Текст книги "Личный лекарь Грозного царя"

Автор книги: Александр Сапаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вроде пили мы умеренно, но в результате нас обоих вынесли на руках и уложили спать.

Утром, после осмотра Ходкевича, состояние которого явно улучшилось, я отправился в Кремль. Иоанн Васильевич первым делом поинтересовался, как устроен знатный гость, а потом добавил:

– Что же ты, Сергий Аникитович, его так напоил, он у тебя часа два блевал.

После этого царь с усмешкой посмотрел на меня. Его глаза как бы говорили: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю».

Интересно, впервые государь дал понять, что прекрасно осведомлен обо всем, что делается у меня в усадьбе. С чего бы он это сделал? Может быть, намекает, что последовал моему давнему совету и это работа Тайного приказа?

Так, а сейчас проверим, знаешь ли ты действительно все.

– Государь, вчера отец Варфоломей, что митрополитом Антонием ко мне в церковь домашнюю определен, укорял меня за то, что схизматиков привечаю.

Глаза царя налились кровью, а лицо приобрело такое выражение, что у меня по спине побежали мурашки.

– Хорошо, Сергий Аникитович, что мне сообщил, по сему случаю прискорбному я с митрополитом поговорю.

Но по его лицу было видно, что, скорее всего, разговор будет не слишком спокойным и в лице отца Варфоломея из-за моего длинного языка у меня появится очередной недоброжелатель. Хотя с чего я так волнуюсь, он у нас уже два года и все ходит и вынюхивает колдовство и ересь, а так, может, перестанет совать всюду свой нос.

Я осмотрел царя, мы немного поговорили с ним о его режиме и диете, и я отправился в приказ.

Моими трудами в этом году аптекарские огороды дали столько зелени, что не хватало рук для ее уборки, вернее, рук-то было даже в избытке, а вот хотя бы слегка обученных оставались единицы. Но розги оказались очень эффективным обучающим средством, я даже постоянно удивлялся их эффективности. Наверно, потому что в прошлой жизни ремень отца, гулявший по моей заднице, такого действия не оказывал. Хотя, конечно, розги на конюшне и отцовский ремешок – это абсолютно разные вещи. Заправлял всем устройством высушенных трав Арент, он целыми днями вместе с подьячими принимал привезенные тюки и распоряжался, что и куда распределять. Он не знал многих трав, которые привозили, и постоянно донимал меня расспросами, как хранить и готовить то или иное растение.

Как принято, я пробыл на службе до трех часов и поехал домой.

«Набрал себе забот полон рот, так что давай езжай домой и решай их все», – думал я, проезжая на коне по полным народу улицам, периодически слыша приветственные возгласы из толпы.

Дома все было спокойно, Ира, как обычно, ожидала меня на крыльце и повела разоблачаться от тяжелой дворцовой одежды.

По пути она сообщила, что наш гость с утра проявил немалую активность и попытался осмотреть все, что есть у нас на подворье, но, когда его вежливо не пустили, он только поулыбался и верхом в сопровождении пары спутников отправился в неизвестном направлении.

Я из прочитанных в первой жизни книжек знал о непоседливости Браге и нисколько не удивился такому поступку.

«Видимо, не терпится начать стройку и перебраться в свои владения», – подумал я.

После обеда пошел навестить своего больного. У того сидело несколько посетителей, когда я вошел, они все встали и низко поклонились. Ходкевич уже вполне пришел в себя, состояние его не вызывало опасений. Но было необходимо продержать его хотя бы еще несколько дней. Так что, когда он обратился ко мне с просьбой отпустить его, мне пришлось долго говорить о том, что тяжелое состояние еще не позволяет перевозить его в другое место. Тем более что миссию свою он с успехом выполнил. Иоанн Иоаннович уже отправился занимать стол Великого князя Литовского. На границе с княжеством никаких боевых действий не велось. Все замерли в ожидании, что же будет дальше. Насколько я слышал в Думе, у поляков решения Литвы вызвали бурю негодования, но из-за этого вопрос о короле встал с еще большей силой. Как сказал довольный Щелкалов: «Они там пока короля изберут, больше народу перережут, чем на войне с нами».

Вскоре появился чем-то довольный астроном и сразу обратился ко мне. Кошкаров сообщил, что мой гость хотел бы поговорить со мной наедине.

Я слегка удивился, так как не очень понимал, как мы с ним будем разговаривать. Но кое-какие наметки по поводу его будущей деятельности у меня были, и мы поднялись ко мне в кабинет. За прошедшую пару лет в кабинете произошла масса изменений, вдоль стены стояли застекленные полки с фолиантами, большей частью рукописными, но были и напечатанные в европейских типографиях. Я пользовался любым случаем, чтобы купить книги, все мои слуги и родственники знали о моем хобби, и все старались помочь мне в этом. Но больше всех помог Хворостинин, от которого этим летом прислали воз книг, – это были его трофеи при взятии какого-то городка. Большинство из этих книг было, конечно, церковным, но имелись и философские трактаты, медицинские атласы, травники. На полках также стояло множество папок с документами и конспектами, написанными мной для проведения занятий с лекарями. На столе две керосиновые лампы, рядом с ними большая стеклянная чернильница-непроливайка и пресс-папье с резной ручкой в виде золотой рыбки, которую я вырезал собственноручно. В небольшой вазочке стояли гусиные перья и несколько ручек с железными плакатными перьями, я ими пользовался для рисования учебных пособий. К сожалению, перья для письма у моих мастеров пока не получались – или не писали, или не держали чернил, или рвали бумагу, – но я все же надеялся, что когда-нибудь и такие перья у меня появятся.

На полу около печного щита стоял большой самовар.

Когда Браге вошел в кабинет, он сразу уставился на ряды книг. Он смотрел на них, потом на меня, и в его взгляде начинало появляться выражение, которого я у него еще не видел. Были пристально рассмотрены керосиновые лампы и плакатные перья. Он взял перо и вопросительно посмотрел на меня. Я в ответ взял перо у него из рук, макнул в чернильницу и в несколько штрихов набросал его профиль с уродливым протезом носа, затем нарисовал уже такой, каким, мне казалось, он должен быть. Браге согласно кивнул, а затем сам взял перо и нарисовал на этом же листе бумаги Солнечную систему, так же как я рисовал ему в прошлый раз, и посмотрел на меня. Я подошел к своему сейфу, открыл его и достал стопку рисунков, приготовленных для этой встречи. Взяв первый, я указал ему на Меркурий – на рисунке были раскаленные скалы и огромное пылающее солнце, нависшее над ними.

На втором рисунке была планета, покрытая белым покровом с завихрениями облаков. Третий – рисунок земного пейзажа, затем красные пески Марса с маленьким кружком солнца. На четвертом – Юпитер, на пятом – Сатурн с огромными кольцами, и на шестом – мертвая поверхность Луны с висящей над нею Землей.

Браге смотрел на меня, и мне показалось в какой-то момент, что он упадет на колени – в его взгляде было преклонение. Он написал на этом же рисунке по латыни: «Мне надо выучить ваш язык».

Я же в ответ нарисовал силуэт Кремля, рядом большое здание с надписью «Университет», затем написал: «Ректор». И показал пальцем на него.

Браге, все еще не пришедший в себя от моих рисунков, ткнул пальцем в меня и сказал на латыни:

– Ректором должен быть ты.

Мы еще посидели около часа, я нарисовал ему этапы операции по восстановлению носа – здесь вообще все оказалось лучше, чем я рассчитывал. У него шпагой была срезана верхняя часть, а ноздри, которые было бы сделать сложнее всего, остались на месте. Так что в два этапа его нос приличных размеров можно было восстановить. Я кое-как объяснил это своему гостю. Но тот слушал невнимательно, его взгляд был прикован к моим рисункам. Конечно, сейчас у него было, наверно, нечто вроде шока: я не знал, каким он считал устройство Вселенной, но вряд ли он мог думать, что кто-то на Земле знает, как выглядит поверхность планет.

Он глянул на меня и, взяв перо, нарисовал комету, в ответ я снисходительно улыбнулся и провел через всю Солнечную систему орбиту кометы и нарисовал примерные фазы удлинения ее хвоста в зависимости от приближения к Солнцу. А затем показал на стакан воды. Похоже, моих откровений гостю хватило, он встал, попрощался и, слегка пошатываясь, пошел к себе.

Я уже думал, что сегодня никаких сюрпризов не случится. Но человек предполагает, а Бог располагает. Не успел я пройти вниз, как прибежал стольник и сообщил, что ко мне приехал Хворостинин со товарищи.

Когда я спустился вниз, их уже встречала моя жена. Она как раз протягивала чащу сбитня Поликарпу Кузьмичу и с укоризной смотрела на меня.

Вот это был сюрприз. За прошедшие годы воевода сильно сдал. Через все его лицо шел уродливый сабельный шрам, правый глаз почти не открывался, держал он чашу левой рукой: правой кисти не было. Он выпил чашу сбитня и крепко обнял меня:

– Ну здравствуй, Сергий Аникитович, вишь, как свидеться пришлось.

Он шмыгнул носом, и по щеке у него скатилась одинокая слезинка. Сзади его успокаивающе похлопал по плечу Дмитрий Иванович:

– Будет тебе, старый, слезу пускать. Лучше Господа поблагодари, что живым остался.

Сам Хворостинин выглядел как обычно, только слегка осунувшееся лицо говорило, что жизнь у него проходит не в тереме.

Я пригласил дорогих гостей к столу, на который уже несли все, что было в доме. Позвали, пригласили за стол и Тихо Браге. Поликарп Кузьмич вначале не очень приязненно посмотрел на моего гостя, но, узнав, что это знатный датчанин, да еще обласканный государем, больше не выступал. Когда мы уже выпили не по одной стопке, Дмитрий Иванович рассказал, что Поликарпу Кузьмичу этим летом не повезло. Когда в Диком поле он решил самолично выехать в дозор, на них неожиданно напал татарский отряд. Основные силы были недалеко и, услышав звуки сечи, пришли ему на выручку. Но для воеводы это было уже все равно. Татарская сабля изуродовала ему лицо и отрубила правую кисть. Из всего дозора в живых осталось только три человека, но без ран не было никого. Для него, воина по жизни, это было непереносимо. Может, больше из-за этого выздоровление шло медленно. Три месяца он отлеживался у себя в вотчине. За это время воеводство от него уплыло. И сейчас он приехал бить челом государю, чтобы тот дал ему службу. Попав в Москву, заехал к старому другу. Хворостинин, увидев, что Кузьмич почти не видит правым глазом, вместе с ним отправился ко мне, чтобы узнать – могу ли я сделать так, чтобы веко у воеводы могло подниматься. Я внимательно осмотрел изуродованное лицо Поликарпа Кузьмича и сказал, что вполне могу решить его проблему. Пока мы с ним говорили, Дмитрий Иванович, к моему удивлению, о чем-то оживленно переговаривался с Браге.

«Ну и дела, – подумал я, – все кругом знают датский язык, один я ни хрена не понимаю».

Увидев, что я на них смотрю, Хворостинин пояснил:

– Тюге мне тут рассказывает, как ему в молодости нос обрубили. Говорит, мол, что до сих пор не верит, что ты сможешь все исправить. Я ему объясняю, что ты еще не такие личины исправлял.

За окном стемнело, небо было звездным, и астроном, выпросив у меня подзорную трубу, отправился наружу заниматься своим любимым делом.

Когда он ушел, старые вояки пустились в обсуждение, как дальше будет проходить Ливонская война. Поликарп Кузьмич был убежден, что литовские бояре-шляхтичи, вкусившие вольностей, вряд ли поддержат своего князя.

Дмитрий Иванович его внимательно слушал, а когда тот закончил, сказал:

– Знаешь Поликарп, Иоанн Иоаннович от отца многое взял, и мне кажется, что сможет он с вольницей шляхетской справиться, особенно если все не торопясь делать будет.

– А вот я сомневаюсь, Дмитрий Иванович, вот я сколько в Торжке просидел – за это время с литовской стороны смердов немерено пришло. Думаешь, боярам литовским это по душе? Они теперь на своего князя давить будут, чтобы тот перед отцом своим стал требовать назад всех холопов возвернуть. А наш государь на такое не пойдет. А то, что торговля беспошлинная у нас теперь будет с обеих сторон, – это их мало волнует.

Потом они начали обсуждать перспективы избрания польского короля. Называли имена, которых я не знал, города, в которых не бывал, я сидел открыв рот и все пытался сориентироваться в том, что они говорят, но понять ничего не мог. Уже за полночь, договорившись, что завтра после приезда из Кремля я прооперирую воеводу, отправились спать.

Утром мы поехали в Кремль вместе с воеводой. Когда прибыли, я свел его с очень неплохим дьяком – мастером на челобитные, тот в предчувствии хорошего приработка с энтузиазмом принялся за дело. Когда выходил из палаты, я слышал громкий голос, перемежающийся скрипом гусиного пера:

– А бьет тебе челом, великий государь, холоп твой Поликарпишка, воеводой Торжка верно тебе служивший. В жестокой сече с татарами был я сильно поранен…

Я же отправился к царю, по пути размышляя, что в своей первой жизни, читая о том, что даже видные бояре при обращении к царю именовали себя холопами, думал, что рабами на Руси были все. Как же я ошибался: оказывается, чтобы назвать себя гордо холопом царя, надо было быть боярином. Все остальные именовали себя при обращении к царю – «сирота твоя». А «холоп царя» нес в себе именно тот смысл, что боярин является его верным вассалом, и никакого унижения при таком обращении никто не испытывал.

Сам Иоанн Васильевич был сегодня в хорошем настроении. Первым делом спросил у меня, как устроился его новый подданный, и сказал, что ждет его вечером во дворце, хочет он, чтобы Браге составил ему гороскоп, так как наслышан, что тот составлял его датскому королю. Я, воспользовавшись его хорошим настроением, решил начать разговор о лекарской школе и, если получится, – об университете.

– Великий государь, через два дня первые ученики в школе твоей лекарской при монастыре начнут занятия посещать. Освятить новую школу лично митрополит Антоний согласился. Может, и ты, государь, захочешь посмотреть, куда деньги казны вложены.

Иоанн Васильевич задумался:

– А что, можно посмотреть, как там у тебя все обустроено, знаю я, что ни копейки себе не взял, а еще и свои деньги вкладывал. Но больше всего мне по душе, что ты типографию сделал, – мало у нас еще их. Ты, как первую книгу напечатаете, мне обязательно покажи.

– Государь, а ведь мне митрополит запретил Святое Писание больше чем в одну книгу печатать – дескать, они ее вначале на Соборе прочитают. Будут ошибки искать и со старыми книгами расхождения. А когда все исправления сделают, только тогда и дальше печатать можно.

Иоанн Васильевич насупился:

– Сергий, ты что речешь, кто тут царь? Тебе сказано: книгу предоставь! А митрополит мне не указ.

В ответ я только склонил голову и сказал:

– Как великий государь прикажет.

Гнев у него прошел, и он уже спокойно продолжил:

– А в школу я приеду как раз к освящению, посмотрю – говорили мне, что не было такого еще у нас, как ты все обустроил.

– Иоанн Васильевич, много размышлял я и подумал: вот много мы мастеров из стран западных к себе берем, архитекторов тоже, врачей. Так, может, надо нам по примеру стран этих университет Московский учредить? Надо, чтобы там несколько отделений или факультетов было. Первое – обязательно богословское отделение надо в нем иметь. Много ересей в Московское царство приходит, и схизматиков все больше. Их священники в университетах учатся и спорить о вере могут, диспуты вести. Наши же хоть в вере истинной православной обретаются, языком своим в полной мере не владеют и не могут на равных с теми говорить, от этого умаление вере православной происходит. Вот в университете и должны учиться все, кто выше попа приходского хочет подняться, дабы веру нашу нести. А наставников для них выбрать из числа тех епископов и монахов, кто уже давно в монастырях школы духовные ведет. И чтобы лично митрополит над этим факультетом надзирал. Потом врачебный или медицинский факультет нужен, чтобы лекари во всех городах царства твоего были и людишек всех сословий лечить могли. Строим мы много, а мастеров своих почти нет, а ежели и есть, то они учились в Литве или у ляхов. Строители свои нужны, мастера по литью, алхимии. Для начала, конечно, надо будет из немцев учителей приглашать, деньгами большими, но годы быстро идут, и свои умы у нас появятся.

– Складно ты, Щепотнев, говоришь, как всегда, да вот не дают нам учителей-то этих, не пропускал до сей поры их никто сюда, больше пьяниц всяких приезжает да за деньгами охотников.

– Так, государь, и надо сделать Тихо Браге ректором, то бишь главой университета. Имя его известно, под него можно будет не одного ученого к нам призвать. А ему наверняка лестно будет первым ректором университета в твоем царстве быть. Нарвский порт теперь твой, так теперь не надо разрешения спрашивать, кого к нам приглашать.

– Хорошо, Сергий Аникитович, готовь мне челобитную, в ней все подробно обскажи, что и как быть должно. Потом Дума пусть слово свое скажет, пусть в деньгах все посчитают, – вот тогда я и сам буду думать, как с таким замыслом твоим поступить.

Но у меня сегодня был еще один сюрприз для Иоанна Васильевича.

– Государь, позволь тебе еще изделие мастеров моих преподнесть. – И с этими словами я вытащил из своей сумки сверток и пошел к стене палаты, где уже давно приметил небольшой крючок. На него я повесил первые настенные комнатные часы в этом мире. На циферблате в виде большого цветка римскими цифрами было написано время, и имелось две стрелки. Я подтянул вверх гирьку и толкнул маятник.

В наступившей в палате тишине их тиканье было слышно очень хорошо.

Иоанн Васильевич подошел и встал прямо сзади меня, дыша в плечо.

– Сергий Аникитович, только опять не говори, что это твоих мастеров придумка. Сдается мне, что не Тихо Браге надо будет ректором твоего университета ставить.

Похоже, я угодил царю с подношением, потому что вышел от него с очередным перстнем на пальце. В Думе ко мне уже по-свойски обратилось несколько человек – всех интересовало, что за датчанин приехал в Москву.

– И не будет ли он еще хуже, чем Бомелиус? Тот ведь тоже гороскопы Иоанну Васильевичу составлял, а между делом отраву варил, – сказал мне окольничий Тимофей Иванович Долгорукий, который, надо сказать, впервые обратился ко мне с вопросом.

В Думе нас всего-то было четырнадцать человек, и все уже очень хорошо знали друг друга. Ко мне, между прочим, несмотря на молодость, последнее время относились неплохо. Еще бы, с тех пор как я стал думным боярином, ни одному моему думскому коллеге-боярину не отрубили голову и ни одного не посадили на кол. А Долгорукого государь совсем недавно приблизил и ввел в состав Думы, и мы с ним еще не успели познакомиться.

Я, насколько возможно, уверил бояр, что Браге богат, знатного рода и изучает звезды просто для своего интереса. А до остального ему дела нет. Не знаю, смог ли успокоить всех, но вопросов больше мне никто не задавал. Я провел в Думе два часа, затем отправился в свою школу, в которой завтра должно было произойти торжественное событие: освящение ее митрополитом, притом в присутствии царя.

Когда приехал туда, меня встретил запыхавшийся отец Кирилл, который сегодня целый день гонял своих монахов, чтобы завтра все видели, что его монастырь ничем не хуже других, а может, даже и лучше. Я смотрел на эту возню и думал, что за следующие пятьсот лет ничто не изменится и к приезду начальства все будут красить траву и белить березы.

Увидев меня, он завопил:

– Сергий Аникитович, ну наконец ты явился, пошли поглядим, как в твоих палатах все прибрано.

Мы прошли все учебные помещения, когда зашли в химическую лабораторию, архимандрит, как всегда, нахмурился:

– Ох, Сергий Аникитович, если бы не митрополит, убрал бы я отсель все эти дьявольские печи и все остальное.

– Отец Кирилл, я ведь уже не раз говорил – ничего здесь такого нет. Все, что здесь делается, только для помощи страждущим, чтобы лекарства новые делать. Все по заповедям Христовым. Вот и завтра владыка Антоний освятит сие место. Ежели тут что-то от дьявола, прости меня, Господи, за слово это, неужто оно благословение Божие выдержит?

Затем мы с ним отправились в зал, где у нас стоял типографский станок.

Когда туда зашли, мы убедились, что работа идет полным ходом. Несколько монахов сидели перед наборными кассами и набирали текст Библии. Эта работа с каждым днем ускорялась, потому что наборщики постепенно получали опыт. Мои работники только успевали сюда возить отлитые буквы. Еще раньше, чтобы особо не мудрить над их составом, я отправил мастеров в развалины печатного двора на Никольской улице, чтобы они посмотрели, что там и как. Мой Кузьма после похода туда только рукой махнул и сказал, что лучше бы туда и не ходил, развал там полный. Но тем не менее кое-что полезное оттуда они для себя вынесли. А именно – после долгих раскопок нашли почти все пуансоны для набивки медных матриц. Также привели они с тех развалин одного престранного типа, который назвался Андроником Тимофеем Невежей. Занимался он там тем же самым, что и мои люди, – искал остатки имущества, сохранившиеся после набега Девлет Гирея.

Был он учеником Ивана Федорова и уже без него выпустил на печатном дворе известный «Псалтырь», а вот после пожара и разрухи оказался не у дел. Когда он узнал, что в Москве появилась новая типография, его не надо было подгонять – он сам пришел в монастырь и пал в ноги отцу Кириллу, моля взять его в работники.

Вот так у нас появился и начальник типографии.

В зале было светло, окон здесь заметно прибавилось, типографский станок в ожидании начала печатания Библии без дела не стоял. Для моих целей не нужны были большие трудовые затраты, методички набирались из букв нового алфавита и печатались на моей же бумаге не очень хорошего качества, но ради наших целей и такая вполне годилась. Да для моих учеников пока лучшего и не надо. Конечно, у меня в голове были уже и анатомические атласы, географические карты, но до этого надо было еще дожить. Да и до начала печатания Библии было еще очень далеко. Краски, гравюры, бумага, которую придется заказывать голландцам, если только Тихо Браге не решит завести бумажное производство, такое же, как у себя на родине, – их надо было еще купить или сделать самим.

Я с удовольствием смотрел на работающих, а архимандрит осенил всех крестным знамением. Мы распрощались, и я отправился домой, где меня уже, скорее всего, ожидал Поликарп Кузьмич.

И действительно он уже был в доме и со вздохом облегчения встретил меня:

– Ну наконец-то Сергий явился, я тут уже весь на пот изошел. Вот ведь напасть какая, ни в жисть ничего не боялся, в сече сколько раз был, а вот зубья драть или резать чего – мокрый аки мышь сижу. Ты говорил, что немного работы здесь, так, может, ужо сделаешь сразу?

Пришлось быстро дать команду готовить операционную, я тем временем переоделся. Хотя сегодня объем операции был небольшим и несложным, я привык ко всем своим делам подходить серьезно и не расслабляться.

По пути зашел к Ходкевичу – тот уже вполне бодро ел жидкую кашку и начал говорить о том, что пора ему меня покинуть. Что я ему и пообещал через пару дней. В операционной воевода уже лежал на операционном столе, накрытый холстиной, уставившись в светильник над головой.

Пока я мылся, помощники сделали все что нужно. Я надел очки с опускающимися большими линзами и начал мытье рук. Когда подошел к столу, воевода уже спал.

После удара саблей слегка задетое ею веко правого глаза неправильно зажило и срослось с нижним, сейчас мне предстояло разделить их, и, собственно, больше ничего не надо было делать. Взяв в руки маленький скальпель, я осторожно, стараясь не задеть роговицу, разделил сросшиеся веки. Пришлось поработать еще немного над нижним веком, чтобы его впоследствии не вывернуло, несколько мельчайших швов – и операция закончена. На глаз наложена повязка с небольшой прокладкой между веками, чтобы ничто нигде вновь не срослось.

Наркоз был неглубоким, и Поликарп Кузьмич проснулся минут через двадцать. Я еще даже не успел переодеться, так как отвечал на вопросы своих ассистентов.

Он возмущенно закряхтел, и мои парни побежали отвязывать его от стола.

– Сергий Аникитович, так что, сделал уже все?

– Сделал, сделал, Поликарп Кузьмич, да только повязку пришлось положить. Сам ее не снимай, завтра посмотрим, как там дела.

Поликарп Кузьмич был, похоже, возмущен, что ему сразу не удалось посмотреть на результаты операции, но ничего сделать не мог.

Еще не отойдя от наркоза, он спросил:

– Сергий Аникитович, знаю я, ты Ходкевича лечишь. Как бы мне его повидать? Мы с ним сколько раз друг против друга стояли. Так теперь можно бы обсудить, кто кого больше раз побил.

Я подумал: «Вот ведь военная кость, только соображать начал – уже надо военные дела обсуждать, до операции небось ни о чем другом не думал».

– Поликарп Кузьмич, так он рядом, вон в той палате лежит, ты погоди, я спрошу у него, может, и не захочет со старым противником разговаривать.

– Спроси, спроси, – ухмыльнулся старый вояка, – еще как захочет.

Я зашел к Ходкевичу:

– Ян Геронимович, тут у меня гость – старый знакомец, бывший воевода Торжка Плещеев Поликарп Кузьмич, – хочет он вспомнить битвы прошлые, где вы друг против друга стояли. Так как, поговоришь с ним?

– А, Плещеев, пусть заходит – сейчас напомню, сколько раз я ему задницу надрал.

– Так вы это, Ян Геронимович, тут друг друга не поубиваете? Мужи вы сейчас болезные оба, долго ли до беды?

– Не боись, Аникитович, мы мирно побеседуем, повспоминаем, как молодыми были.

Я вышел и сообщил воеводе, что Ходкевич его ждет, и заодно спросил, как прошли его сегодняшние мытарства в Кремле.

– Так с твоей помощью челобитная написана и отдана. Через два дня должны известить, когда Иоанн Васильевич меня видеть изволит.

Оставив двух старых противников обсуждать прошедшие битвы и планировать следующие, сам собрался идти к себе, когда меня остановил Кошкаров:

– Сергий Аникитович, надо бы поговорить серьезно.

Я собирался вообще-то обедать, с утра крошки во рту не было. Во дворце для меня пробовальщиков не было, это я пробовал почти каждый день лекарства, которые делал Арент. Хорошо хоть не заставляли пробовать царскую еду. А врагов было у меня предостаточно. Просто на время они притихли, понимая, что, пока я в фаворе, никто их слушать не будет, но не дай бог, если что не так: конец тогда Щепотневу.

Я пригласил Кошкарова за стол, и вскоре мы сидели и на пару стучали ложками. Утолив первый голод, я сказал:

– Ну что, Борис, сказать хотел?

Тот встал, закрыл двери в палату:

– Сергий Аникитович, снова за свое? Совсем не бережешься. Хочешь, скажу, сколько у меня уже по-тихому татей прикопано? А ведь все по твою душу. Конечно, ты мне много помог, чтобы охрану организовать, – сказал он с трудом последнее слово, – но так не опасаться, как ты делаешь, нельзя. Ведь договорились, что, когда на коне, ты тегиляй надевать будешь. Для чего тебе мастера на него железо подшивали? А вечор мои лучника взяли. Так когда этого татя с крыши скинули, его кто-то из самострела успел пристрелить.

– Так что же делать, Борис, не выведешь же всех врагов!

– А надо, – жестко сказал Кошкаров, – каленым железом их выжечь всех. Я тут кое-что выяснил – у меня в подвале второй день на цепи один сидит, страдалец. Вот вечерком пойдем со мной, не все мне да Гришке немому его песни слушать.

Гришку немого Кошкаров привез с собой, его друг и личный палач был спокойным, незаметным человеком. Но предан он был Кошкарову как собака. В свое время был он пойман разъездом казанских татар и, прилично зная татарский, столько им наговорил хорошего во время пыток, что они плюнули на все сведения и отрезали ему язык. Кошкаров отбил своего приятеля, по-тихому перерезав всех его мучителей. Потом отвез полумертвого Гришку к лекарю. Никто не думал и не надеялся, но тот выжил. Пережитые страдания сделали его совершенно безбашенным, и он у Кошкарова после этих событий исполнял роль палача.

Свою команду мой безопасник вышколил до совершенства. Но пытать людей могли далеко не все. Меня же всегда удивляло, что такой человек, как немой, очень любил животных, собаки, как и дети, ходили за ним табуном по двору, хотя дворня Гришку изрядно побаивалась, пусть тот никогда ни с кем даже не ссорился. А моя бывшая кормилица, когда его видела, все крестилась и шептала молитвы. Мне все это не нравилось, но с волками жить – по-волчьи выть. Не бегать же все время к царю и жаловаться, что плохие бояре или англичане мне жить не дают.

«Si vis pacem para bellum»[1]1
  Если хочешь мира, готовься к войне (лат.).


[Закрыть], – подумал я, когда Кошкаров первый раз сообщил, что у него есть свой пыточных дел мастер. Этих убийц и шпионов никто сюда не звал, так что пусть выкладывают все, что знают.

– Так, Борис, надо бы его в Разбойный приказ передать, пускай он там все говорит.

– Сергий Аникитович, давай мы его вначале сами поспрошаем, кто послал да что говорил, сколько обещал. Гришка мой большой специалист, не то что мясники в приказе, на тате этом ни единой ранки не останется. В Разбойном приказе людишки разные обитают, глядишь, и преставится наш тать ненароком. А так хоть узнаем, кто на тебя опять обиды накопил, соседи-то твои, посмотри, с одной стороны двор Аглицкий, с другой стороны – на Зарядье у Никиты Романовича подворье такое, что полк стрелецкий требуется, чтобы его взять. И тебе нужно такое же делать: о твоем богатстве по Москве слухи ходить начинают. А вот о силе твоей никто ничего не говорит. Никита Романович Захарьин-Юрьев боярин расторопный, но вот со Щелкаловым они дружбу водят – им, я так думаю, не по нраву твое возвышение, тем более что помнят они о Бельских и Годуновых. Не понять им, что не думаешь ты о них, боятся, считают, что так же в опалу могут попасть али вообще головы лишиться. Тем более что Никита Романович с осени в Москве проживает, собирался Батория воевать, да не получилось, так что есть время другими делами заняться, – многозначительно закончил Кошкаров.

– Хорошо, хорошо, уговорил, Борис, пойду с тобой, хотя и не люблю я на мучения человеческие смотреть.

– А мне, думаешь, Сергий Аникитович, нравится на них смотреть? Я потом всю ночь перед иконой заступницы нашей Девы Пречистой молюсь, чтобы простила меня, грешного.

Остаток дня я провел в беседах со своим гостем: благодаря Кошкарову мы могли вести хоть какой-то диалог. Вечером Тихо Браге переоделся в парадную одежду и отбыл в Кремль в сопровождении десятка охранников.

После ужина я сказал Ирине, что мне надо еще кое о чем побеседовать с главой охраны, и вышел из дома. Борис повел меня к своему местопребыванию – отдельному каменному флигелю, где у него была своя, выражаясь современным языком, штаб-квартира. Еще когда он выбирал себе место, увидев, что во флигеле есть большой подвал из нескольких помещений, остановился на нем. Да и я, когда увидел подвал с несколькими камерами и вмазанными там железными кольцами для кандалов, подумал, что мой официальный отец окольничий Аникита Иванович для царя занимался не очень благовидными делами.