помещается невежественными ценителями из городских низов во главе списка его достоинств.

Во-первых, посол боялся обморока, который вполне мог случиться с ним, преодолевшим все однообразные тяготы восхождения, в самый ответственный момент, когда он, освобожденный от бремени верительных грамот, вкусит долгожданного облегчения, расслабится и, уже не удерживаемый необходимостью продолжать подъем, упадет навзничь на глазах у всего Двора, причем отнюдь не так изящно, как это проделывают опытные дамы, умудряющиеся сохранить при том и достоинство, и прическу. Нет, он рухнет на покрывающие весь аудиенц-зал (император болезненно относится к шаркающим подошвам именитых старичков, тянущих ногу, перебитую, по их путаным рассказам, "когда вы еще на коня с приступки залазили", не то в Варнагском сражении, не то в постыдной схватке с мужем своей кузины – первой любовницы, разумеется) ковры, как запоротый погонщиком осел или, что еще хуже, как сам погонщик, напившийся в День Близнецов неимоверного гортело из гнилого гороха и обмолотков ржи.

Во-вторых, Динноталюц был смущен слишком долгим, на его взгляд, пребыванием в гостинице, ведь только послов из неугодных стран, запятнавших себя сношениями с Югом, заставляют добиваться приема по два месяца, из чего он заключал, что император относится к посольству с предубеждением, а это угрожает успеху их и без того нелегкой миссии.

В-третьих, оставались под сомнением способности Нолака вести дела так, как умел его предшественник, отказавшийся в начале весны от дальнейшей работы в Ведомстве и уехавший из города в свое поместье к внукам, могилам предков и плотоядному звону комаров над болотами, где иногда можно найти горшок с золотом или заколдованную кочку, из-под которой доносятся звуки флейты, но чаще попадаются скелеты в истлевшей одежде да ржавые обломки стремян.

В-четвертых, посол не брался судить о вкусах императора, от которых зависело то, как он воспримет дары, потребовавшие к себе столь большого внимания и доставившие множество хлопот на пути в Тардер. Конечно, самого Динноталюца даже десятая часть привезенного осчастливила бы на весь остаток жизни, но повелитель половины мира мог запросто счесть подношения слишком скудными и тогда город на многие годы оказался бы в немилости, а послу достались бы самые горячие угли от сограждан.

В остальном Динноталюц затруднялся (или не хотел) отдавать себе отчет, но ощущал, что этот ряд можно продолжить, стоит лишь сосредоточиться, отойти от традиционных умозаключений и, главное, отвлечься от завораживающих движений очередного церемониального гонца, цвет косиц которого посол начал осознавать только сейчас. Косицы были помпезно-пурпурными, что соответствовало должностному лицу первого ранга и это еще больше усилило волнение посла, поскольку ярус, на который ему предстояло вступить, был последним ярусом аудиенц-зала и он с опаской ожидал того момента, когда солнечные лучи, окрасившись в стеклах витражей, превратят его строгое платье в лоскутный плащ площадного лицедея. Динноталюц готовился увидеть надменных сановников столицы, заезжих наместников из забытых провинций, трусливых союзных царьков, глуповатых сонаследников, великолепных офицеров в обществе томных подруг, высокоученых мужей с подслеповатым прищуром, увертливых прорицателей, преуспевающих торговцев, пишущих родословную золотом, – всех, кто объединен вместительным понятием Двор, – но встретил на тронном ярусе только Главного Гонца и, конечно же, императорских гвардейцев, которых давно уже перестал наделять способностью к самостоятельному передвижению (казалось, их приносят из казармы, помещают на указанных позициях, а после уносят обратно какие-то особые служители).

Пока гонцы вели длительный обмен заученными формулами, Динноталюц пристально рассматривал государственные регалии и девиз царствующего дома на высокой спинке трона, по принятым установлениям удаленного от лестницы на пятьдесят шагов и повернутого так, чтобы пришедшему оставалось только гадать, на месте ли император или же перед ним не более, чем пустой насест некоего чрезвычайно пугливого фазана.

Когда посол, пытаясь разрешить этот вопрос, окончательно зашел в тупик, Нолак в нарушение субординации едва ощутимо дотронулся до его локтя. Динноталюц, перехватив подозрительный взгляд начальника почетного караула, не посмел повернуть головы, но и так было ясно, что Нолаку удалось заметить нечто, ускользнувшее от его внимания. Как бы в отместку за излишнюю наблюдательность, посол подумал, что его секретарь сейчас выглядит в косых солнечных лучах еще хуже, чем он сам – правая щека красно-желтая, под глазом отлеглось бирюзовое пятно, на подбородке играет синяя жилка, в то время как вся левая половина лица остается по-прежнему однотонной неудачное сочетание, особенно для того, кому есть что терять. Желая всласть натешиться этой мыслью, Динноталюц быстро перебрал в уме всех ключарей (его воображение рисовало их исполненными фальшивого величия паяцами), отметил, что гонцы неуязвимы благодаря стеклянным маскам и, не задерживаясь на гвардейцах, с тем же ощущением, с каким допускал существование у себя длинных косиц, попытался представить, как выглядит лицо императора. Его затея показала себя совершенно бесплодной, поскольку присутствие последнего оставалось под сомнением, а воспитание Динноталюца накладывало строгий запрет на попытки воссоздания отвлеченного образа того, чье существование не засвидетельствовано хотя бы одним из органов чувств. Благодаря своеобразию критерия, устанавливавшего связь между восприятием реальности и самой реальностью, посол вернулся к отправной точке своего обзора – к прикосновению Нолака – и, удовлетворенный своей тихой местью, теперь смог истрактовать его так, как на то надеялся секретарь. Если бы император находился на троне, что отвечало бы нормальному, то есть умолчательному, ходу событий, Нолак, будучи человеком не понаслышке знакомым с воинской дисциплиной, никогда не посмел бы покуситься на нарушение субординации. Значит он, опираясь на какие-то наблюдения, смог определить, что императора на троне нет и этот вывод, ужасающий непредсказуемостью вероятных исходов, надлежало проверить как можно скорее. Но требовалось изыскать способ произвести проверку, вместе с тем оставаясь в рамках, выходить за которые не позволено никому. Данное ограничение лишало Динноталюца свободы выбора и, полагаясь на истинность заключений относительно побудительных мотивов Нолака или, иными словами, на приемлемую точность применяемых им логических инструментов, он, дополнительно подстегиваемый стремлением избавиться от футляра, чья тяжесть перевешивала все аргументы "против", принял решение нарушить правила Двора. "В конце концов, если, как считает Нолак, император отсутствует, то этот факт сам по себе уже настолько исключителен, что в его свете мой проступок померкнет и вряд ли будет расценен как нечто предосудительное", – подумал Динноталюц, делая глубокий вдох и готовясь стать центром всеобщего внимания.

– Как здоровье императора?

Желая придать вопросу возможно более естественное звучание, посол определенно переусердствовал и, близкий к обмороку, нашел свой тон чересчур развязным. Гонцы прервали официальный разговор и повернулись к Динноталюцу. Гвардейцы сохранили спокойствие, что добавило послу смелости, но уменьшило значимость его шага в собственных глазах. За спиной что-то неодобрительно пробормотал Нолак.

– Простите? – переспросил Главный Гонец и посол, кляня свою несобранность, понял, что в волнении задал вопрос на оринском, а не на тарском языке, хотя и владел последним в совершенстве. Динноталюц хотел было высказаться в том духе, что он очень сожалеет по поводу своей невоздержанности, которая заслуживает всяческого порицания и ему, видимо, не следовало нарушать ход торжественной церемонии, служащей утверждению величия Империи, но, расценив обходительность и многословие как проявление губительной слабости, повторил:

– Как здоровье императора?

– От имени государя позволю себе благодарить вас за участие. Последние дни принесли ему облегчение, – ответил Гонец.

Динноталюц, два месяца проведший в гостинице, где покой постояльцев охранялся значительно строже, чем требовала их личная безопасность, и в силу этого напрочь лишенный сведений о происходящем при Дворе, испугался нечаянной уместности своего вопроса, который был задан наугад и преследовал цель спровоцировать Главного Гонца на то, чтобы выдать местонахождение императора. Но коль скоро император болен (от чего, как не от болезни, принесли ему облегчение последние дни?), а узнать об этом законным путем посол, изолированный в гостинице, никак не мог, то теперь Главный Гонец, умнейший и проницательнейший человек, милостивые гиазиры! – непременно заподозрит Динноталюца в соглядатайстве, совершаемом при посредстве наемных лазутчиков. Далее, пытаясь понять, каким образом послу удавалось сноситься со своими осведомителями, Гонец, перебрав и отбросив как неосуществимые все доступные обычным людям способы, с неизбежностью механического расчета заключит, что Динноталюц прибегает к каким-то неведомым уловкам, тонкости которых надлежит у него выпытать, пусть даже и поправ тем самым незыблемые законы гостеприимства. В конце концов, первым закон (а правила поведения при Дворе есть даже нечто большее, чем закон) нарушил Динноталюц, а когда речь идет о государственных интересах, наивно уповать на снисходительность судей. С другой стороны, чистосердечное, в прямом смысле слова, признание вряд ли избавит посла от пыток, ведь признаваться ему, собственно говоря, не в чем, кроме как в том, что он стал жертвой досадной случайности. Но разве подобный результат удовлетворит тех, кто по роду службы прекрасно знает, что нити всех случайностей расходятся от веретена закономерности, приводимого во вращение злоумышляющей рукой? Динноталюц балансировал на грани отчаяния и при прочих равных условиях мог бы попытаться насильственным образом лишить себя жизни, но полная смена одежды, произведенная, по словам смотрителя гостиницы, "чтобы радовать глаз подданных государя", не позволяла послу воспользоваться ядом, предусмотрительно зашитым в ворот его камзола, или кинжалом, открыто носимым на поясе, или потайным отравленным стилетом, медные ножны которого всегда оставляли зеленоватые пятна на рубахе. Ни один из прочих вариантов (размозжить себе голову свинцовым футляром, броситься на алебарды гвардейцев, скатиться по лестнице в надежде свернуть себе шею) не казался Динноталюцу достаточно надежным, а опрометчивое покушение на самоубийство было бы и бессмысленно, и опасно: как действие, не достигшее цели, и как лишний источник подозрений для Главного Гонца. Вместе с тем, затянувшееся молчание грозило выдать испуг посла и он, изо всех сил стараясь не утратить присутствие духа, произнес безвредную, по его мнению, фразу:

– Мне и моим спутникам отрадно слышать, что император пребывает в добром здравии. – И, не желая возвращаться к формальной процедуре, однажды нарушенной и отныне допускающей в его глазах сколь угодно много нарушений, продолжил:

– Поэтому я надеюсь, что ему не составит труда ознакомиться с верительными грамотами, которые я хотел бы просить вас передать императору лично.

Прежде чем ответить, Главный Гонец наклонился к гонцу с пурпурными косицами и что-то прошептал ему на ухо. Тот молча направился к ступеням и, выйдя из поля зрения Динноталюца, вмиг перестал бы для него существовать, если бы не мягкое шуршание ковров, которое, затихая, слышалось за спиной, пока его не заглушил приятный голос Главного Гонца:

– Состояние государя улучшается, но едва ли его можно назвать хорошим. Повелев вчера вечером разрешить вам аудиенцию, он пребывал в приподнятом настроении, однако ночью его сильно лихорадило и сегодня утром... Впрочем, вам вряд ли следует знать об этом.

– Отчего же? Нам следует знать об этом, – посол умышленно передразнил Гонца,– как можно больше, хотя бы для того, чтобы определить, имеет ли смысл вскрывать футляр или нет.

Вперед выступил Нолак:

– Я прошу вас, почтенный гиазир, простить дерзость моего спутника, возомнившего себя главой посольства, чему виной его врожденная душевная слабость и перенапряжение всех жизненных жил. Надеюсь, этот прискорбный инцидент не нанесет ущерба взаимоотношениям между нашими государствами.

"Мерзавец делает карьеру, – беззлобно подумал Динноталюц, – проще простого выставить меня помешавшимся дураком, а по возвращении в город хвалиться тем, как ловко удалось спасти положение, занять мой пост и, чего доброго, прикасаться к моей жене." Последнее обстоятельство подсказало послу аргумент, который он нашел достаточно убедительным и, не дожидаясь реакции Гонца на заявление Нолака, сказал:

– Вы послушайте только этого лживого человека, которому не терпится увидеть меня в темнице, а себя – на ложе рядом с моей законной супругой! Иначе зачем ему утверждать, что я в о з о м н и л себя главой посольства, в то время как я, Динноталюц Кафайралак, я в л я ю с ь главой посольства, ибо именно мне и никому другому вверен дипломатический футляр.

– Естественно вам, любезный Нолак, – поспешил возразить Нолак, – ведь такова традиционная обязанность всех секретарей в нашем ведомстве. И вы меня очень обяжете, если перестанете называть себя моим именем.

Динноталюцу стало не по себе: "А вдруг он говорит правду? Быть может, Ведомство, руководствуясь соображениями секретности, распределило роли так, что их видимые признаки расходятся со скрытым содержанием?" Вывод напрашивался сам собой: "Ну что же, тогда Нолака можно поздравить с потерей звания, чести, а если ему откажут в защите, то и жизни, ведь из-за его неосторожности Главному Гонцу стало известно фактическое положение вещей." Торжествуя, посол обратился к Нолаку на оринском:

– Вас слишком далеко завела погоня за прелестями моей жены, секретарь. Но я готов обещать вам всестороннюю поддержку в суде, если вы публично откажетесь от своих амбиций и признаете во мне главу посольства. В противном случае – и это вы должны понимать лучше меня – интересы города пострадают настолько серьезно, что для вас уже не найдется места в его благословенных стенах.

– Я не понимаю ваших иносказаний, Нолак. И, кроме того, разве вам не известно, что в присутствии третьего лица, – секретарь вежливо кивнул Гонцу, – не принято говорить на языке, ему недоступном?

В том, что Нолак проигнорировал выдвинутые условия, Динноталюц вначале усмотрел обычную заносчивость солдафона, которому былые успехи на военном поприще до того вскружили голову, что он, утратив способность к здравому размышлению, понимает дипломатическую игру как простую разновидность конного поединка, где для победы достаточно острого клинка, безоглядной храбрости и крепкого черепа. Однако посол, уверенный в прозорливости чиновников Ведомства, счел невероятным, чтобы они включили в состав такого важного посольства человека, имеющего столь узкие, закосневшие взгляды на происходящее. Резоннее было предположить, что маневры Нолака спланированы заранее и, сверх того, – посол обрадовался найденному решению – именно сейчас секретарь приступил к выполнению тайных предписаний Ведомства и именно сейчас происходит смена ролей: он, Динноталюц, становится секретарем, а Нолак – главой посольства.

"Но так ли это хорошо, как кажется? – усомнился Динноталюц. – Ведь в верительных грамотах четко написано, кем являюсь я, а кем – Нолак. Впрочем, если я назовусь Нолаком, тогда... тогда, конечно, план Ведомства будет выполнен."

Чтобы утвердиться в своих догадках, Динноталюц повторно обратился к секретарю:

– Я поступлю по-вашему, Нолак, или, если угодно, Динноталюц, но прежде прошу вас ответить мне на один важный вопрос: неужели ваш шаг, побудивший меня бесцеремонно вмешаться в разговор гонцов, тоже был рассчитан заранее?

– Какой шаг?

(Посол восхищенно отметил про себя, что в Ведомстве отменно подбирают притворщиков).

– Вы знаете, что я подразумеваю под этим: прикосновение.

– Послушайте, мне нет дела до тех призрачных картин, которые порождает ваше разыгравшееся воображение, но если вам угодно знать, почему я снял у вас с локтя серую ворсинку – извольте.

Нолак сделал интригующую паузу (у посла от волнения уродливо задергалось веко) и отчеканил:

– Потому что ее вид раздражал меня с самого начала восхождения на тронный ярус.

"Очевидно, Нолак боится, что Главный Гонец полностью понимает нашу беседу, – предположил Динноталюц, успокаиваясь. – Этим можно объяснить как его упорное нежелание переходить на оринский язык, так и очевидную ложь про ворсинку. Да, секретарь умен. Его не удалось обвести вокруг пальца даже Гонцу, изобразившему незнание нашей речи, когда я опрометчиво поинтересовался здоровьем императора. Не удивительно, что Ведомство доверило Нолаку задание такой сложности – в Городе вряд ли наберется еще десяток человек, способных столь умело дурачить императорских вельмож. Игру Нолака требуется поддержать, пока Главный Гонец не потерял остатки терпения".

– Кажется, у меня по причине долгого подъема временно помутился рассудок, гиазир Динноталюц, – сказал посол, в признание своего поражения переходя на тарский язык и следя при этом за верноподданическим смягчением твердых северных согласных, что придавало его речи причудливый акцент, свойственный жителям побережья, – но вашими стараниями мне стало много лучше и я вновь готов выполнять обязанности секретаря посольства, поскольку...

Пока Динноталюц рассыпался в любезностях перед новоявленным послом, из-за его спины появился обладатель пурпурных косиц, приблизился к Главному Гонцу, молча снял маску и швырнул ее на пол. Она осталась бы в полной сохранности, не последуй Гонец его примеру. Скорее случайно – слишком трудно добиться такой точности умышленно – его маска упала сверху и осколки стекла образовали на ковре подобие угловатого кургана. Динноталюц оборвал себя на полуслове и, не строя, вопреки обыкновению, никаких предположений по поводу странной выходки гонцов, с любопытством воззрился на их лица, в которых, впрочем, не нашел ничего примечательного. Послу доводилось когда-то слышать о том, что вельможи, носящие маски (а таких при Дворе было немало), скрывают под ними чудовищные рубцы, остающиеся после так называемых "пряток", которые отдаленно напоминают игры харренской знати и служат экзаменом для соискателей высших государственных должностей. Теперь Динноталюц был вынужден признать, что либо все слышанное им по данному поводу есть не более, чем красивая легенда, либо перед ним стоят счастливчики, которым повезло не только выжить, но и сохранить внешнее благообразие. Если бы он не уступил свои полномочия Нолаку, то обязательно попытался бы выведать что-нибудь, связанное с прятками. Динноталюц даже наметил последовательность ходов, которые могли бы привести к успеху: "Вы хорошо выглядите" – "Благодарю", "Надеюсь, другие гонцы тоже могут похвастаться завидной правильностью черт" – "Едва ли", "Но почему? Неужели при Дворе есть люди дурных кровей?" – "Нет, однако многим не повезло на испытаниях", " Как, пресловутые прятки не вымысел досужих рассказчиков?" и так далее. Но поскольку роль, добровольно принятая Динноталюцем, лишала его удовольствия говорить на отвлеченные темы, он решил хотя бы узнать причину, побудившую гонцов разбить маски (требования субординации ограничивали секретаря даже в этом, однако новый глава посольства безмолвствовал, что было весьма загадочно и, можно сказать, неприлично).

– Вряд ли я рискую ошибиться, если допущу, что произошло некое из ряда вон выходящее событие, почтенные гиазиры.

– Ты прав, южанин. – Гонец смотрел на Динноталюца с явной неприязнью. И, не сомневаюсь, известие о нем доставит тебе столь же много радости, сколь мне и моему народу – скорби. Государь скончался.

Потрясенный посол не спешил принести свои соболезнования, ожидая, что приличествующие случаю слова прозвучат из уст Нолака, но тот все молчал и первым тишину нарушил Главный Гонец:

– С самого начала меня насторожила твоя осведомленность в вопросах, связанных с самочувствием государя. Затем ты осмелился перечить главе посольства, чем выказал дурное воспитание, несвойственное давно состоящим на дипломатической службе. И, в довершение – твой ужасный выговор южанина, проявившийся вместе с возвращением здравого рассудка. Сказанного мною достаточно, чтобы настаивать на немедленном досмотре футляра. Думаю, это прольет свет на обстоятельства преждевременной кончины государя.

Динноталюцу была представлена возможность убедиться, что при необходимости императорская гвардия способна перемещаться не только самостоятельно, но и вполне быстро. Посол не успел толком осознать смысл сказанного Главным Гонцом, как очутился в окружении алебардистов. По первому требованию были предъявлены ключи, начальник почетного караула (он отличался от своих подчиненных лишь отсутствием алебарды) принял из рук Динноталюца неузнаваемый цилиндр из дешевого металла и посол облегченно улыбнулся.

– Радуешься нашему горю, южанин? – Гонец стоял рядом, ожидая, когда гвардейцы кончат возиться с замками.

– Нисколько, гиазир, – Динноталюц понимал, что его подозревают в причастности к покушению на императора, но спешить с оправданиями считал нелепым. Ему лишь хотелось слегка задеть Главного Гонца:

– Мне вспомнилась гостиница и я хотел бы рекомендовать вашим устроителям убрать из нее либо картины, либо старые латы – их соседство забавляет постояльцев, но отнюдь не идет на пользу величию Империи.

– Вот как? И чем же это вызвано?

Динноталюц явно не достиг желаемого – его собеседник оставался невозмутим – но повторить выпад ему помешал начальник почетного караула, доложивший Гонцу, что футляр вскрыт и готов к досмотру.

Посол, оттертый гвардейцами в сторону и лишенный возможности видеть его содержимое, ждал, когда к нему повернется Гонец и, стремясь сгладить неловкость, с показной небрежностью протянет верительные грамоты, осведомляясь, чья подпись стоит против имени Нолак. Поскольку известие о смерти императора поколебало уверенность Динноталюца в уместности обмена ролями (даже если таковой был предусмотрен Ведомством, а не являлся, как подозревал посол, самовольной выходкой Нолака), то он, смакуя миг своего торжества, ответит, что его подпись надлежит искать выше. Результаты проверки, которая не замедлит последовать, посрамят Главного Гонца (что приятно) и основательно подмочат репутацию Нолака (что приятно вдвойне), а потом Динноталюц с полным правом задаст вопрос о прятках и все пойдет своим чередом.

Однако надежды посла не спешили сбываться. Прошло уже достаточно времени, чтобы успеть ознакомиться как с тарской копией грамот, так и с их оринским оригиналом, а Гонец все еще стоял к нему спиной и, судя по птичьим движениям затылка, рассматривал со всех сторон какой-то предмет. В том, что футляр не содержит ничего, нуждающегося в т а к о м рассмотрении, Динноталюц ручался головой и честью, но разве сегодня не была продемонстрирована со всей убедительностью уязвимость именно тех фактов, которые раньше представлялись неоспоримыми? И если посол не знал, какой именно предмет находится в руках Главного Гонца, то ему, по крайней мере, легко было оценить исходящую от него опасность, ведь пробудить интерес имперского чиновника в данных обстоятельствах может только диковинное орудие убийства.

– Здесь не обошлось без происков южан, почтенные гиазиры! Надеюсь, никто не думает, что э т о попало сюда по моей воле?

На слова посла никто не обернулся и он заговорил громче:

– Я служу Ведомству двадцать восемь лет и всем известна чистота моих помыслов! Допущение о моей причастности к заговору смехотворно!

Посол срывал голос в крике:

– Да, смехотворно, почтенные гиазиры, и, обвиняя меня, вы играете на руку южанам, чьи недостойные происки надлежит раскрыть прежде, чем овдовеет моя супруга!!!

Он был так взвинчен, что далеко не сразу почувствовал прикосновение:

– Ну что там еще, Динноталюц? Снова ворсинка?!

– Да, Нолак, и притом та же самая.