Текст книги "Угол отражения"

Автор книги: Александр Юринсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Юринсон Александр
Угол отражения

Александр Юринсон

Угол отражения

– Черта с два! – взвизгнула Галочка – Галина Павловна, женщина чуточку за тридцать; и тут же зашипела: – Но ведь не толстая! Сантиметр-то не врет! И совсем не безобразная. Даже симпатичная. – Она помолчала немного, взгляд затуманился. Затем, словно очнувшись, засверкала глазами, снова взвизгнула: – Сука! – и плюнула.

На полпути до предполагаемой цели слюна наткнулась на препятствие, сплющилась и жирной пузырчатой каплей поползла вниз. Галочка не стала ее вытирать.

Сцена происходила перед большим зеркалом в ванной. Подобное действо повторялось каждый день по крайней мере дважды, утром и вечером. И, ей-богу, Галочка уже лет десять не устраивала его лишний раз по своей воле.

Зеркало приносило одни расстройства, но не в нем было дело. Нечего, как говорится, пенять. Однако, дело-то было и не в кривой роже! Ломкая холодная голубоватая лента сантиметра, обвивая талию или чуть ниже – самое широкое место (но не по груди – кому придет в голову сетовать на избыток груди?), с бесстрастностью прибора выдавала вполне приемлемые, даже ниже средних цифры. А в зеркале все это выглядело – ни в какие ворота.

И бог бы с ним, с зеркалом, если б живые люди этого не замечали. Но два неоспоримых факта портили и перечеркивали всю галочкину жизнь с того дня, как она ощутила себя женщиной, по сегодня, когда она отвернулась от своего оплеванного отражения. А это без малого двадцать лет. Совсем без малого.

Во-первых, немногие галочкины подруги с нескрываемым злорадством сочувствовали ее несчастью. Особенно в этом преуспевала Светка, соседка и бывшая одноклассница, успевшая два раза побывать замужем и скинувшая дочь своей матери. Она жила рядом, тоже одиноко и тоже слыла в своем роде неудачницей. Галочке она устроила визит к знахарке – объемистой старухе, с усилием источавшей из себя загадочность. Та определила сглаз, обрубила энергетический хвост, поставила защиту, взяла деньги и отпустила на все четыре стороны. Естественно, ничего не изменилось: загвоздка была на уровень выше, чем могут запрыгивать доморощенные экстрасенсы.

А во-вторых и в-главных – сама ее жизнь была разбита, незаметно, бесшумно и без осколков, но так же безнадежно, как будто ее все предали, все надругались и осмеяли, а потом дружно забыли, что она вообще существует. Человек умирает, когда умирает память о нем; и если память об иных переживает их многократно, то Галочку уже сейчас можно было приписать к неживым. И продолжалось лишь существование физического тела, не приносящего никому радости, а своей хозяйке – только расстройства.

И жизнь, ускользающая в никуда, требовала каких-то действий. Уже не избавиться от этого рока, – черт с ним, пятнадцать лет, лучших лет прошли и никогда не вернутся; и определенно ясно, что не сделаешь ничего, – так хоть бы самой не сойти с ума, спокойно думая, что вот твоя, Галя, жизнь, единственная и неповторимая, в настоящий момент – в самом расцвете, – не состоялась и НЕ СОСТОИТСЯ НИКОГДА. Страшно оказаться похороненной заживо, но в этом случае мучения непродолжительны и исход однозначен. Но остаться жить, лишенной счастья – приходило ли в голову какому палачу – не воплотить, нет – только придумать такую пытку. Или казнь, ибо эта многолетняя пытка закончится смертью, которая будет от нее избавлением.

Еще одна близкая подруга, Вероника, с которой Галочка работала вместе, еще та змея, теперь искренне сочувствуя, советовала сходить к психиатру. Не к психиатру, а к психотерапевту. Причина-то должна сидеть в ней, в Галочке. Вероника, в отличие от Светки, не была по природе злорадной и могла смотреть на вещи трезво.

Галочка закончила одеваться и вытерла плевок. Отражение снова попалось на глаза, и волна ненависти к себе и раздражения резко поползла вверх.

– Стоп! – твердо, но дрожащим голосом произнесла Галочка. Психотерапию можно начать самостоятельно. Нужно постепенно, слой за слоем докопаться до самого начала. С чего все началось?

"Не знаю". – Раздвоившись, за свое второе я, более слабое, Галочка говорила мысленно. – "По-моему, это было всегда".

Игра не удалась. Смотреть на себя, даже думая о чем-то другом, было неприятно. А каково незнакомым людям? Или еще хуже – знакомым?

Странное и страшное ощущение – приходило ли оно к вам? – из разряда тех, что заставляют задуматься, а все ли в порядке с рассудком? Это когда вы твердо знаете, что должно быть и что вы должны увидеть, но видите нечто другое, а чем-то неуловимо отличающееся; и чем дольше вы смотрите, тем больше отличий, а потом снова меньше. И это неустойчивое состояние опять наводит на мысль о непорядках в голове, потому что в твердом материальном мире нет ничего неустойчивого, а вот рассудок – вещь очень шаткая.

В течение десяти и пятнадцати лет вам хорошо известно, что вы молодая привлекательная девушка, молодая привлекательная женщина; иначе и быть не может: черты лица правильные, фигура хорошая, кожа гладкая, одежда модная, но! – всего этого нет, потому что вы никому не нравитесь, подруги вас жалеют, мужчины равнодушно ощупывают взглядом и отворачиваются, даже не заметив, что вы вообще есть. И "толстая" в этой ситуации – скорее всего предлог, самое простое и нестрашное объяснение непривлекательности. Потому что если не толстая – то какая же еще уродина?

Хотя, и толстая тоже, и все остальное.

Или нет – ни то, ни другое?

Галочка опустила глаза на часики и скривилась: пора бежать. Если бы она смотрела в этот момент на свое отражение, то увидела бы кое-что интересное. В ту секунду, когда неприязнь и отвращение вылились на лицо, с него словно сползла маска. Личико стало миленьким, да, с выражением неприязни и отвращения – но оттого даже еще более хорошеньким личиком молодой привлекательной женщины.

Это выражение держалось ровно столько, сколько требовалось, чтобы перевести взгляд с циферблата часов обратно на зеркало.

Доктор Букин обладал двумя крайне полезными свойствами: он притягивал к себе людей; никак не напрягаясь, просто своим присутствием вызывал у собеседника приятные эмоции. И другое: сам чувствовал себя совершенно свободно даже находясь в обществе несносного человека. Если бы не эти качества, Сергей Васильевич, со своей тонкой душевной организацией, был бы безнадежным невротиком. А так – начав карьеру с должности участкового психоневролога, как только поликлиника большей частью превратилась в коммерческое медицинское предприятие, он очаровал среди прочих и главврача, который устроил ему переквалификацию. И теперь Букин был избавлен от того, чтобы с тоской наблюдать бесконечную череду деградирующих от алкоголя личностей, а напротив, занимая просторный кабинет, предавался большей частью своим уединенным размышлениям, порой прерываемым визитом пациента с изощренным заскоком.

Но находились люди, рядом с которыми эти свойства давали сбои. Один из них всегда был под боком: физиотерапевт Эдик Нахабцев. С первой же встречи он раздражал Букина своими габаритами, шумным и беспардонным норовом и совершенно обезьяньей волосатостью: растительность на щеках и подбородке спускалась по шее на грудь, и сколько бы пуговиц на рубашке не расстегивал Нахабцев – она высовывалась оттуда бесстыже, ничуть не редея. Граница же между бородой, регулярно и безуспешно сбриваемой, и волосяным покровом на туловище, оставляемым в свободном росте, была проведена как границы малоазиатских государств англичанами – достаточно произвольно, где-то внизу шеи, на два пальца выше воротничка рубашки. Зрелище дикое и вызывающее.

Нахабцев врывался к Сергею Васильевичу в своем длинном и узком халате, накинутом на тренировочный костюм, окуная хозяина кабинета с головой в дискомфорт, пока тот не начнет не на шутку метаться, захлебываясь. Он называл его по фамилии и был совершенно уверен, что Букин по характеру такой же развязный; по крайней мере, тому приятно его общество. И, черт возьми, какие-то нити дружбы и взаимодополнения между ними уже протянулись.

Ну а еще иногда попадался такой пациент: неприятный, неподдающийся; они и составляли тот процент неизлечимых, потому что должны быть и неудачи: районный психиатр ведь не Господь Бог.

Резкую, едва ли не самую сильную волну отвращения за всю его практику с первой же секунды вызвала и эта женщина – Тонкович Галина Павловна, даже ее имя, размашисто нацарапанное на карточке медсестрой вызывало отторжение. Не хотелось ни помогать ей, ни вообще вникать в ее вопросы, потому что помочь тут он бессилен, а можно только делать вид, что пытаешься, потому что она пришла не по направлению, а заплатила денежки, и их доктор Букин должен теперь отрабатывать.

А главное, что и загвоздка у нее была та самая: она неизменно вызывала неприязнь – от неосознанной до жгучей – у своих визави. Но лишь выпроводив пациентку, Сергей Васильевич смог перевести дыхание и задуматься о ее проблеме.

Сама она все валила на физические недостатки, и это нормально, все женщины не обходят этот вопрос стороной; но здесь Букин был с ней согласен: непривлекательна. Некрасива. Безобразна. А теперь вдруг, оставшись один, засомневался, попытался восстановить образ пациентки в памяти – и не смог. Только размазня какая-то. Ни отдельно глаза или руки, даже прическу; ни целиком. Это показалось очень странным.

И еще Букину было теперь немного стыдно за ту неприязнь. В конце концов она – женщина. Он вспомнил свою жену и свои чувства к ней незадолго до развода. Чувства не всегда имеют прямую связь с действительностью; вернее, действительность – это не только та женщина, которую он сначала любил, а потом терпеть не мог. Она ведь за эти несколько лет почти не изменилась. То есть в том случае дело было в нем. Но эта пациентка-то сама внушает всем неприязнь. Или это все так охотно внушаются?

Букин назначил ей следующий прием на третий день, и как только она вошла – все повторилось снова. Не хотелось и было невозможно помочь ей; как это ни жестоко, но есть люди, которым лучше не быть.

Утром того дня у него битый час просидел Нахабцев и довел его до белого каления, так что теперь психиатр со злорадством писал направление, прося физиотерапевта, по совместительству занимающегося и лечебной физкультурой, и массажем, взглянуть на пациентку. Уж очень ему хотелось испытать на Нахабцеве это ходячее психотропное оружие.

Минут через сорок тот ввалился в кабинет Букина и, как обычно, заслонялся туда-сюда, то и дело норовя оказаться вне поля зрения и заставляя хозяина выгибать шею или потихоньку двигать стул. Сергей Васильевич сгорал от нетерпения:

– Ну, что?

– Что – что? – искренне не понял Нахабцев, подходя к окну и отирая пальцами пыль с цветов.

– Ну, как она тебе?

– Кто – она?

Усилием воли Букин заставил кровь вернуться на свои круги.

– Тонкович Галина Павловна. Которую я к тебе послал, – раздельно произнес он.

Нахабцев на секунду задумался или сделал вид, что вспоминает:

– А, эта... а что с ней, собственно? Баба как баба. Со своими, естественно, комплексами... Ну, не манекенщица, конечно, но и не снеговик, как она о себе воображает. Если расшевелить – так и вовсе ничего себе, нормальная. А в чем у тебя с ней проблема?

Сергей Васильевич не отвечал. Сейчас Нахабцев раздражал его еще тем, что ничего не заметил. И думал Букин не о пациентке, а о нем: он всех старался наделить своими чертами. И наделял, в той или иной степени. И наверно так было проще, – уж ему, Нахабцеву-то, точно другого не нужно: все такие же болваны, готовые в доме повешенного рассказывать анекдоты про веревку.

Нахабцев чего-то еще говорил или спрашивал, но Букин не слушал. Когда до него наконец долетели какие-то слова, он поднялся, обвел собеседника ничего не понимающим взглядом и выдавил:

– Извини, Эдик, мне нужно побыть одному.

Нахабцев склонил голову набок, внимательно посмотрел на Букина, покрутил пальцем у виска и вышел.

Ничего этого Сергей Васильевич не заметил. Странная мысль, еще не теория и даже не предположение, но все пытающаяся объяснить и обещающая, что может это сделать, зародилась в его голове и уже без малейшего несоответствия прикладывалась к любому человеку: к тому же Нахабцеву или этой пациентке, Тонкович. И к нему самому тоже. А извлекая какие-то случаи из своей практики, Букин без труда вписывал их в – теперь уже, пожалуй, теорию, и без малого – школу.

Он отменил прием и, сославшись на неважное самочувствие, быстренько ушел домой.

Около десяти часов вечера у Нахабцева зазвонил телефон.

– Можно к тебе прийти? Или ты приходи ко мне. Мне обязательно нужно с тобой кое-что обсудить.

– У тебя что, Букин, горячка? Обсуждай по телефону.

– Нельзя. Не телефонный разговор.

– А долгий?

– Э... не знаю. Наверно, долгий. Но стоит того. Узнаешь закачаешься.

– Мне, Букин, качаться интереса нет. Я веду здоровый образ жизни и хочу спать. Может, можно погодить до завтра?

– Вообще-то, конечно, можно, но тогда я не буду спать совсем. Пойми: я на пороге величайшего открытия в психиатрии. И не только в психиатрии. Думаю, оно имеет огромное практическое значение. Даже не знаю пока, насколько.

– Ммм... ты уверен? Может, все же – утро вечера мудренее?

– Уверен, Эдик. Я сейчас такие штуки выделывал – никакому Кио не приснятся. И тебе покажу.

– Что за штуки-то?

– Не по телефону.

– Тьфу на тебя. Ладно, дуй сюда. И постарайся выложить все свои идеи до закрытия метро – иначе придется спать на голом полу. Я тебя в свою постель не пущу.

– И не надо. Еду.

Приехал Сергей Васильевич наверняка на такси: не прошло и двадцати минут, как он уже стоял в прихожей Нахабцева. Сняв ботинки, он прямо в плаще прошел в комнату и плюхнулся в кресло.

– Буду краток, – сразу заявил он.

Глаза его в полумраке комнаты едва не мерцали; и вообще выглядел психотерапевт совершенно на себя не похожим.

– Было бы очень здорово, – буркнул Нахабцев и принес с кухни две чашки с чаем.

– С чего бы начать? – поднял Букин вверх палец. – Каждый человек, общаясь с другим человеком, смотрит на него и показывает себя. И то и другое – смотрины и показуха – процесс в значительной мере оптический, я бы даже назвал – психооптический (психооптика – новая наука, которой я кладу начало), и, естественно, искажающий реальную картину. Вот как это выглядит при движении световых лучей в одну сторону.

В голосе Букина появились интонации лектора, и сам он вдруг стал похож на именитого профессора, делающего доклад перед достойной аудиторией.

– Вот, допустим, есть я. Я есть то, что я есть. Это истина абсолютная и неоспоримая. Но психологии давно известно, что для окружающих я еще и то, что хочу из себя представить, кем хочу показаться. Не совсем, конечно, – остановил он жестом ничего даже не желающего возразить Нахабцева, – но одни больше, другие меньше. Дело практики. Или тренировки. То же и ты. Ты видишь меня не только таким, как я есть – как к тебе дошел мой образ, уже откорректированный мною, но и сам слегка правишь его по своему разумению. Это тоже не новость и сомнений не вызывает. У тебя есть уже какое-то мнение обо мне, или, если ты видишь меня впервые – о моем типе людей; может, я похож на твоего двоюродного брата или двоюродного брата твоей жены – все это кладет отпечаток на меня в твоих глазах. И я – мой образ, дошедший до тебя, уже мало похож на то, что я представляю собой на самом деле. Понятно?

Нахабцев скептически скривил половину лица:

– Ну и – ты сам говоришь, что все это давно известно. Тебе что, просто не терпелось донести до меня?

– Нет. Не просто. Я ввел в эту теорию новые понятия. Но и это еще не все. Понятия сами по себе ничто, но они помогают осознать некоторые ключевые моменты в данном явлении. И, что самое главное, использовать его на практике.

– Слушай, если практика – это лечение особо сложных душевных расстройств, может, твой доклад не по адресу? – Нахабцев протяжно зевнул. – Я всего лишь процедурник. Клистирная трубка. Мой принцип: в здоровом теле – здоровый дух, а не наоборот.

– Нет. Нет. То есть, лечение, конечно, может быть... Но я пока думал не об этом. Ты слушай. Я назвал эту теорию Системой Линз и Зеркал. Именно и линз, и зеркал. Линзы – это то, чем человек искажает образы – свои и чужие. И то, что для себя он делает это по-своему, а для других – иначе, навело меня на мысль. Линза-то одна, но она – как хрусталик в глазу. Она гибкая. Она может стать выпуклой и вогнутой, и даже покрыться рябью тогда ее обладатель вообще перестает замечать неприятного человека, причем совершенно искренне. Линза постоянно меняет свою форму, и работа психотерапевта заключается в том, чтобы не отводить глаз от пациента и поймать момент, когда она станет обычным стеклом.

– А зеркала?.. – Нахабцев вроде как заинтересовался.

– Да, конечно. Зеркала. Без них все было бы слишком просто. Но есть еще зеркала. Как и линзы, они бывают выпуклые и вогнутые. Полупрозрачные и двусторонние. Обращенные к себе или наружу. Способ действия их, по-моему, совершенно ясен: я выставляю перед собой зеркало, и ты, общаясь со мной, видишь не меня, а свое отражение, искаженное, конечно, твоими линзами. А может, еще и моими, если они стоят за зеркалом. А еще ты можешь носить перед собой сам свое зеркало и постоянно видеть во всех только себя. Так оно, кстати и есть на самом деле. В общем, все это чертовски сложно объяснить; надеюсь, что ты сам до всего дойдешь. Тебе потребуется лишь полчаса размышлений.

Нахабцев задумался, а Сергей Васильевич схватил остывший чай и громко отхлебнул сразу половину.

– А... чего-нибудь выпить – нету? – осторожно спросил он.

Хозяин покачал головой.

– Тогда ладно. Потом додумаешь. – Букин встал и прошелся по комнате. – Смотри!

Голос, произнесший последнее слово, был не букинский, но странно знакомый. Нахабцев поднял глаза и не поверил им. Посреди комнаты в букинском плаще, в носках, засунув руки в карманы и широко расставив ноги стоял он сам. Его копия, двойник.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Потом двойник расхохотался, запрокинул голову назад, закрыв лицо руками, а когда снова посмотрел на Нахабцева – уже не был двойником, а – его коллегой и другом Букиным Сергеем Васильевичем.

В звонко опустевшей голове Эдика пронеслась мысль, что такие штучки должны приводить одну сторону прямиком в сумасшедший дом, а другую – на костер и никуда больше.

Уже светало, а они еще не ложились.

– Да нет, у меня все равно ни черта не получится, – снова и снова решительно открещивался Нахабцев.

Сергей Васильевич только махал руками:

– В тысячный раз тебе говорю: главное – научиться управлять этими линзами и зеркалами. Ведь, по сути, это мало чем отличается от простого гипноза, но к внушению нужно иметь способности, либо сильные врожденные, либо долго их развивать. А то, о чем я толкую, понемногу доступно всем без исключения. Если у тебя хорошее настроение – ты выглядишь лучше, привлекательнее. Недостатки скрадываются. И наоборот. Ты напрасно думаешь, когда про человека говорят: вон, как его жизнь согнула, – это вовсе не потому, что у него действительно спина колесом, просто ему худо, и, выставляя перед собой сутулый образ, человек как бы защищается: все, не трогайте меня, я и без вас жалкий и побитый.

– Я просто устал. – У Эдика кружилась голова, в глазах метались темные пятна. – Почему бы не выспаться, а потом продолжить это?

– Я не понимаю, чего ты боишься. Это так здорово! Посмотри...

– Нет!.. – отшатнулся Нахабцев. – Довольно. Хорош мелькать, ты меня совсем с ума сведешь.

– Ладно тебе, – рассмеялся Букин. – Черт с тобой, как хочешь. – И снова стал очень серьезным: – Я вот думаю: если та баба, как ее? Тонкович, что ли? ну, с которой все началось, – если она, на самом деле женщина ничего себе, корчит такую уродину, – можно ли превращаться в зверей? или, скажем, в мебель? Что думаешь?

Нахабцев замычал, как от зубной боли:

– Попробуй. Только уйди сначала с глаз моих.

– Странный ты человек, Эдик, – сказал Букин и посмотрел на часы. – Ты идешь сегодня на работу?

– Ты, наверное, спятил. Мало с меня этой ночи, так ты собираешься еще целый день гоняться за мной, примеривая разные личины!

– Ты прав. Я вчера ушел, сказав, что, наверно, заболеваю гриппом. Можешь сослаться, что я тебя заразил. Если не захочешь прийти к терапевту в таком виде, – нос Букина провалился, губы потрескались и обнажили редкие гнилые зубы, лишенные век глаза стеклянно пялились прямо перед собой. Перед Нахабцевым стоял начавший разлагаться труп из фильма ужасов.

Эдик взвыл и запустил в Букина подушкой. Тот увернулся, на секунду превратившись в какого-то зверя: то ли лису, то ли собаку. Или очень крупную кошку. И тут же снова вскочил сам собой, хлопая в ладоши:

– Получилось! Получилось!

Нахабцев схватил какую-то тряпку, обмотал ею свою голову: ничего не вижу, ничего не слышу, знать ничего не хочу! – и повалился на диван. Букин подошел к нему:

– Ладно, Эдик, все, я ухожу. – Тот не отвечал. – Я позвоню тебе ближе к вечеру, хорошо? Ну все, я ушел!

Нахабцев не пошевелился.

Сергей Васильевич надел в прихожей ботинки и вышел на лестничную площадку, аккуратно прикрыв за собой дверь. Замок щелкнул.

Эдик полежал еще несколько минут, вслушиваясь в абсолютную тишину в квартире. Ему так и представлялось, что вот сейчас он встанет – и тут же Букин, приняв образ кресла, покойной бабушки, какой-нибудь поганой собаки или еще чего ему придет в голову – бросится опять тормошить его, уговаривать попробовать, обещать, как это здорово...

Наконец он стянул с головы тряпку и, преодолевая головокружение, сел.

Так и есть. В кресле, куда вчера вечером первым делом плюхнулся Букин, сидела фигура в черном плаще, черной шляпе – и без лица. Нет, что-то у фигуры определенно находилось между шляпой и воротничком, но рассмотреть, что – никак не получалось. По этому месту шла рябь, словно спецэффект на телевидении, но не совсем: было просто невозможно посмотреть в лицо, взгляд все время уводило в сторону. Эдику сразу вспомнилась та рябь, которую, по словам Букина, человек мог пускать по своей линзе. Или по зеркалу.

– Кончай дурачиться, Букин, – пробормотал Эдик. – Ты меня насквозь задолбал.

Фигура молчала и не шевелилась, и Нахабцеву становилось ясно, что это не Букин. По спине предательски побежали одна за другой капельки холодного пота; выступил он и на лице, и на ладонях...

Да-а, такого варианта они почему-то не предусмотрели. Букин, сукин сын, думал, что самый умный. Вот вляпались так вляпались!

– Ээ-ээ, – начал Эдик, но голос так дрожал, что вышло лишь блеяние, и он отказался от мысли завязать разговор.

А фигура все сидела молча и неподвижно, как манекен. Может, это всего лишь сон?

Но нет – она едва заметно шевельнула пальцем левой руки – и от стен, до того полностью сливавшиеся с обоями, отделились еще две фигуры, непонятно на что похожие, потому что взглянуть на них было невозможно: все внимание приковала к себе первая. Она расплылась в кресле, приподнялась немного над ним, округлилась, замерцала всеми цветами радуги и превратилась в глаз. Большой, парящий посреди комнаты глаз, который смотрел на все и требовал, чтобы все смотрело на него, в его огромный бездонный зрачок. И Эдик смотрел туда, а тем временем две фигуры приблизились, одна взяла его за волосы и запрокинула далеко назад голову с остекленевшим взглядом; в руках у другой оказалась пластиковая капсула с длинным хоботком на конце. Хоботок на всю длину погрузился Эдику Нахабцеву в ноздрю, рука в перчатке сдавила бока капсулы и жидкость попала в легкие. Эдик дернулся, закашлялся; фигуры отпустили его и сделали шаг в сторону. Человек в черном поднялся из кресла; они втроем покинули квартиру, оставив Нахабцева корчиться и умирать на коврике перед своей кроватью.

Букин шел по улице и смотрел на нее новыми глазами. Хотя в его теорию это пока и не укладывалось, но обретенные свойства позволяли и ему самому менять угол зрения на вещи.

Сначала он хотел пойти домой и как следует отдохнуть, но потом передумал. Запал оказался таким мощным, что отдыха, даже после бессонной ночи, пока не требовалось. Сергей Васильевич развернулся и направился на работу.

В этот момент он и уловил что-то неладное. Сперва не увидел, а только почувствовал, хотя зрение его теперь обогатилось новыми возможностями. Как бы то ни было, но за ним явно следили, если это не мания преследования, вселившаяся в него, когда его разум додумался до великого открытия. Или никакого открытия не было, а все это – тоже плод расшатанного воображения?

Букин прогнал такие мысли. Даже если они верны, что с того? Пока он не в силах самостоятельно освободиться от наваждения. Поэтому сейчас придется играть по сегодняшним правилам.

Он зашел в подворотню, и через секунду вышел оттуда в образе старухи с кошелками. И тут же пожалел: преследователи видели его сквозь этот маскарад. Как и он, не буквально, но угадывая человека, специально искажающего свой образ до неузнаваемости. Прибегая к букинской Теории Линз и Зеркал. Впрочем, претендовать на первооткрывательство теперь не имело смысла: тот, кто наслал на него хвост – да-авным давно в курсе этих возможностей психики.

Сергей Васильевич ковылял с кошелками и чертыхался себе под нос: старуха никак не могла шагать быстро, а тем временем идущие по пятам подтягивали дополнительные резервы и сжимали кольцо. Два подростка. Бездомная собака. Мужчина в тренировочном костюме, бегущий трусцой в другую сторону: бежал-то он вроде без подвоха прочь от Букина, но оказывался постепенно все ближе и ближе. Они обкладывали его, и скоро у него не останется ни малейшего шанса.

Однако, подумал Букин, довольно участвовать в их игре. Они хотят потихоньку, незаметно взять его, как всегда пытаются сделать всякие спецслужбы. И вовсе не обязательно жертве подыгрывать им, наоборот!

Запал этой ночи, возбуждение снова вернулись, словно волна всхлынула, возвращая утраченное было чувство безнаказанности. Захотелось не просто побузить и под шумок попытаться скрыться – но еще и поглумиться над "хвостом".

Вы смотрели когда-нибудь "Кролика Роджера" или еще какой фильм с "мультяшками"? Если нет, то, увы, будет сложно понять, что произошло. Старушка, мирно бредущая по улице, вдруг отбросила свои авоськи (те просто растворились в воздухе, но на них в тот момент никто и не взглянул), вывалилась из своего пальто, превратившись в неопределенной породы мультипликационное существо – оно действительно было как нарисованное, плоское, хотя никто этого не заметил, ибо заметалось оно с фантастической скоростью, подпрыгнуло несколько раз до уровня второго этажа и непонятно куда исчезло. Так же пропало, словно его и не было, старушкино пальто.

Прохожие остановились, выкатив глаза и отвесив челюсти, продолжая пялиться на то место, где только что самая обычная бабка забилась в невероятном припадке, словно воздушный шарик, из которого свободно выходит воздух. И поэтому никто из непосвященных не обратил внимания на нескольких пешеходов, столь же таинственно, правда, не так вызывающе, покинувших видимую реальность – просто растворившихся в воздухе.

В небольшом аскетически отделанном кабинете на месте хозяина сидел пожилой крепкий человек, в штатском, но с явной военной выправкой. Прямо перед ним стоял раскрытый портативный компьютер; ничего больше на столе не лежало. Напротив, в кресле посетителя сидел мужчина помоложе; только возраст и мог указать на то, что его чин ниже: никаких знаков отличия на обоих не было.

– Ну и чем закончилось ваше приключение? – Хозяин кабинета смотрел прямо перед собой светлыми глазами.

– Он ушел. Он отвлек наше внимание и скрылся.

Пожилой забарабанил пальцами по подлокотнику.

– Отвлек внимание, – повторил он. – Вас было девять человек. Девять первоклассных специалистов. И он отвлек ваше внимание.

– Может, он уже давно практиковался в многоличии? – предположил молодой.

– Нет, – отрезал пожилой. – Он вел себя как полный дилетант. Нашел красивую игрушку и тут же побежал показывать направо и налево.

– Ну уж, направо и налево. Физкультурник ничего никому не расскажет.

Хозяин кабинета кивнул.

– Но этого идиота нужно взять обязательно. Хорошо бы живым, но в крайнем случае – только в крайнем – можно и ликвидировать.

– Хорошо.

– Это одно. Второе не менее важно. Необходимо выяснить, откуда он взял идею, что навело его на эту мысль. Надо засечь и изолировать источник, чтобы исключить возможность рецидива. Я хочу лично проверить всех, с кем объект контактировал в последнее время. Разберитесь с этим.

Молодой довольно улыбнулся и встал:

– Кое-что уже есть. Разрешите?

Он вышел и кабинета и тут же вернулся со стопкой бумаг в руках, выложил перед пожилым на стол медицинские карточки.

– Вот все, кто был у него на приеме за последние два месяца. Остальные связи проверю к вечеру.

– Два месяца, пожалуй, много, – с сомнением произнес пожилой, глядя на стопку.

– Они разложены в обратном хронологическому порядке. Сверху – самая последняя. Я думаю, если то, что мы ищем – здесь, мы найдем это в первой же десятке.

– Ладно. Вы свободны. Занимайтесь самим психиатром. Я рассчитываю на положительный результат в течение дня.

– Будем стараться, – молодой повернулся и вышел.

Оставшись один, хозяин кабинета обвел взглядом потолок, затем стены и остановился на стопке карточек. Вздохнув, он взял верхнюю и положил перед собой. На первой странице размашистым почерком было нацарапано: Тонкович Галина Павловна.

Еще раз вздохнув, он перевернул страницу и погрузился в чтение.