Текст книги "Брунгильда и любовь (из жизни евролюдей)"

Автор книги: Александр Хургин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

3. Ошибка Брунгильды

Обо всем этом вселенском кошмаре и ужасе Брунгильда узнала, едучи в машине, по авторадио. Что естественно. Немцы все важные новости так узнают. Включают приемник, чтобы услышать прогноз погоды и положение на автобанах страны, в смысле, нет ли, не дай Бог, пробок на пути их следования, и заодно новости слушают.

Конечно, волосы зашевелились у нее с головы до ног, что вынудило

Брунгильду даже беспрецедентно сбросить скорость. Но в конечном счете обиды на Гансика своего она не затаила. Мотороллер ей без надобности, у нее BMW есть с кожаными сиденьями. Без трехэтажного дома тоже она может как-то в жизни обойтись. А без этой пещеры людоеда – и подавно.

Зато какой эпизод в биографии, какое переживание и смятенье чувств!

Много ли женщин ее круга могут похвастать близостью с людоедом и взаимной с ним любовью? Из ее знакомых – ни у кого ничего подобного не было и не будет. Потому что главное в любви – оказаться в нужное время в нужном месте. Брунгильда это умела. А многим иным не дано такого таланта Богом, и любят они по этой причине ближайших соседей, коллег и дальних родственников мамы.

Спору нет, когда по радио, а потом и в телевизоре про Гансика ее стали страсти рассказывать, испытала она стрессовое состояние, подумав, что это ведь он и ее мог сожрать, не мудрствуя лукаво, с потрохами. Но она быстро от стресса оправилась. Не сожрал же. Чего теперь волновать себя зря постфактум, теперь он сидит, бедный, за решеткой, а у нее есть взамен Лопухнин. Не людоед, конечно, но тоже тип еще тот.

Ну и известность приобрела Брунгильда поистине голливудских масштабов. Как будто она Чикатило какое-нибудь или Виктор

Черномырдин. Одних интервью дала сорок пять или около того. Первое – фактически неглиже, из постели. Только легли они с Лопухниным, чтобы бурно провести ночь знакомства, как в окне что-то засверкало и под нос ей поднесли десяток микрофонов на длинных штангах.

– Правда, что вы были близки с людоедом? – спросили в мегафон с улицы, и фотовспышки дали еще один нестройный залп.

Лопухнин сказал:

– Ну прямо тебе крейсер “Аврора”. – Натянул одеяло на голову и от недостатка кислорода затих.

А Брунгильда, сообразив, в чем дело, поправила прическу, села и, одевшись до пояса в ажурный пеньюар, дала в нем пресс-конференцию для немецких и иностранных журналистов. Ее транслировали потом во всех странах Европейского сообщества. И, судя по отзывам телезрителей, самое сильное впечатление оставила в их памяти наивно прикрытая пеньюаром грудь. Вполне может быть, что и левая. Но ясность в умы тоже внесла Брунгильда впечатляющую. Развеяв слух о полинезийском происхождении каннибала.

– Вы уверены в том, что он наш брат-европеец? – давили на нее журналисты. – Вы хорошо подумайте.

– Что я, полинезийцев не знаю? – отвечала им из постели Брунгильда.

– Нет, Гансик приличный состоятельный человек, выпускник чуть ли не

Гейдельберга, домовладелец и граф. Если, конечно, не врет.

В общем, собой Брунгильда осталась довольна. Она придерживалась того мнения, что лучше поиметь и потом жалеть, чем жалеть, что не поимела. Это был у Брунгильды основополагающий принцип интимной и вообще жизни, жизни в любых ее проявлениях. Кроме всего прочего, это была, видимо, судьба. Да, все-таки судьба. Почему-то ведь она встретила Гансика этого на похоронах. Могла бы не встретить. Он мог туда не явиться, живя на противоположной городской окраине. И знакомы они с усопшим не были. От скуки Гансик прогуливался, дыша, и не заметил, как вышел за черту родного города и пошел мимо пастбищ, полей и огородов. Вышел, а там женщины с человеком навзрыд прощаются. Ну он и поприсутствовал из вежливости и философского состояния души, принял, так сказать, пассивное участие. Стоял себе, думал по-латыни о вечном, пока не ворвалась в его мысли и поле зрения Брунгильда. Она взошла на возвышение у разверстой могилы, вся в черном, и произнесла последнее слово напутствия. От имени компании и от себя самой. Прочувствованно произнесла, с выражением скорби, хотя и с элементами юмора. А когда на Брунгильду упал откуда-то луч света и ее черная блузка стала просвечивать насквозь, Гансик прямо замычал от этого зрелища и восторга.

Вообще-то в обязанности Брунгильды как топ-менеджера компании

“Нeimkehr” не входило произнесение последних слов, и прочая ритуальная рутина не входила. Но данный покойник был ей все-таки близок и умер, если не у нее на руках, так, уж во всяком случае, у нее на глазах. И, может быть, она чувствовала ответственность за его смерть или невольную свою в ней вину.

А близок Брунгильде усопший был не духовно, упаси Господь, он физически был ей близок. Как мужчина от сохи и в самом соку. В расцвете мужских сил то есть. Ну любит Брунгильда мужские силы. И может ради них иногда духовным несовершенством индивида пренебречь.

Водится за Брунгильдой такой грешок, женщине с темпераментом простительный.

Да, и вот когда она в Розенбург прибыла свободный рынок ритуальных услуг осваивать, антисемита ей в качестве достопримечательности местной продемонстрировали. Сказали:

– Вот здесь, фактически на границе города и деревни, живет у нас в собственном доме одинокий антисемит с сестрой. А второй свой дом сдают они в аренду. Под общежитие для еврейских эмигрантов и беженцев.

Конечно, все, включая женщин, стариков и детей из этого общежития, а также заезжие знаменитости и туристы ходили на антисемита смотреть.

Сестра продавала им билеты, говоря: “Смотрите на здоровье через забор, если вам больше делать нечего”, – а брат на экскурсантов своего внимания не обращал, занимаясь от темна до темна делом своей жизни – животноводством.

С виду был он жилистым и нестрашным зоотехником. Домик с занавесочками, хлев чистенький, огородик ухоженный. В огородике среди пастушков, гномиков и уточек глиняных дедушка с козлом стоит, тоже глиняный.

– Это ты? – спрашивала у него впоследствии Брунгильда ради шутки.

А он отвечал ей:

– Кто? Это? Нет, это не я.

Он, как и многие его коллеги по антисемитизму, страдал отсутствием чувства юмора. То есть он от этого отсутствия нисколько не страдал.

Просто чувство юмора было ему не свойственно, и он жил иными сильными чувствами. Отчего и внешний вид имел более или менее злобный. Но в этом, возможно, и не юмор виноват, а недостаточно высокая производительность машинного доения в фермерском его хозяйстве.

Почему-то Брунгильда почувствовала к нему жалость. Зрелый мужчина, крепкий хозяин, и вдруг такая неприятность, такой пережиток канувшего в Лету века. И ведь весь город, все прилегающие к городу окрестности знали, что вот тут, в этом ухоженном доме, коротает свои дни потомственный антисемит, и можно было у любого местного жителя спросить, как его найти, и любой местный житель охотно указывал к нему дорогу. И даже провожал до места. Все-таки достопримечательность родного края.

В общем, Брунгильда отдалась этому пережитку прошлого, можно сказать, из жалости. И свежий воздух, конечно, свою гибельную роль сыграл. Антисемит спросил ее, гуляя в хлебах по бедра:

– Ты, – спросил, – кто по национальному признаку?

– Немка, – сказала Брунгильда, вдохнув полной грудью. – Кто же еще?

– А родители у тебя кто?

– Немцы, – сказала Брунгильда, теребя тугой колосок.

– Надеюсь, дедушки и бабушки тоже без изъянов?

– Я как-то не интересовалась, но могу у них спросить, если нужно. -

Она положила на язык несколько зернышек и разжевала.

– Спроси, – сказал антисемит.

После чего подхватил Брунгильду на руки, и понес, и вынес из хлебов на скотный двор. Щедро напоил ее там козьим молоком, хлебом со сливочным маслом угостил – тут она и разомлела в лучах заходящего солнца. И отдалась бедному антисемиту на глазах у коз, коров и куропаток. Поддержав его этим актом доброй воли морально. Думала:

“Поддержу его разок из человеколюбия – и хватит”, – а он, поддержку ее получив, сказал:

– Выходи за меня замуж.

– Замуж?.. – задумалась Брунгильда. – А зачем тебе куропатки?

– Куропатки, – сказал антисемит, – красивые.

И Брунгильда не смогла, как собиралась, сразу его оставить и забыть.

Если бы он сказал “вкусные”, она бы смогла, а так нет. Тем более сердце ее было на тот момент совершенно свободно и пусто и тело отдыхало после исламского диверсанта, приходя постепенно в норму. И она стала приезжать к антисемиту после напряженных трудовых будней, чувствуя себя у него в гостях, как дома. И все в доме ее посещениям ответно радовались. Стоило BMW Брунгильды приблизиться к усадьбе, как козы искренне начинали блеять, собаки лаять, куропатки нестись, а сестра принималась собирать на стол простой деревенский ужин.

“Ну надо же, какая пастораль!” – думала про себя Брунгильда и тихо садилась ужинать.

Антисемит тоже с нею садился, во главу стола по-семейному, и тоже ужинал, и кормил с руки двух домашних собак и кошку.

Однажды Брунгильда спросила:

– А за что ты их так не любишь?

– Евреев-то? – понял ее антисемит сразу правильно, потому что он только их одних и не любил, а всех остальных живых тварей любил, как самого себя и свою сестру. – Ну должен же я кого-то не любить!

– Должен? – удивилась Брунгильда. – Зачем?

– А как иначе? Человек обязан кого-то любить, а кого-то нет. Без этого он не человек, а что-то вроде козы. Или кошки.

– Понимаю, – сказала Брунгильда. – Единство и борьба противоположностей.

– Чего борьба?

– Добра и зла, противоположностей.

– Это вам, городским, виднее, – сказал антисемит, а Брунгильда сказала:

– И что, если бы я родилась еврейкой, ты бы меня разлюбил?

– Я бы тебя собственными руками, – сказал антисемит, и обнял

Брунгильду за плечи, и расхохотался, как сумасшедший ребенок.

В общем, эту свою связь из жалости Брунгильда склонна была считать ошибкой. Не роковой или непоправимой, но ошибкой. Тем более если учесть, чем она вскоре закончилась.

К несчастью, в городе Розенбурге случилось значительное культурное событие – выставка. “Сорок три литографии Марка Шагала”. И

Брунгильда пригласила своего антисемита культурно провести досуг после вечерней дойки. Он приглашение, поколебавшись, принял, руки отмыл, оделся в чистое и сказал, что готов сопровождать Брунгильду хоть на край света, хоть на выставку, хоть куда подальше. Надо отдать ему должное: кто такой Шагал, он не знал. Хотя имя Марк его настораживало. Но все равно он согласился идти с Брунгильдой в качестве мужчины и кавалера. И чтобы развеяться, конечно. А то всё козы, коровы, рога перед глазами.

Проходила выставка в евангелистской кирхе. О чем еще в переулке, на дальних подступах к ней, сообщала стрелка с надписью: “МАРК ШАГАЛ

СЮДА”. Переулок был запружен людьми. Брунгильда, лавируя, повела мимо них свою BMW. А кавалер ее начал нервно кашлять:

– Смотри – все мое общежитие в полном сборе. – У него в глазах промелькнула тоска по шмайссеру, хотя кровожадным он ни в коем случае не был.

– Слушай, а зачем ты им дом свой сдаешь?

– Что значит, зачем? Из-за денег! – Он заерзал по коже сиденья. – Я чувствовал, что провокация тут возможна, с самого утра чувствовал.

– Не ерзай, – возразила Брунгильда и, как могла, успокоила своего кавалера, доказав, что ничего такого он не чувствовал и не чувствует.

И они прошли внутрь. И осмотрели все сорок три литографии гениального художника, который, к сожалению, умер.

– Такого клиента упустили, – расстроилась Брунгильда. Видно, сильно ее искусство Шагала задело. Картины же были на библейские мотивы, а

Библию Брунгильда (и спутник ее тоже) уважала.

Но осмотром экспозиции дело не кончилось. К любителям изобразительных искусств вышел пастор и пригласил их садиться. А когда все расселись и гул затих, он сказал:

– Я счастлив приветствовать в нашей кирхе членов еврейской религиозной общины. Надеюсь, их удовлетворил рассказ фрау Коган о творчестве Марка Шагала.

Зал зааплодировал. Кавалер Брунгильды предпринял бесплодную попытку сбежать из самой середины ряда. Евреи потупились. Фрау Коган выбралась из-за стульев и стала рядом с пастором, плечом к плечу.

– Все мы знаем фрау Коган, – продолжил свой спич пастор, – как истую христианку, любящую мать и неизменного организатора наших культурных мероприятий. Эта выставка состоялась благодаря ее стараниям. А уж концерт клезмерского ансамбля еврейской песни вы услышите только потому, что фрау Коган заведует отделом культуры и в еврейской общине города тоже. Встречайте дорогих гостей. Bitte.

Зал встал и зааплодировал уже стоя. Из-за кулис под бурные эти аплодисменты появились музыканты. Они заняли места по обе стороны каменного, уходящего под своды кирхи, креста. Контрабасист в ермолке прислонился к нему спиной. И ансамбль грянул “Фрейлахс” и запел на языке идиш. Еврейка с тромбоном переводила содержание песен.

Поскольку зал был забит немцами, которые идиш, конечно, понимают, но приблизительно. Все же немецкий язык существенно от идиша отличается.

И вот когда спутник Брунгильды увидел в кирхе столько евреев на квадратный метр – особенно еврей под крестом его впечатлил, – он взял и умер.

Знал бы он, что контрабасист и все остальные музыканты ансамбля есть немцы, как минимум, в третьем поколении, а еврейская музыка просто их хобби выходного дня, он, может, и не умер бы, а остался в живых.

Но, с другой стороны, в живых могло быть ему не лучше, а хуже.

4. Исламский дивертисмент Брунгильды

Провожали городского антисемита более чем скромно – как будто и не в последний путь. Процессия состояла из безутешной его сестры плюс

Брунгильда. Вот, собственно, и все провожающие. Не считая технических исполнителей и пришедшего уже после начала церемонии людоеда.

Так, значит, жил человек, жил и перестал. Став никем и ничем.

Достопримечательностью местного значения и то перестал он быть после смерти. И это жаль. Потому что можно было бы в его доме устроить мемориальный музей антисемитизма, допустим, и приносить людям какую-нибудь радость. Но кто этим мог заниматься? Сестра – простая женщина, ей бы с животноводством совладать. А общественности это тем более не нужно. Общественность в Германии черствая. Можно сказать, что ее вообще не существует. Общественные пожарные команды и духовые оркестры – не в счет. Никому до других нет здесь никакого дела. Лишь бы другие не производили излишних шумов с десяти вечера до восьми утра. А тихо можно делать все, что угодно. Вплоть до террористических актов в особо извращенной форме.

Али тихо и делал. Не теракты. Слава Богу, не их. Он говорил:

– Я не террорист – я диверсант.

Да, Али… Ему она до сих пор тайно и анонимно всякие мелочи в тюрьму передает. Столько времени прошло, чуть всю репутацию он ей не загубил, а она эту сволочь помнит…

И Гансика помнит и помнить будет. Который тоже в тюрьме. Семь лет ему дали, непонятно за что. Но он там благополучно сидит. Книги пишет по теории и практике людоедства, воззвания к вегетарианцам сочиняет, апелляции. А Али ничего не пишет. Тихо сидит и молча.

Вообще любови у Брунгильды часто заканчивались как-то негоже и метафизически. Двое ее возлюбленных кончили тюрьмой, один помер из-за пустяка. Лопухнин подает надежды, что кончит, если и своей смертью, то плохо. И про детскую свою любовь узнала недавно

Брунгильда ошеломительную новость. Эмигрировал ее первый в жизни мальчик, навсегда эмигрировал из страны за границу. В украинский город Киев – тот, который мать городов русских. Пошел в украинское консульство и говорит клерку в окошке номер один:

– Хочу, – говорит, – у вас проживать.

Они ему говорят:

– Визу оформите и проживайте. Кто вам запрещает?

А он:

– Нет, – говорит, – я навсегда хочу, безвозвратно.

Клерк в первом окошке говорит:

– Я не понял. Вы что, политического убежища у нас попросить хотите?

– Просто, – говорит первая любовь Брунгильды, – хочу к вам эмигрировать. – И: – Расскажите, что я для этого должен сделать и куда обратиться.

Клерк задумался и долго оставался в состоянии задумчивости, а когда из него вышел, сказал:

– Обратитесь, – сказал, – в консульство Украины, в окошко номер один.

– А я в какое окошко обратился? И в какое консульство?

Клерк опять задумался. Хотя задумываться два раза подряд было ему трудно. Короче, его в этот день отпустили с работы пораньше и на завтра дали отгул.

Хорошо, опытный консул нашелся и не растерялся. Он провентилировал все в своих дипломатических верхах, согласовал и принял этого парня на ПМЖ. Справку только вежливо попросил предоставить – о том, что он психически здоров, – и принял.

А рождена Брунгильда была исключительно для любви. Других просто так рожают, а ее для любви родили. Это стало понятно еще в школьные годы чудесные.

Конечно, занималась Брунгильда не только любовью. Университет она, например, окончила на отлично. Иначе ей бы не предложили места в такой известной и крупной корпорации. Но все остальное, чем она занималась в жизни, это были занятия второго плана. Карьера, и то у нее по ранжиру после любви стояла. Сразу, но после. Хотя она этого и не афишировала и отдавала карьере много времени и сил. Потому что карьера – это евро, а без евро жизнь плохая. И любовь плохая.

Все же, что помимо любви – политика там, спорт, дети, – очень мало ее трогало за живое. Если никак не пересекалось с любовью, конечно.

Потому что иногда они пересекались. Так, на почве возникших у нее вдруг политических убеждений Брунгильда завела себе Али – беженца из стран ислама, Магомета и Осамы бен Ладена. Она, правда, приняла его за вполне невинного турка, коих в Германии миллионы. И сошлась с ним, наглядно протестуя против общественного мнения (общественности в Германии нет, а общественное мнение есть. Прим. авт.). Потому что тогда разные люди кричали “ЕС без Турции, ЕС без Турции!” и обвиняли турок во всех смертных грехах без разбору, особенно в том, что они заняли собой чуть ли не все рабочие места и свободные квартиры в стране, а автохтонным жителям жить и работать негде. И справедливая Брунгильда сначала защищала турок, говоря, что, когда турки нам Германию после войны отстраивали, они никому не мешали, когда шли вкалывать туда, куда мы не шли ни за что, это тоже всех устраивало. А теперь, когда безработица озверела и даже компания

“Heimkehr” – хотя спрос на ее услуги неуклонно растет – сократила число работников, теперь вам турецкие рабочие места понадобились.

Это справедливо? Да и разве способен немец приготовить такой дёнэр, какой готовят турки? Не способен. А жить без дёнэров

Германия уже не может. Привыкла.

Е в р о (Euro) – второе по частоте употребления слово в немецком языке (после Scheisse ). S c h e i s s e – самое употребляемое в немецком языке слово, означающее что-то вроде дерьма. Д ё н э р – та же шаурма, только турецкая.

В общем, сначала Брунгильда защищала интересы турок словом, а потом к делу перешла. То есть к Али. Который оказался на поверку далеко не турком. И вообще непонятно, кем он оказался. Может, он и не Али вовсе, а какой-нибудь Хабзи Мустафа. И откуда именно нелегально в

Дойчланд приехал, ни Брунгильда, ни эмиграционные службы догадаться не могли. Иногда он говорил “у нас в Пакистане”, иногда “мы, персы”, а как-то раз и вовсе проорал: “Чечне мир, Палестине слава, Аль-Каиде вива”. Правда, конфуз этот в глубоком сне с ним случился. После того, как Брунгильда измучила его до обморока и полного полового измождения, а еще раньше напоила коньяком с “Виагрой”, который пить мусульманам вера строго запрещает.

“Может, он здесь террористический акт готовит под прикрытием моей любви?” – стала думать после этих бессознательных криков Брунгильда.

И она была недалека от истины. Ощутив преступную деятельность Али на собственной шкуре.

Недели через три после того, как возникли у нее стойкие подозрения,

Брунгильда приехала домой в истерике. Али как раз у нее ошивался.

– Представляешь, – рыдала она на подлой его груди, – никто не пришел. Я своими глазами видела, как агент отправил тридцать два приглашения. И ни жены, ни детей покойного – никого. Это саботаж.

Это катастрофа.

Али начал ее успокаивать:

– Может, почта, – говорит, – что-нибудь напутала. Бывает.

– Почта? – продолжала рыдать Брунгильда. – Ты идиот? Как почта может напутать?

Тут Али не нашелся, что ответить. Потому что ответить ему было нечего.

В Германии самый главный стратегический объект – это почта. Если бы

Ленин делал свою революцию в Германии, ему не нужно было бы брать мосты и телеграф. Хватило бы одной почты. Без почты Германия в отсутствии противника безоговорочно капитулирует и сама на колени опустится. Так как в Германии все делается “реr Post”. По почте то есть. По почте идут счета, вызовы к чиновникам, по почте посылают письма адвокаты, врачи, домовладельцы, работодатели, полиция, школы, телефонные и авиакомпании. По почте покупают и продают товары в широком ассортименте, по почте идет деловая переписка между субъектами предпринимательской деятельности, банками, секретными объектами, частями Бундесвера, по почте идет все на свете.

Али – не Ленин и взять почту своими силами никак не мог. Но свести на нет ее титанические усилия по доставке корреспонденции адресатам

– вполне.

Правда, диверсия требовала соучастников. И для крупномасштабной акции искать их нужно было по всей стране. А столько энтузиастов найти не так просто. Чтобы люди откликнулись, они должны иметь убеждения. И должны быть очень злы. На всё и на всех. В частности, на немцев.

Такие люди в Германии, слава Богу, есть. Но у них же на лбу не написано, что они потенциальные мстители, и в телефонной книге против их фамилий никаких пометок не стоит. Что можно считать вопиющей недоработкой спецслужб.

Хорошо еще, что организатором Али оказался бестолковым. И наладить общегерманскую диверсионную сеть не смог. Может, средства ему не позволили. Почему-то же он звонил от Брунгильды, когда она уходила, а он как будто досыпать у нее в квартире оставался. Хотя, возможно, это он для конспирации звонил от нее, а не от себя или для других целей. Так или иначе, но Брунгильда, получив первый после знакомства с Али счет за телефон, чуть дар речи навсегда не потеряла.

А он сказал:

– Значит, твоя любовь – это миф и мираж, раз тебя такие мелочи волнуют.

– Ни хрена себе мелочи! Четыреста евро.

– Да отдам я тебе твои евро, – сказал Али. – Как только Аллах захочет, так я тебе их сразу и отдам. Запиши на мой счет.

В ответ на эту наглость Брунгильда смогла сказать только:

– Ты не в ресторане! – и всё.

Кажется, именно после этого разговора Али стал исчезать. Исчезнет и не появляется до вечера пятницы. В субботу опять исчезнет. Утром.

“Ну точно он террорист какой-нибудь”, – думала Брунгильда, и эта мысль страшно ее возбуждала, и она набрасывалась на Али, как только он появлялся, и мучила его подозрениями и ласками до седьмого пота.

Али же никуда не пропадал и не исчезал. Он, поняв, что в масштабах страны не тянет, решил провести диверсию в пределах одного отдельно взятого города Крайсбурга. И посмотреть, что из этого получится. Вот он и подыскивал в городе соучастников. Благодаря личным контактам и связям. Среди своих братьев по вере, видимо. А может, и русских подключил или алкоголиков из числа коренного населения. Кто его знает. Не пойман – не вор. И тем более не диверсант.

Нет, в конце-то концов его поймали, но он никого не выдал и все героически отрицал. Невзирая на то, что взяли его с прямыми уликами в руках.

А было это, значит, так. Город Крайсбург жил своей обычной городской жизнью. Транспорт ходил по расписанию, супермаркеты работали, больницы, кафе, музей и госучреждения – тоже. Работала, естественно, и почта. Работала как часы. Почта – это вообще последнее, что работает в Германии, как часы. И она перелопачивала горы самой всевозможной корреспонденции, доставляя ее по адресам в течение одного дня.

Но по следам почтальонов шли теперь люди Али с универсальными отмычками. Почтальоны клали письма в ящики, а алиевцы их оттуда в мгновение ока вынимали.

Хорошие отмычки им Herr Федя Мультик изготовил. Да и отчего бы он мог изготовить плохие отмычки? На одной шестой части суши Федиными отмычками весь цвет преступного мира пользуется и горя не знает. И когда Али объяснил, что отмычки должны любой немецкий ящик открывать, как родной, Федя сказал:

– Сделаем, раз ты что-то против немцев затеял. Потому что мне в

Германии нравится всё! Кроме немцев. – И сделал Али требуемые отмычки. Правда, скидку за оптовый заказ дать отказался.

Какое-то время, когда операция уже шла, жизнь в городе двигалась по инерции. А потом инерция иссякла и кончилась. Сначала несколько неимущих получателей социальной помощи, буквально четыре человека, обнаружили, что их нищенское пособие (о таком средний россиянин может только несбыточно мечтать. Прим. авт.) уменьшилось. Стали через переводчика звонить, а им говорят: “Мы вас вызывали письмом, чтобы временно работой обеспечить, а вы не явились. За это мы сняли двадцать процентов вашего пособия”. Те доказывают, что никаких писем никогда не получали, а им не верят. Потому что кто же поверит получателям социальной помощи! Которые к тому же не местные, а из-под Кишинева и Одессы.

Потом люди перестали являться в суды, платить за свет, телефон, телевизор и другие услуги, в том числе и коммунальные. Их письменно предупреждали о возможных санкциях и грозящей им материальной ответственности, но они никак на эти угрозы не реагировали.

Не приходили письма и в некоторые государственные учреждения. Как от граждан, так и от вышестоящих организаций. Не во все, но в некоторые не приходили. В те, у которых почтовые ящики снаружи висели. Потому как если они висели внутри, люди Али опасались их открывать. Внутри это было очень уж дерзко и чревато провалом всей диверсии.

Наконец, коллапс таки наступил на горло мирному городу. Горожане лично и персонально ринулись выяснять, почему они не получают счетов, почему к ним ни с того ни с сего приперся судебный исполнитель, почему молчит адвокат, страховая компания, больничная касса и администрация вице-канцлера. Таких “почему” у каждого горожанина накопилось выше крыши. Люди собирались толпами у кабинетов в органах власти. Органы, чуя опасность оранжевой или какой-либо другой революции, погружались в организационный ступор.

Полиция и бургомистр преступно бездействовали, потому что не знали, как действовать. Должностные инструкции на этот счет молчали. А без инструкций жить и работать в Германии невозможно.

Увидев, что цель диверсии достигнута, Али дал команду сообщникам:

– Всё. Временно ложимся на дно! – И они легли, правда, не временно, а постоянно. Навсегда, значит. И никто бы их никогда не вычислил и не обезвредил.

Но с первых же дней акции Али столкнулся с проблемой – куда девать вынутую из ящиков корреспонденцию? Сообщники все сдавали ему под отчет. А дальше? Сжечь такое количество бумаги незаметно было нельзя. И негде. Дома хранить опасно и опять-таки негде. И он задумал хитрый план, рассчитанный на любовь немцев к порядку. Он, идиот, стал письма в баки для пищевых отходов выбрасывать. Складывал в целлофановый мешок, картофельными очистками и прочими объедками сверху посыпал и, как стемнеет, выбрасывал. Думал, уж где-где, а в пищевых отходах немцы искать макулатуру не будут. Им такое в голову ни за что не придет. И перемудрил.

Если бы он выбрасывал письма в контейнер для бумаги и картона, никто их среди прочего, может, и не обнаружил бы. Ну, а там, куда мусоровоз пищевые отходы вывозил, мешки с письмами бросились кому-то в глаза, так как выглядели сильно не на своем месте. Этот кто-то позвонил куда следует и сообщил о подозрительном непорядке. Назавтра же власти посадили в мусоровоз полицейского, и он исследовал каждый бак перед тем, как подъемник опрокинет его в машину. Мусорщиков он своими исследованиями вконец задолбал, но бак с очередными письмами нашел.

А дальше уже совсем все было просто. Два агента залегли у мусорной площадки за туями в траве и стали наблюдать в прибор ночного видения, кто что выносит и куда выбрасывает. Они и застукали Али с поличным мешком, они его и повязали.

И с тех пор Брунгильда в политику не вмешивается до такой степени, что газет в руки не берет. Ее ведь тоже таскали в отдел по борьбе с терроризмом. Выясняли, какие она имела связи с Али.

Она им говорила:

– Ну какие я могла иметь с ним связи? Только непосредственные.

– А больше никаких? – спрашивали борцы с террористами.

– Больше никаких.

Но они не верили и еще долго Брунгильду терроризировали. Искали оружие и взрывчатку в склепах, которые Брунгильда курировала, домой к ней приходили с дурацкими подозрениями и вопросами. Проверяли телефонные переговоры. Больше всего их заинтересовали женщины по всей Германии, которым она якобы звонила и назвонила на четыреста евро.

– Женщины? – удивилась Брунгильда и тут же поняла, что этот кобель звонил за ее счет всему своему гарему. – Ну сволочь! – сказала она вслух. – Ненавижу!

И сказала:

– Этого я ему никогда не забуду.

Забыла, конечно. Сердце-то у нее доброе. И рождена Брунгильда не для ненависти, а для любви. Для любви к кому угодно – к людоеду, антисемиту, диверсанту, а то и вовсе к Лопухнину. Извините за выражение.