Текст книги "Без пощады"

Автор книги: Александр Зорич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Здесь вы правы, – согласился Ферван после секундной заминки.

– А ведь это военное преступление, – сказал я почти весело; в тот миг мне показалось, что капитан колеблется. – Ваш начальник приказал ликвидировать меня, военнопленного. Он преступник, но и вы, выполняя его приказ, становитесь соучастником… А можно ведь поступить по совести! Мы вернемся в лагерь, навестим коменданта – и во всем разберемся на месте. Если он будет упорствовать – что ж, пусть убьет меня своими собственными руками. Но вдруг произошла какая-то ужасная ошибка? Или неведомые нам обстоятельства к тому времени изменятся? В любом случае ваша совесть будет чиста!

То ли мой душещипательный этюд был бездарен, то ли и более изощренная «психология» здесь спасовала бы перед элементарной воинской субординацией, но Ферван на середине моей речи преобразился. И снова стал похож не на рефлектирующего хлюпика, а на нормального, понимаете ли, на боевого, товарищи, командира!

Упрямого, жестокого и непреклонного.

– Александр, я дважды переспросил коменданта, правильно ли мною понят его приказ. Ответы были категоричны. Единственная его уступка моей офицерской гордости заключалась в том, что на мое усмотрение была оставлена конкретная форма выполнения приказа. Он не требует, чтобы я привез ему вашу голову или детородный орган. Ему будет достаточно того, что лейтенант Пушкин оставлен на Карнизе. Пусть даже живой и невредимый. Это лишь растянет агонию дня на три-четыре… Последний раз спрашиваю: хотите умереть быстро? Пуля в голову. Мозг рассеется розовым туманом за микросекунду. Боли не будет. Просто для вас выключится свет. И все.

– Вы очень любезны. Но я вынужден отказаться от вашего предложения.

– Благодарю вас. Мои руки останутся чисты.

Ферван, не оглядываясь, быстро зашагал к вертолету.

Я стоял на месте как приклеенный.

Он – резко, очень резко – остановился и обернулся ко мне.

– Последний шанс: ДОА. Если вы выразите сейчас свое согласие – я еще раз поговорю с Шапуром, и, думаю, мы все уладим.

– Нет.

– Прощайте.

Запрыгнули в боковую дверь солдаты, Ферван молодцевато вскочил в кабину.

С певучим воем разогнался ротор.

Вертолет свечой пошел вверх.

Мне захотелось помахать ему рукой – по привычке. Вот была бы глупость так глупость!

Положение мое было не просто опасным. Оно было безнадежным. Ферван похоронил меня заживо под открытым небом. Ветер и солнце должны были выполнить работу по полной мумификации моего организма примерно за десять стандартных суток.

Десять – теоретический максимум. Фактически же, с поправкой на особые условия Глагола, моим мучениям предстояло завершиться в ближайшем гравимагнитном осцилляторе.

Если я покину сравнительно безопасный Карниз и попытаюсь отыскать здесь «добрых людей» (выбор которых был небогат: либо злобные манихеи, либо благонравные клонские каратели), мне суждено погибнуть в течение вторых суток. Так гласили мои интуитивные представления о математической статистике. Если же останусь на Карнизе – пять, ну пусть семь суток я протяну.

Но я, русский пилот Александр Пушкин, позывной «Лепаж», эскадрилья И-02 19-го отдельного авиакрыла, сидеть на Карнизе не собирался. Какой смысл затягивать агонию?

Пока мы летели, я не сводил глаз с обзорного экрана. Я запомнил многое, в том числе – примерную конфигурацию аномалий на последнем отрезке полета, от каньона Стикса до Карниза. Первое время мне следует идти строго на север, пока не покажется приметная коническая гора вся в бурых неаппетитных потеках. Ее нужно будет обойти слева, повернув на запад, и тогда большущая плеяда аномалий останется от меня к северо-востоку. После этого я смогу снова взять прежний курс и бесхлопотно топать до самого Стикса.

Что мне это давало?

Честно говоря, ничего.

В каньоне Стикса на многие десятки километров залегала Муть. Чтобы не лезть в слои повышенного давления и не испытывать судьбу, переплывая серые воды Стикса, мне требовалось подняться вверх параллельно каньону еще километров на сорок. После этого…

Ох, после этого я мог на свой страх и риск попить из Стикса водички. Там, в верхнем течении, по крайней мере не было Мути.

Ну а после… А после – либо от этой водички умереть (вариант «Ферван не солгал»), либо приободриться и идти дальше (вариант «Солгал») по направлению к лагерю.

Лучшего плана не было, кроме как на своих двоих повторить маршрут вертолета. Подобный подвиг казался невозможным, а потому мне оставалось лишь молиться и надеяться. А после, уже перед турникетом лагеря, молиться с утроенным рвением, чтобы охрана не открыла огонь. На глазах у сотни наших пленных – не должна бы…

Интересно, как объяснит двуличная свинья Шапур мое исчезновение перед нашими? Ведь весь лагерь знает, что Ферван куда-то увез меня на вертолете! На фоне недавней гибели Злочева пропажа лейтенанта Пушкина должна наших взбесить! Ох, дождутся клоны настоящего бунта – и конец нравственному просвещению…

Когда я примерно через час вылез по каменному развалу на плато, оставив Карниз далеко внизу, я с разочарованием придумал для Фервана и двуличной свиньи Шапура великолепную версию. Фервану достаточно официально заявить, что я сбежал от него в долине Стикса. А он не стал меня преследовать, потому что условия не позволяли.

Какие условия? Ну, там… аномалия, как обычно. Блуждающий триполярный головоотрыватель, например.

Да Ферван вообще может рта не раскрывать! Достаточно будет, если Шапур толкнет соответствующую речь на вечернем построении.

«А мы вас предупреждали, господа: при попытке к бегству стрелять не будем, но тогда никто не узнает, где ваша могила. У нас нет ни времени, ни желания, рискуя жизнями ашвантов, ловить ваших недисциплинированных офицеров», – при такой аранжировке фактов к Шапуру никаких претензий не предъявишь.

От этой мысли я так рассердился, что даже не стал отдыхать после подъема. К тому же мой воинский дух был с самого утра возвышен стараниями Покраса и Мухарева!

Привязавшись к солнцу и приметной скале над обрывом, я засек направление строго на север. Прочитал громко, с выражением «Отче наш» – и пошел.

На исходе третьих стандартных суток я достиг Стикса.

Бояться чего-то? После длиннющей ночи, проведенной на Глаголе под открытым небом, я уже свое отбоялся, братцы…

Я шагал не таясь, широким шагом, сняв для разнообразия ботинки. Почва здесь была ровная, глинистая, лишенная густой растительности и, следовательно, потенциальных опасностей в виде копошащихся в траве псевдозмей, квазинасекомых и гребенчатых скорпионидов (прописаны на Трайтаоне; «восемнадцать» по 20-балльной шкале биологических опасностей).

И пить, и есть мне уже давно перехотелось, точнее сказать – забылось, как это бывает.

Желудок скукожился до размеров грецкого ореха. Язык отсох, в ушах стучало, ступни опухли.

Я подошел к каньону, лег на край, заглянул вниз.

– Ндааа… – сказал я вслух, в основном ради того, чтобы доказать себе, что какой-то там отросток во рту еще в состоянии шевелиться.

«Сказал» – это я себе льщу. Проскрипел.

Вода в каньоне отсутствовала. Ну то есть совсем. Обычная, земная речка, пересыхающая во время жаркого сезона, оставила бы после себя лужи или по крайней мере темные пятна влаги. А здесь не было ничего, кроме сухих камней и столь же сухой глины.

– Не соврал… козел… – продолжал я свои незатейливые размышления, имея в виду Фервана. – Стикс-Косинус спрятался… А какой у него период?..

Немного подумав, я хихикнул:

– Два «пи» у него период… два «пи»…

Еще некоторое время мне потребовалось, чтобы вспомнить: я всего лишь вышел к Стиксу. Но это не значит, что, попади я в нужный мне полупериод Стикса-Косинуса, то увидел бы нормальную воду! Не-ет, подо мной – невидимая, но густая Муть. И вода здесь текла бы тугими жгутами серого напалма…

Я сел, свесив ноги с обрыва. При этом меня так качнуло, что я чуть не свалился вниз.

– О-отставить…

Разумно было бы, конечно, ракоходом отползти на заднице подальше от края. Но лейтенант Александр Пушкин не нанимался вести себя разумно! Лейтенант Александр Пушкин, если хотите знать…

На меня вдруг навалилась такая усталость, что я едва не заснул прямо там, где сидел. Бодрый марш-бросок от места последней ночевки до Стикса меня, кажется, добил.

– Хоть и не нанимался… но лучше бы все-таки разумно, – пробормотал я и, осторожно встав на четвереньки, отошел в сторонку от обрыва.

Отчего-то вспомнился Меркулов с его бредовыми идеями побега.

– Ну и что, родной? – Я скривился в недоброй ухмылке. – Вот сидишь ты здесь… фляжка пуста, галеты закончились… Какие перспективы?.. Дожидаться появления нашего десанта?.. Лет этак сто?.. Дурак ты, товарищ капитан-лейтенант…

«А ведь это конец всех надежд, – тут же завелся внутренний голос. – Настоящий конец. В лагере можно было утешать себя тем, что внезапно откроется возможность побега… Захватить вертолет и заложников… Прилететь в космопорт… Завладеть кораблем… Взлететь… Пробиться в открытый космос… Да, сорвется, да, не получится! Всегда найдется сотня неучтенных обстоятельств… Но ты погибнешь в бою, а если повезет – даже с оружием в руках! А теперь, Пушкин, считай, что побег тебе удался… Забудь о Ферване, забудь о Шапуре. Представь себе, что ты вырвался с лагерного плато, окруженного смертоносными слоями Мути! Сделал то, что оказалось не по силам Злочеву… А теперь почитаешь за высшее благо снова вернуться в лагерь за глотком чистой воды… Ты не знаешь, как распорядиться свободой! Потому что на этой планете «свобода» означает «смерть». Клоны победили тебя, Пушкин… И притом два раза, ведь до лагеря ты никогда не дойдешь… У тебя уже нет сил».

Хорошо, что я пригорюнился и перестал болтать в полный голос. Потому что в противном случае я никогда не расслышал бы звуки у себя за спиной. Звуки тихие и однообразные, будто котенок драл когтями клубок шерсти.

Я оглянулся.

Курица!

Не большая и не маленькая, не тощая и не тучная, не белая и не черная… Курица!

Обычная птица курица!

Курица вульгарис!

Ням-ням!

Игнорируя мое присутствие, рябая скребла лапой клок травообразного растения и ловко выклевывала из него невесть что (семена?).

– Не-ет. – Я хихикнул. – Иди прочь отсюда… и возвращайся жареной!..

Глазам своим я не поверил. Обычная ли это галлюцинация или новый спецэффект планеты, телепатически воспринимающий и отображающий визуально тайные вожделения незваного гостя? Разница – чисто академическая.

Ну откуда взяться посреди голого нагорья курице из плоти и крови? Она что – тоже манихей? Или замаскированный егерь «Атурана»? Акселерированные птицы осназ! Вроде братца Лиса и братца Кролика!

Я пожал плечами и отвернулся.

«Пушкин, не сходи с ума, – строго приказал я. – И забудь о жратве! Нет никакой жратвы в мире, это поповские сказки, понял? Враждебная идеология! Русские пилоты питаются солнечным светом и мировым эфиром! По праздникам получают флогистон и люксоген, но праздник был три дня назад».

Звуки прекратились, что укрепило мою уверенность в идеалистической природе «курицы».

– Так называемой курицы, – с расстановкой, наставительно сказал я и полез за сигаретами.

Оба нагрудных кармана, однако, оказались пусты.

«Ах, ну да…»

Я запустил руку в правый карман форменных брюк.

Сигарет не нашлось и там, зато пальцы мои наткнулись на твердые шарики, которые показались мне неестественно теплыми.

«Да не „шарики“, балда! Это камешки, которые ты нашел у Злочева!»

– Логично… Камешки…

Я достал несколько штук.

– Камешки как камешки…

К этому глубокомысленному выводу я уже приходил дважды. Один раз – еще там, на тропе, рядом с раненым лейтенантом. Второй – в бараке, разглядывая камешки украдкой под одеялом.

Оба раза, правда, на них не падали прямые солнечные лучи…

После чего я отложил их до лучших времен. Слава богу, не в тумбочку, а обратно в карман. Весили они всего ничего, места занимали мало…

Камешки? Как бы да, но не совсем обычные…

Во-первых, они почему-то нагрелись. Как я раньше не обратил на это внимания? Может, повышение температуры произошло вот только что?

Во-вторых, на солнечном свету их шершавая поверхность проявила сеть тонюсеньких стеклянистых жилок.

«Подумаешь минера-ал… Лучше бы фруктовый сахар!»

Я призадумался, так ли уж они мне нужны, эти камешки.

«И так ли безопасны? А вдруг они банальным образом радиоактивны? Или ситуационно радиоактивны? Если верить Фервану, именно на ситуационной радиоактивности работают детекторы гросов…»

Я решил впредь таскать с собой только три штуки, а остальные закопать здесь.

Но «подумаешь минерал» стремился остаться в центре моего внимания всеми силами. Камешки дрогнули и поползли по ладони…

Я испугался (любой бы испугался!) и стряхнул их наземь. И вот, будто железные опилки под воздействием магнита, камешки, перекатываясь по земле, сложились в стрелку, похожую на журавлиный клин. Правда, опилки в школьном опыте распределяются совсем не так, не по прямым линиям… Впрочем, и в моем случае обе линии, образующие крылья клина, на самом деле не являлись геометрическими прямыми. Они были слегка искривлены, и, если их мысленно продлить, точка пересечения находилась довольно далеко у меня за спиной.

Мне стало интересно, где именно пересекаются линии.

Я поднялся, огляделся и сразу наткнулся взглядом… на ту же курицу! До нее не было и двух шагов!

Конечно, я ее напугал. Пару раз подскочив и вяло взмахнув крыльями, она удалилась на безопасную дистанцию.

«Если это галлюциноз, меня уже ничто не спасет… Но если нет… Передо мной бегает прорва мяса! И крови! Трехразовое питание! И питье!»

О камешках я и думать забыл.

Так началась самая нелепая охота, какую только можно вообразить.

Я двинулся на добычу, широко расставив руки. При этом я заискивающе улыбался и непрестанно приговаривал: «Цыпа моя, цыпочка».

Несколько раз цыпочка просто убегала от меня. Она уводила меня все дальше от каньона – примерно в том направлении, куда указывала стрелка из моих волшебных камешков.

Наконец она подпустила меня почти вплотную, но когда я уже готов был броситься на нее, ловко увернулась от моих растопыренных пальцев и бросилась обратно к каньону.

Я рванул за ней, но от резких движений сразу же сильно закружилась голова. Я был так неловок, что у меня перепутались ноги, и я растянулся в полный рост, едва успев подставить ладони.

Курица, победно квохча, приплясывала неподалеку от моих ботинок – там, у края пропасти, где я поначалу присел передохнуть.

Беспомощно матерясь и щупая разбитый щетинистый подбородок, я привстал сперва на одно колено, потом на другое.

«Если я ее не прикончу, планета прикончит меня…»

Я решил не спешить. Собрать все силы для последнего броска. Разогнаться как следует, прыгнуть…

«Тебе же куда легче, чем футбольному вратарю! Мяч-то раз в десять быстрее летает! Один прыжок, другой… бросок – и курица у тебя в руках!»

Я медленно, с расстановкой поднялся. Огляделся…

И обнаружил, что мои, так сказать, охотничьи угодья имеют ранее не подмеченные мною структурные особенности. А может, приобрели их в последние минуты, пока я гонялся за своим пернатым обедом?

На почве проступили едва заметные светлые параболы, которые имели одну общую точку пересечения. Поскольку они были «нарисованы» на глине будто бы игрой света и тени в неглубоких бороздках (хотя никаких бороздок и не было), я бы никогда не обратил на эту призрачную чепуху внимания. Но регулярный геометризм картины сам лез в глаза, и, один раз «ухватив» визуальную суть структуры, глаз уже сам доискивал все новые и новые параболы.

Тут же я вспомнил о клине из камешков.

До них было довольно далеко. Но стоило мне на них взглянуть, они заблестели ярко, как битое кремниевое стекло, – слепой бы увидел!

В следующую секунду я обратил внимание, что клин из камешков указывает на курицу. А заодно – на меня.

Световые параболы на земле стали ярче.

Курица вдруг замерла на месте, задумчиво глядя себе под ноги.

Это был идеальный момент для того, чтобы ринуться на нее разъяренным тигром. И я, возможно, ринулся бы. Но страх перед неизвестной аномалией, которая проявлялась все отчетливей, заставил замолчать даже чувство голода.

Я замер, прислушиваясь.

Так и есть: почва под ногами потрескивала. А метрах в пяти передо мной, в общей точке схождения всех парабол, даже едва заметно шевелилась.

«Общая точка… прямо эпицентр какой-то», – подумал я.

И тут же, стоило мне нащупать слово «эпицентр», побежал прочь.

Без единого звука.

И теперь уже – без единой мысли.

Все силы, которые я приготовил для последнего броска к курице, я вложил в то, чтобы оказаться как можно дальше и от вкусной птички, и от дьявольских парабол.

А потом была беззвучная вспышка.

Ярче солнца.

По земле метнулась моя густая, черная тень. В следующее мгновение я ослеп.

Запахло жжеными волосами и с новой силой, до удушающей одури – озоном.

По лопаткам дубовой доской хлопнула ударная волна.

Я упал, начал кататься по земле, пытаясь сбить огонь, которым, казалось, была охвачена вся спина.

Когда понял, что не горю, – зажмурился и пополз дальше.

Я ожидал новой вспышки, которая прикончит меня. И без того математическая статистика показывала, что я зажился.

Но вспышек больше не было.

Когда сквозь хаотическую круговерть слепых пятен я начал различать свои поднесенные вплотную к носу пальцы, я поднялся и потащился назад.

Но – как и всякий пуганый воробей – я не пошел через эпицентр. Я сделал крюк и по краю обрыва добрел до своих ботинок.

Обувь, увы, отсутствовала.

Явление здешней природы, которое едва не превратило меня в кучку пепла, скорее всего было пресловутым пробоем. Его когда-то вскользь упоминал Шапур в разговоре с Гладким.

Чем пробой отличается от обычной молнии? Ну хотя бы тем, что молния – явление чисто электрической природы, это высоковольтный разряд между землей и грозовыми тучами. Здешний пробой происходил между землей и непонятно чем – на небе не было ни облачка. Вокруг эпицентра пробоя возникала зона теплового поражения, что молниям, насколько мне известно, не свойственно – они поднимают температуру только в точке удара.

Вероятно, именно из-за скачкообразного теплового расширения воздуха пробой формирует ударную волну – к счастью, не очень сильную. Почки мне по крайней мере не отбило.

А вот ботинки сдуло в пропасть только так. Присмотревшись, я разглядел их на дне каньона в расщелине между камнями. Над ботинками курился дымок – тлели шнурки.

Волшебные камешки остались на месте и с виду не пострадали.

Вокруг эпицентра в радиусе метров пятнадцати глина превратилась в растрескавшийся кирпич.

Ну да к черту мелочи! Главное: на краю этого гигантского блюда из обожженной глины лежала, не подавая признаков жизни, моя курочка!

Выглядела покойница неважно. Глаза лопнули, перья спеклись в смрадную хрупкую массу.

Неужели я заполучил вожделенную пищу в виде трехкилограммового пакета золы и угольев? Нет, только не это!

Но, начав дрожащими руками обдирать горелую пакость, я обнаружил, что под ломкой кожей имеет место слой восхитительного, нежнейшего горячего жира, а под жиром – великолепное полусырое мясо! О чудесный, милый, добрый пробой! О сто двадцать пятое чудо света! Птичка запеклась в собственной шкуре, будто в микроволновке!

Мясо было пополам с кровью. Но это меня и спасло. Потому что, когда я собирался уже впиться зубами в горячую куриную ножку, мне вдруг вспомнился куцый спецкурс по выживанию, который через пень-колоду читался нам в последнем осенне-зимнем семестре накануне нападения Конкордии.

Вел занятия отнюдь не матерый волк осназа (как следовало бы), а полненький, розовощекий капитан-лейтенант Сомик, который раньше служил в одном из многочисленных снабженческих управлений военфлота.

Злые языки поговаривали: тыловая крыса проворовалась. Но я думаю, что за явное воровство не миновать бы ему позорного разжалования и Котлинской военной тюрьмы. Скорее во время лихорадочной отправки на дальние базы миллионов тонн груза (в которой я тоже принял посильное участие тем последним мирным летом) он показал «неполное служебное соответствие». Ну, скажем, когда очередная «Андромеда» заглохла на стартовом столе, а с орбиты орали «давай-давай», Сомику не хватило смелости нарушить инструкции мирного времени и распределить содержимое ее контейнеров по добавочным багажным местам исправных флуггеров. Темп погрузки сбился, на ту беду мимо пробегал ретивый инспектор в контр-адмиральских погонах, дело представили едва ли не саботажем… Что-нибудь в таком духе.

Так вот на занятиях, когда речь шла о плавсредствах из подручных материалов и вкалывании антидотов, Сомик занимался пересказом учебника, изредка пересыпая лекцию цитатами из «Пятницы» французского классика Турнье. Однако, когда мы дошли до вопросов подножного питания сбитого над безлюдной местностью пилота (Сомик, не лишенный чувства юмора, озаглавил ту лекцию «Когда съедены шоколадки»), капитан-лейтенант рассказал массу действительно интересных вещей. О сталинском соколе-аскете Мересьеве, который обедал сырыми ежиками, о съедобных мухоморах, питательных свойствах черноземов и звездопроходце Емельянове – этот герой на борту разбитого посадочного бота неделю подкреплялся собственной кровью.

А еще Сомик рассказал, чего нельзя делать ни в коем случае: жадно пожирать инопланетного фазана, счастливо пойманного в силки из парашютных строп после многодневного голодания.

А что же делать?

Начинать трапезу требовалось водой. А при отсутствии воды – кровью инопланетного фазана. Если же сразу попытаться употребить твердую, жесткую пищу, можно умереть от полного коллапса системы пищеварения.

Итак, попить кровушки. Выждать, пока забурчит в желудке. Тошнит? Что ж, поддаться зову природы.

Немного отдохнуть. Повторить процедуру.

А потом уже можно потихоньку приступать к мясу.

Чем я и занялся – благо, когда я прокусил курице шею, внутри оказалась обычная красная кровь, а не что-нибудь еще.

Существует ли на Глаголе смена времен года и если да, в чем она заключается, – я не имел представления. Более того, я даже не знал, бывают ли на Глаголе атмосферные осадки. Если здесь текут реки, значит, вода должна испаряться с их поверхности, а также с поверхности тех водоемов, в которые эти реки впадают. Испарившись, влага рано или поздно соберется в облака. А облакам положено при встрече с фронтом более холодного воздуха выпасть обратно на землю в виде дождя, снега или града.

Эти элементарные выкладки, впрочем, не всегда подходят и для нормальной планеты. Скажем, на Земле, в центральной Австралии, можно не дождаться ни одного естественного дождя за все теплое время года. А казалось бы, Австралия со всех сторон окружена океанами и там должно лить как из ведра! Ну, техногенные дожди мы в расчет не берем, потому что, с Божьей помощью, нет границ могуществу человеческого разума.

По вечерам я несколько раз видел пугающие черные сгустки над горизонтом, похожие на тучи. Но являлись ли они тучами в нашем понимании, то есть массивными скоплениями водяных паров? Или же чем-то иным, специфически местным, аномальным?

На моей памяти дожди над Глаголом не выпадали. Климатический пояс, в котором находился лагерь, напоминал земные засушливые полупустыни. Может быть, в других климатических поясах Глагола ревели ливни и полыхали круглосуточные грозы? Как знать…

То ли близилось местное лето, то ли флуктуировала прозрачность атмосферы, но в тот долгий день, когда я пообедал куриной ножкой, солнце вдруг принялось жечь с особым остервенением. Вновь неодолимо захотелось спать (по стандартным суткам начиналась ночь), но мною завладели одновременно две фобии. Первая – что случится новый пробой и на этот раз в качестве эпицентра будет избрано мое темечко. Вторая – из-под земли возникнут раздосадованные хозяева курицы и немедленно совершат надо мной манихейский обряд вызволения души из оков плоти.

Подхлестываемый этими страхами, я поплелся дальше.

Через полчаса под моими пятками захрустели россыпи колкого минерала с острыми краями. Пришлось остановиться и подумать о замене своим ботинкам, а заодно и о переходе на тропическую форму одежды.

Я подобрал несколько камней поострее, достал зажигалку и приступил к работе…

В итоге мои брюки превратились в короткие элегантные шорты. Отодранные (в неподатливых местах – отожженные) брючины я сложил в несколько слоев и привязал к ступням при помощи полосок ткани, оторванных от рубашки. Из кителя сделал жилет. Большая часть кителя пошла на то, чтобы соорудить на голове тюрбан взамен забытой еще в кабине вертолета пилотки. Разодранную рубашку я надел под жилет, а в нагрудный карман положил волшебные камешки Злочева.

Но шагов через сто я понял, что придется выбирать: либо кожа на ступнях, либо погоны на плечах. Толщины импровизированных сандалий из брючин не хватало. Пришлось отодрать от кителя жесткие, на славу сработанные погоны и усилить ими сандалии. Флотские крылышки и лейтенантские звездочки я открутил и спрятал в пачку из-под сигарет, в которой оставался один бычок.

Но для полного комфорта и погон оказалось мало, поэтому остатки кителя я тоже присовокупил к моим кустарным легионерским сандалиям. В которых, впрочем, не было ничего легионерского – ни в покрое, ни в материале.

Еще один кусок ткани пошел на упаковку оставшихся двух третей курицы. Чтобы оставить обе руки свободными, я привязал к птице полоску ткани и повесил ее через плечо, как сумку.

Таким вот оборванцем я продолжил свое безнадежное путешествие. Я старался держаться в нескольких метрах от края каньона. Иногда путь мой пересекали расселины и овраги (свидетельство того, что дожди здесь все-таки бывают или по крайней мере бывали).

Сравнительная пологость склонов обычно позволяла пересечь овраги по кратчайшей, но, сунувшись в один, я сразу погрузился в Муть. Да такую крутую, что, едва не задохнувшись, сразу же выскочил из нее как ошпаренный.

Впредь овраги пришлось обходить.

Сорок километров – не так-то много. Учитывая, что каньон рыскал из стороны в сторону, а овраги заставляли меня то и дело предпринимать обходные маневры, вместо сорока получались… ну, скажем, пятьдесят.

Я бы мог немного уменьшить коэффициент маневра, отойдя от каньона километра на полтора-два и тем самым оставляя все овраги по правую руку. Но рядом с ложем Стикса я чувствовал себя все-таки уверенней, чем на открытой пустоши.

Если майор Шапур решит, что с Пушкиным обошлись слишком мягко, и вышлет вертолет, чтобы найти меня и дострелить… Или наоборот – Шапура замучает совесть, что с Пушкиным обошлись слишком круто, и охотники дострелят меня из жалости, а тело заберут в лагерь, дабы упокоить меня на вершине башни-дахмы с пехлеванскими почестями… Так и так рядом с каньоном у меня всегда остается эфемерный шанс спрятаться.

Как увижу вертолет – сразу ринусь искать спуск в каньон.

– …И сверну себе шею. – Я снова начал разговаривать вслух.

Пятьдесят километров. Пройти их надо в хорошем темпе, чтобы до ночи успеть туда, где в каньоне заканчивается Муть и где, возможно, к тому времени из-под земли вновь появится вода. Тренированный боец в обычных условиях со смехотворной боевой выкладкой в виде недоеденной курицы играючи покрыл бы это расстояние за восемь часов.

Я тоже не последний ходок, но мне повсюду мерещились аномальные зоны. Я часто доставал камешки Злочева и пристально вглядывался в них, будто надеялся, что они предупредят меня не только о пробое, но и обо всех прочих опасностях, включая таинственных оводов.

Учитывая частые рекогносцировки местности, а также «перекуры», во время которых я садился и посасывал куриную ножку, идти мне было часов четырнадцать, не меньше.

Я шел и шел. Топал. Пошевеливался. Переставлял конечности.

Обливался вонючим потом (хотя мне казалось, что в организме давно не осталось ни капли лишней влаги).

Ругался вполголоса, опасаясь манихеев.

Ругался в полный голос, позабыв о манихеях.

Шел дальше.

И, обойдя очередной овраг, вышел я на дорогу.

На дорогу.

Твердое покрытие отсутствовало. Но я стоял на недостроенном военном шоссе. Несомненно.

Здесь когда-то прошел моногусеничный дорожный комбайн-трамбовщик. Его алмазные ножи рубили верхний слой глины вместе с редкими пучками травы и подбрасывали комья вверх. Вырываясь из щелевидных дюз, сжатый воздух отшвыривал этот мусор на обочину. Широченная гусеница, выполненная из «конвульсирующего» полимера, бежала частыми складками, заботливо дробя случайные камешки и вгоняя осколки в глину с силой промышленного пресса…

Получилась расчищенная полоса, которая протянулась вдоль каньона и оборвалась перед очередным оврагом.

Почему оборвалась?

Я не поленился вернуться на пару десятков шагов и заглянул в овраг.

– Ничего интересного, – сухо констатировал я.

В самом деле, чего уж интересного: россыпь опаленных железяк с редкими вкраплениями алмазных ножей. Взрыв превратил трамбовщик в предмет абстрактного искусства, раскрошил алмазы, от жара обуглилось лакокрасочное покрытие вместе с опознавательными знаками…

Размышлять над тем, что здесь приключилось, было делом неблагодарным. Самая банальная гипотеза – пробой – объясняла только причины гибели гигантской строительной машины.

Но почему шоссе осталось недостроенным? Строители уперлись в такой участок, где пробои случались регулярно? А что мешало обойти аномалию? Лень-матушка?

Э, какое мне дело! Главное – практический вывод: дорогу не стали бы прокладывать через гравимагнитные осцилляторы. А значит, там, где прошел трамбовщик, я могу топать в нормальном походном темпе, ничего не боясь. Да и сандалии свои вонючие теперь сниму, потому что дорога гладкая, как доска. И даже хорошо, что без покрытия: нагрелась меньше.

Еще три часа отупляющей ходьбы.

За это время: оставлены позади несколько внушительных оврагов (я перешел их по целехоньким мостам!), рассказано вслух полтора десятка анекдотов, зафиксирован быстрый выход Стикса на поверхность, обнаружены следы большого клонского бивуака…

Меня вывели из полудремы звуки далекого боя. Я открыл глаза и понял, что лежу, свернувшись калачиком, посреди дороги.

Я припомнил, как мне втемяшилось в голову, что, если надеть обратно сандалии, идти станет не в пример легче. Какие только уловки не измыслит наш организм, когда хочет поспать! Может даже заговорить человеческим голосом и привести самые невероятные аргументы, лишь бы заставить своего хозяина остановиться и присесть! А уж когда тот присядет…

– Идиот! Контроль нельзя терять ни в коем случае! Хочешь спать – ляг поспи по-человечески!

Что значит в моей ситуации «по-человечески», я так и не придумал.

Продолжая лежать на дороге, я прислушался. Померещилось мне или нет? Стреляли?

Нет, не померещилось. Ухнуло на славу.

Из-за того что трамбовщик, подготовив ложе под пенобетон, удалил верхний слой почвы, дорога оказалась примерно на полметра ниже, чем окружающая равнина. Слежавшиеся отвалы почвы по обочинам стали своеобразными брустверами, так что получалось, что я лежу в очень широком окопе неполного профиля.