Текст книги "Сирота"

Автор книги: Александр Яшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Завидев из окна верхового и опознав его, Прокофий Кузьмич вышел из дому, застегивая на ходу широкий пиджак на все пуговицы. Вслед за ним на крыльцо выкатился злобный лохматый комок – комнатная собачонка – и с лаем метнулся под ноги лошади.

– Колхозный привет шефу! Здравствуйте, Аристарх Николаевич! – заговорил Прокофий Кузьмич, спускаясь с крыльца навстречу гостю и протягивая ему руку издалека.– Брысь, проклятая! – крикнул он на собаку, как на кошку.

Аристарх Николаевич легко приземлился с седла и передал председателю повод коня. Собачка не унималась, кидаясь то на директора школы, то на его лошадь.

– Опять не узнает меня песик-то ваш,– сказал директор.

Прокофий Кузьмич засмеялся.

– Тишка мой вас, наверно, за уполномоченного принимает. Не любит он уполномоченных.

– Мудрый песик.

– Породистый! – похвастался председатель.

Засмеялся и Аристарх Николаевич.

– Породистый – помесь половой щетки с гусеницей! Завели бы лучше охотничью, гончую.

– Охотничьей собаке корму больше надо. А я – какой я охотник! Зато Тишка служить умеет.– Прокофий Кузьмич переложил повод уздечки в левую руку, а правую поднял вверх и крикнул собачке: – Тишка, служи!

Тишка мгновенно перестал лаять, вскинулся на задние лапы, вытянул волосатую морду кверху и начал кружить на одном месте, подпираясь лохматым хвостом.

– И верно – служака! – похвалил Тишку директор.– Ну, что у вас тут?

– Что у нас? Живем, работаем. . А что же вы: директор без армии? Сейчас бы самое время поддержать нас.

Аристарх Николаевич посмотрел на круглого, розового председателя.

– Зачем вам армия? У вас машины стоят.

– Были бы машины, стоять не дадим. А дела всякого и для вашей армии хватило бы.

Прокофий Кузьмич привязал коня к изгороди около двора, сказал, что сейчас подкинет травы, и повел директора в дом. Собачка метнулась в сени.

– Прошу в горницу, Аристарх Николаевич!

В избе председателя было много перегородок, занавесок и половиков. В прихожей на клеенчатом столе – самовар, прикрытый узорным полотенцем, а на стене – крупные в рамках портреты, как в конторе правления. Горница же, оклеенная бумажными обоями, напоминала больше квартиру районного служащего, чем деревенскую избу. В горнице полумрак – все окна снизу доверху зашторены тюлем. В простенках и по углам, на полу и на табуретках много цветочной зелени – в горшках, в кадушках, обернутых газетной бумагой. Целый лес зелени – если бы только в этом лесу хоть немножко шевелились и шелестели листья. Цветочные горшки виднелись и на подоконниках за тюлевыми занавесками. После войны Прокофий Кузьмич накупил в деревнях многоцветных немецких картонок с рельефными изображениями ветвистых оленей, тигров, готических замков и прудов с лебедями. И теперь эти картонки красовались на стенах и заборках его горницы.

Аристарх Николаевич прошел в горницу, сел к столу и начал привычно потягивать усы книзу. Присел к столу и Прокофий Кузьмич, расстегнул пиджак на круглом животе, потер лысину.

– Ну, что будем делать, дорогой гость? Жалко, хозяйка у меня где-то на работе, но мы можем сообразить и без хозяйки.

– Соображать не будем,– сказал директор.– Давайте лучше поговорим насчет антимеханизаторов.

– Каких это, о чем?

– А вы разве не читали в газете?

– Нет, мне не докладывали,– встревожился председатель.

– Отказались вы от льнотеребилки?

– Ну что вы, Аристарх Николаевич, мы же друг друга понимать должны...

– Что понимать должны?

– Ну как же? Вы же меня знаете?

– Ну, знаю. Вы о чем?

– А вы о чем? – спросил, в свою очередь, Прокофий Кузьмич.

– Что-то я вас не понимаю! – удивился директор.

– А вы думаете, я вас понимаю?

– Тэк-тэк!..– затэкал сбитый с толку директор школы.

– Что "тэк-тэк"? – не сдавался Прокофий Кузьмин.

– Льнотеребилка у вас не работает? Скажите прямо.

Прокофий Кузьмич не хотел отвечать прямо.

– Вы лучше скажите, с чем ко мне приехали? – спросил он.

Аристарх Николаевич достал из кармана свернутую газету.

– Прочитайте, если не читали, и давайте не будем морочить друг другу голову.

Прокофий Кузьмич взял газету, но не стал разворачивать ее, а поднялся со стула, постоял, подумал и неожиданно для директора пошел за занавеску на кухню. Там загремела посуда.

Аристарх Николаевич прислушался, сказал:

– Не надо, Прокофий Кузьмич! Это от нас никуда не уйдет, успеем.

– Покушать надо с дороги,– сказал хозяин.

– Дорога не велика, я еще не проголодался. Читайте газету!

Прокофий Кузьмич вернулся с кухни, сел к столу и развернул газету. Читал он долго, читал и вскидывал время от времени глаза на директора. А директор сидел, ждал и все хотел понять: читал ли до его приезда председатель статью об антимеханизаторах или не читал.

Наконец Прокофий Кузьмич отложил газету и вспылил:

– Подвел, прохвост, это его дело!

– Кто подвел?

– Да молокосос этот. Видали, как за добро платят?

– Кто это?

– Да мамыкинский парнишка. Сирота этот.

– Павел?

– Павел что! Шурка, прохвост, подвел.

– В чем же он провинился?

– А вы читали газету?

– Я-то читал...

– Так вот это его дело.

И Прокофий Кузьмич дал волю своим обидам.

– Я ли не проявлял заботу о них, и о Шурке об этом! Выкормил, выпоил, на лен поставил. И вот благодарность. Дисциплины нет, никакого почтения к старшим нет, руководства не признает. А ведь молокосос! Весной также навредить мог. И бабка, эта старбень, не в свои дела лезет. Конечно, льнотеребилку увели с поля из-за Мамыкина, правильно корреспондент подметил. Обиделись ребята и уехали. Мне рассказывали об этом деле, факты подтверждаются.

– Тэк-тэк! – раздумчиво потягивал усы директор.– Нашли зверя! Какие же вы меры приняли?

– Поздно было меры принимать. Да меня и дома не было. Слово они дали, что весь лен руками уберут.

– Однажды приходил ко мне этот Шурка,– сказал директор.– Понравился мне паренек: умный, самостоятельный.

– Вот-вот, самостоятельный! – опять вскинулся Прокофий Кузьмин.Знаете, к чему такая самостоятельность приводит? Сегодня он меня не признает, завтра вас, потом секретарю райкома нагрубит, а там, гляди... Молодые!

– А Павел? Смена-то ваша?

– Что – Павел? Пашка – он тоже... Черт его знает, что еще из него получится. Может, я зря за него душу отдаю.

– Да разве вы отдаете душу, Прокофий Кузьмин? – сказал директор.– Если бы душу отдавали, другой бы разговор был. Не ошибаетесь ли вы с Павлом? А младшего не видите!

Прокофий Кузьмин внимательно посмотрел на директора: шутит он или не шутит? Потом сказал:

– Быть председателем колхоза – дело тонкое, Аристарх Николаевич! Тонкое это дело – меж двух-трех огней стоять. Надо знать, кого слушаться, кому приказывать. Тут дуроломам делать нечего. Дуроломы разные чуть что меня под удар подводят, сами видите. А такой вот Шурка подрастет, да волю ему дай, да власть, весь народ разболтается, сами править начнут, колхоз распустят.

– Тэк-тэк! Выходит, что младший эту кашу заварил?

– А кто же еще? Женщины такого не выкинут, сами понимаете.

– Да-а! – сказал директор. Так и сказал "да-а!", а не "тэк-тэк", значит, согласился с Прокофием Кузьмичом.– На чем же мы порешим?

– Пойдемте в поле, там картина будет ясная,– поднялся от стола председатель.

В сенях опять зарычала собачка. Прокофий Кузьмич зыкнул на нее: "Тишка!" – и собачка кинулась вперед, с крыльца, на улицу. На улице она каталась колобком от дома к дому, перепрыгивала через лужи, бросаясь на кур, на овец, на жеребят, на мальчишек с лаем, то злобным, то веселым, и от нее все сторонились, убегали.

– Редкий песик! – сказал директор. – Раньше в деревнях таких не держали.

Не испугались Тишки только козы: в конце деревни они запрудили улицу целое стадо, и Тишка сам сбежал от них к полевой изгороди.

– Порядочно у вас развелось этих коровок. Тоже корму меньше надо?

– Враги колхозного строя! – сказал на это Прокофий Кузьмич.– Корму меньше – верно, но и молока от них ни себе, ни государству. Козы людей из повиновения выводят. Выродки! И все это послевоенные годы: вместо коров козы, вместо дворов – хлевы. Избы тоже перестраивают, от старых пятистенков остаются половинки.

– А вместо гончих эдакие вот Тишки?.. Сколько же времени продлятся ваши послевоенные годы? – мрачно спросил директор.

Прокофий Кузьмич помедлил с ответом; ответил только, когда они уже вышли из деревни в поле:

– Вам видней, Аристарх Николаевич. По-моему, пока не начнется новая война, все будут послевоенные годы. Разве не так?

Аристарх Николаевич нахмурился еще больше.

– Не умеете вы шутить, председатель! – сказал он и замолчал.

Тишка в поле не побежал – он шумел и наводил порядок только в самой деревне.

* * *

На полосах работало все льноводческое звено – шесть женщин и девушек и Шурка. Около Шурки, не разгибаясь, теребила лен Нюрка Молчунья. Заметив председателя колхоза и директора школы, она поспешно, стараясь не обнаружить себя, шмыгнула в сторону звеньевой Клаши.

Невытеребленного льна было еще так много, что, казалось, конца-края ему нет. А на убранных площадях стеной стояли зеленая трава, хвощ и колючки, похожие на кустарники, из-за чего Аристарх Николаевич подумал вначале, что весь лен не тронут.

Подойдя к работающим, он шутливо поздоровался: "Помогай бог!" – на что звеньевая Клавдия серьезно ответила: "Спасибо!" А Прокофий Кузьмич ничего не сказал, но, завидев Нюрку Молчунью, набросился на нее:

– Ты чего здесь околачиваешься? Жениха нашла?

Нюрка разогнулась, посмотрела на Шурку, на председателя и тихо ответила:

– Я-то?

– Ты-то.

– За травой пришла.

– За какой такой травой?

– А вот возьму косу да и выкошу весь мусор для коров. Меня теперь на коров поставили.

– Так коси!

– А я косу не взяла.

– Ну и топай за косой.

– А я помогаю лен рвать.

– Не будут коровы такие колючки есть,– сказал председатель.

– А я на подстилку.

– Ну и коси.

– Я-то бы выкосила, да вот...– Молчунья взглянула на Шурку и замялась.

– Что вот?

– Ничего, я так.

Тогда Прокофий Кузьмич взялся за Клашу:

– Не пропололи лен, а теперь мучаетесь!

– Мы пропалывали,– ответила Клаша,– только не весь. Снова наросло везде.

– Если бы пропалывали, лен был бы.

– Мы пропалывали,– повторила Клавдия.

Пока Прокофий Кузьмич нагонял страх на всех, директор натеребил снопик льна. На загорелых руках его появился зеленый налет, медная кожа будто окислилась.

Кинув снопик на полосу и потерев ладони о брюки, Аристарх Николаевич повернулся к Шурке.

– Ну, что у вас тут произошло, Александр?

Шурка тоже бросил на межу только что затянутый сноп и подошел к директору. Бросили работу и женщины.

– Что с механизаторами вышло? – пояснил свой вопрос Аристарх Николаевич.

– Вот звеньевая, ее спрашивайте! – ответил Шурка, указывая на Клавдию.

Клавдия одернула подол замусоленного ситцевого сарафана, вытерла фартуком спекшиеся губы и тоже подошла к директору. За ней потянулись остальные.

– Что у нас вышло? Ничего у нас не вышло! – сказала Клавдия.

– Прогнали их, что ли?

– Кто их прогонял! Видите, лен-то какой.

– А в газете написано, что вы прогнали их.

– Мало ли чего в газетах пишут! Это Шурка вон пошутил, будто мы их турнули.

Молчавший Прокофий Кузьмич сразу оживился:

– Вот, пожалуйста! А я что говорил?

– Ну, давайте присядем, что ли,– предложил Аристарх Николаевич, словно не слышал слов председателя, и первый опустился на межу.

Стали рассаживаться и женщины. Председатель и Шурка не сели, стояли друг против друга: один рыхлый, приземистый, другой плотный, рослый.

Аристарх Николаевич поднял голову к Шурке:

– Выходит все-таки, что ты здесь тон задаешь, а не звеньевая?

Шурка не смутился.

– Турнуть их и надо было.

– За что?

– Да ни за что. Механизаторы тут ни при чем.

– Тэк, что же дальше?

– А что дальше? Руками будем рвать.

– Послать вам машину?

– Не надо машину.

– Слыхали? – опять обрадовался Прокофий Кузьмич.– Вот из-за кого весь район взбулгачили!

– Подождите, Прокофий Кузьмич,– остановил его директор.– Давайте разберемся. Говори, Александр!

– Что ж говорить? Вам звеньевая уже сказала. На такой лен пустить машину – одни убытки будут. Да и машина тоже – только название от нее осталось: мнет, путает, елозит. Разве это механизация?!

Прокофий Кузьмич еще раз не выдержал:

– Вот видите! Все факты имели место!

Аристарх Николаевич, казалось, не слышал его, он разговаривал с Шуркой.

– Осень поздняя, Александр, не справитесь вы со льном, много его.Директор повел рукой вокруг. С земли ему были видны только желто-зеленый с коричневым оттенком спелый лен да мутное осеннее небо, лен и небо – ничего больше.

Шурка тоже посмотрел вокруг. Его лен не пугал своей бесконечностью: стоя, он видел границы поля – лесные опушки, стога сена на клеверищах, холмы перед спуском к реке.

– Справимся, Аристарх Николаевич,– уверенно сказал он.– Не беспокойтесь за нас.

– Шурка тут такое навыдумывал! – прыснула вдруг молодая девушка, прятавшаяся за спиной Клавдии.– "Завтра, говорит, вся деревня к нам сбежится лен теребить".

– А что, и сбежится! – поддержала Шурку звеньевая.

– Чего он навыдумывал? – почти встревожился директор.

Ответила Клавдия:

– А вот мы объявим, чтобы косы с собой брали, кто хочет: пусть всю траву из-подо льна для своих коров скашивают. Вот и сбегутся. Сена для своих коров никто не заготовил, а колючки все-таки не веточный корм.

– Здорово! – вырвалось у директора школы.

А Прокофий Кузьмич возмутился, начал кричать:

– Опять самоуправство! Кто разрешил? У кого спросили? Козами обзавелись, чтобы с колхозом меньше считаться, а сейчас новую лазейку изобрели!

– Надо же и своих коров чем-то кормить, товарищ председатель,– сказал Шурка.– Молоко от них и государству идет.

– Хитрить стали, на кривой все запреты хотят объехать! – шумел Прокофий Кузьмич.

– И будут хитрить, коли запретов много.

– Я тебя научу, молокосос, как хитрить! Нюрка, коси все подряд!

Когда председатель закричал, женщины и девушки, сидевшие на земле, повскакали с мест. Клавдия испуганно заморгала глазами. Кто-то тяжело вздохнул.

Нюрка перепугалась больше всех: ведь если бы она первая не брякнула об этой поганой траве, может, и крику бы такого не было. Во всем она виновата молчала бы да молчала!..

Шурка хотя и старался держаться как подобает взрослому мужчине, каким он хотел быть, но все лицо его покраснело, и он начал поглядывать на директора школы, словно ждал от него защиты.

А директор сидел себе на земле да тэкал, будто дразнил кого:

– Тэк-тэк! Тэк-тэк!

И поглядывал снизу то на председателя колхоза, то на занятного подростка Шурку.

– Не буду я косить! – вдруг сказала Нюрка Молчунья.

– Что, что? – искренне удивился Прокофий Кузьмич.– И эта туда же? Ты кому здесь подчиняешься? Обоих из колхоза выгоню и участки отберу! Видали, что делается? – обратился он к Аристарху Николаевичу.– Ославили на весь район, да еще голос подымают, антимеханизаторы проклятые! Я этот дух из вас вышибу.

Нюрка заплакала.

Директор школы решился наконец вмешаться в разговор.

– Прокофий Кузьмич,– начал он тихо и спокойно,– с травой никакой хитрости, по-моему, нет. Все честь по чести: люди теребят лен, за это им колхоз оплачивает, а трава, как премия за тяжелую работу вроде дополнительной оплаты. Лен засорен сильно, это же верно?

– Верно или не верно,– не унимался Прокофий Кузьмич,– только здесь косить никто не будет. План по кормам для колхоза не выполнили, а своих коров кормить хотят. Не позволю!

– А вы успокойтесь, Прокофий Кузьмич, и подумайте.

Но успокоить председателя было уже нелегко.

– И думать не буду! – кричал он.

– А вы подумайте. Люди же хорошее предлагают.

– А я разве плохого для колхоза хочу? Я из-за чего кровь свою порчу?

Аристарх Николаевич посуровел.

– Сейчас вы не правы, товарищ председатель, позвольте вам это сказать.

– Я здесь хозяин! – отрезал председатель.– Всю траву на подстилку выкосим, а будет по-моему.

– Вы не правы.

– Прав или не прав, а я хозяин.

– Значит, так и в райком передать? – спросил Аристарх Николаевич.

Что-то произошло с Прокофием Кузьмичом после этих слов.

– А? – сказал он, и глаза его на мгновение расширились и остановились на директоре, руки недоуменно легли на живот. Он стал быстро успокаиваться. Крик перешел в полушепот, словно председатель сразу охрип.– А? – сказал он.

– Что "а"?

– Да ведь что ж... Вы меня понимать должны...

Аристарх Николаевич засмеялся.

– Ну вот, так-то оно лучше. Песик ваш не зря на меня лаял.

– Понятно! – еще тише сказал Прокофий Кузьмич и повторил: – Понятно!

Он оглянулся на теребильщиц. Те ничего не понимали, но тоже стали успокаиваться. Только Шурка улыбался.

– Тогда понятно! – еще раз повторил председатель.– Тогда другой разговор.

На этом и порешили.

Уходя с поля, Прокофий Кузьмич все же погрозил Шурке:

– Ну, ты смотри у меня!

* * *

Опять Павел сменил место, и опять жизнь его началась как бы сначала.

На новом месте Павлу понравилось все. Понравилось, что здесь меньше надо было записывать и заучивать, а больше возиться в мастерских с разными инструментами, стучать молотком, строгать, сверлить. Здесь рослых и сильных, как Павел, было много, и его не дразнили ни "женихом", ни "дяденькой, достань воробушка". Нравилась ему форма одежды и то, что не нужно было самому заботиться о белье, о постели, о бане, о еде – обо всем этом за него думали другие. Нравилось строгое расписание дня – его будили, его вели на утреннюю гимнастику, в столовую, на занятия, в кино.

И Павел стал прилежным учеником.

Слесарные и деревообделочные мастерские ремесленного училища находились в просторном гулком помещении бывшего собора, давно оставленного верующими, на стенах которого еще сохранились красочные изображения богов и богородиц. К ним ребята добавили немало своих рисунков, не отличавшихся особой святостью, зато не скучных.

Высоко под куполом летали голуби, неизвестно каким образом проникавшие в это теперь хорошо отапливаемое и освещаемое здание, вили гнезда на разных выступах и в углублениях, на верхних подоконниках, на скрещениях балок.

Ниже голубиного потолка висела сеть электрических проводов, вращались трансмиссии, гудели моторы, шлепали ремни, и, наконец, уже на цементном полу, местами застланном досками, стояли столы, обитые жестью, и станки довоенных и даже дореволюционных марок. Был там один токарный станок "ДИП", и он во всем городе считался чудом техники.

Массивные четырехугольные колонны, соединенные деревянной переборкой, делили помещение на две половины, и не только помещение, но даже запахи и звуки в нем. В первой от входа половине было царство мазута и машинных масел, металлические спиральные змейки свисали со станков, стоял звон, скрежет, визг. Во второй половине, начавшейся примерно там, где раньше был клирос, на полу валялись вороха желтых сосновых и березовых стружек, в которые обязательно хотелось запустить руки, как в вороха ржи на полевом току, либо просто на ходу разгребать их ногами; здесь преобладали звуки шваркающие, шипящие – не звуки, а шумы.

Павел переходил из одной мастерской в другую. На первых порах ему больше нравилось быть в слесарной, где все напоминало о промышленности, об индустрии и все для него было новым, а в столярной пахло деревом, лесом, живицей – все это было чересчур свое, знакомое, деревенское. Поэтому, хотя учителя и называли оба помещения цехами, Павел не принял этого названия для деревообделочников. Какой же это цех? Это даже не мастерская. Это деревня, дерево, надоевшее с детства, неинтересное. Заводом, техникой тут и не пахнет.

Настоящего труда до жестокой усталости, до ломоты в костях, до боли в спине Павел еще не испытывал, но работать ему хотелось. Он не отказался бы от любого поручения, стоял бы за станком день и ночь у всех на виду, только чтоб это было не в столярном, а в слесарном, в железном цехе. Павел мечтал: придет такое время, вызовут его в дирекцию училища (может, сам директор, а?) и окажут ему: "Товарищ Павел Мамыкин! Получен срочный заказ (а вдруг правительственный, а?). Изготовить к такому-то сроку вот это (Павел пока не мог представить себе, что это будет такое), и вам, как лучшему нашему ученику и умельцу, доверяется сделать это, не щадя своих самоотверженных сил и времени. И Павел сразу станет за станок и будет делать это, все будут смотреть на него и помогать ему. Из столовой в цех принесут обед: "Кушай, Мамыкин, пожалуйста, тебе сейчас надо хорошо кушать!" Он поест и все нормы выполнит и перевыполнит. И снимок его будет висеть на самой почетной, на красной доске, и в дирекции будут говорить: "Вот видите, из деревни, а в какие люди выходит человек, деревня тоже новые кадры поставляет!"

Хронический насморк давно уже не беспокоил Павла, но рот его по привычке все еще частенько был приоткрыт, особенно если удивление и любопытство брали верх над всеми прочими чувствами.

– Куда прешь? – закричали на него в слесарной, когда, размечтавшись, Павел ступил в масляную лужу на цементном полу. Вздрогнув, он метнулся в сторону, под трансмиссии, и какая-то неловкая чудо-техника сбила его с ног.

– Вот черт! Не повезло парню! – крикнули рядом, и больше Павел ничего не слыхал.

Прямо с грязного цементного пола перенесли его с разбитой головой в карету Скорой помощи.

Для ремесленного училища это было чрезвычайным происшествием. Значение этого факта перешло даже границы училища. Им заинтересовались и в милиции, и в профсоюзной организации, и в райкоме комсомола. На какое-то время к Павлу Мамыкину было приковано внимание всего районного начальства. И аппарат заработал. Раздавались телефонные звонки, составлялись акты, писались донесения по службе, кому-то грозило наказание за халатное отношение к технике безопасности в мастерских РУ.

В больнице Павла навещали одноклассники и учителя, несли ему разные вкусные передачи, спрашивали его о состоянии здоровья, о температуре, об аппетите, о работе желудка. Казалось, всему городу было нужно, чтобы он скорей поправился.

Павлу все это очень понравилось. Настолько понравилось, что ему даже захотелось подольше полежать в больнице. Врачи спрашивали его: не кружится ли голова, не наблюдаются ли приступы тошноты? А как зрение? Как слух? И Павел стал говорить: приступы тошноты наблюдаются, голова побаливает, зрение и слух как будто немного ослабели. К нему приходили специалисты отоларингологи, окулисты, показывали ему с разных расстояний таблицы с буквами и знаками, спрашивали: "Как видите?", проверяли глазное дно, лазили в уши, в нос.

Павел заметно поправился, раздобрел, привык подолгу спать.

Незадолго до выхода его из больницы в палате появился сам директор ремесленного училища товарищ Тетеркин и сообщил своему воспитаннику, что для него в профсоюзной организации приготовлена путевка в областной дом отдыха работников лесной промышленности. Разумеется, бесплатная.

Директор Тетеркин очень боялся за свой пост. Его уже не раз перемещали, как не обеспечивающего нужного руководства, с одного места на другое: с картофелесушильного завода на лесопильный, с лесопильного на маслобойный, с маслобойного в ремесленное училище, но все в должности директора. А сейчас появилась реальная опасность, что его лишат этого почетного звания.

В палату к Павлу Тетеркин вошел с сияющей, добрейшей улыбкой, какая может быть только у отца родного. Но именно из-за этой сияющей улыбки да еще из-за белого халата, необычно висевшего на директорских плечах, Павел и не узнал сразу своего посетителя. А когда узнал, то поначалу оробел.

– Как здоровье наше, Мамыкин, как лечимся? – заговорил директор весело и вроде бы непринужденно, но глаза его при этом крутились настороженно и воровато.

– Да я уже... я скоро! – замялся Павел.– Опять учиться буду. Я же не виноват... Если бы я знал...

– Что ты, что ты! Разве мы тебя виним? В таком деле никого винить нельзя,– обрадовался Тетеркин.– Несчастный случай, и только! Кого мы с тобой винить будем? Никого винить не будем! А тебя в беде не оставим, даже не беспокойся. Вылечим тебя, до конца вылечим, это я тебе говорю.

– Понимаю! – Павел действительно начинал понимать, что ничего плохого ему не будет и опасаться нечего.– Я же не виноват.

– Конечно, не виноват, никто не виноват, ты так и говори. А мы для тебя путевочку выхлопотали. Тебе, брат Павлуша, просто повезло.

– Понимаю! – сказал Павел.

– Путевочку, брат, тебе достали. В дом отдыха. Повезло тебе.

– А что я там буду делать?– спросил Павел.

– Отдыхать. Лечиться.

– Как, ничего не делать?

– В том-то и дело, что ничего не делать. Повезло, говорю.

– И кормить будут?

– Еще как!

– Здорово! А далеко это? – В голосе Павла слышалось уже ликование.

– Ехать надо. Сначала на попутной, потом – поездом.

– Где я возьму деньги на дорогу?

– Попроси у родных.

– Бабушка не даст, у нее нет.

– Напиши заявление.

– Кому?

– В профсоюз. Я передам...

И Павел написал еще одно заявление:

"Мой отец погиб смертью храбрых на фронте Отечественной войны. Моя мать, не щадя своих сил, работала на колхозных полях и отдала жизнь за высокую производительность труда. Я – круглый сирота, учусь в рабочем училище. Прошу дать мне денег, чтобы съездить в дом отдыха на лечение, на туда и обратно. Выучусь – за все отработаю".

* * *

Выйдя из больницы, Павел расписался в ведомости на получение бесплатной путевки, затем получил деньги на дорогу – опять расписался. Как это просто: распишись – и на тебе путевку, еще распишись – и на тебе двести рублей! Иван Тимофеевич, его бывший квартирный хозяин, рассказывал однажды про такое же. Но то было в Москве...

До ближайшей железнодорожной станции шестьдесят километров. Осень наступила в этом году поздно, но зато в течение нескольких дней подняла реки, размыла дороги, разнесла по бревну ветхие мосты. Движение грузовиков прекратилось. Пассажиры, застрявшие на волоках, оставляли громоздкие вещи на время распутицы в знакомых деревнях и продолжали путь пешком.

Павел не смог выехать из района и, огорченный, пришел в райсовет профсоюзов. В тот день на станцию отправляли инструктора областного совета профсоюзов. Женщина, маленькая, круглая, в очках, уже одетая для дороги – в сером брезентовом плаще, наброшенном поверх зимнего пальто, и толстой шерстяной шали, согласилась взять его с собой.

Профсоюзная лошадь, запряженная в легкий, плетенный из ивовых прутьев тарантас, стояла под окном. На козлах сидела девушка-возница, тоже в сером брезенте, но уже заляпанном грязью.

Павел едва успел сбегать в общежитие, взять фанерный, выкрашенный зеленой масляной краской баул с висячим побрякивающим замочком на крышке, и они поехали.

Сидит Павел на мягком свежем сене в тарантасе, ноги его прикрыты учрежденческим тулупом, взятым только ради него, потому что областная начальница заметила, как легко парень одет, и пожалела его, и теперь Павлу тепло и покойно – все его заботы и тревоги остались позади.

Первые несколько километров от городка дорога была песчаной, негрязной, и лошадь бежала споро. Позвякивал колокольчик под дугой, постукивали железные шины о камушки, скрипел хомут твердой кожей. Все располагало к размышлению.

Павел поначалу чувствовал себя неловко, сжимался в тарантасе, сколько мог, чтобы не стеснить свою благодетельную начальницу; боялся кашлять, сморкаться и даже старался дышать как можно деликатнее. Но постепенно угнетающая скромность его оставила, он небрежно откинул казенный тулуп, высвободил левую ногу и свесил ее снаружи корзины: в этом было какое-то щегольство, так ездят люди, знающие себе цену,– председатели колхозов, районные служащие. Приятное ощущение своей значительности, незаурядности все больше и больше щекотало его самолюбие. Вот уже и начал он выходить в люди! Такую ли жизнь пророчил ему Прокофий Кузьмич или намекал на что-то другое? Конечно, он еще не служащий и зарплаты не получает, но все-таки и не простой учащийся-ремесленник. Кто еще, кроме него, может вот так взять да и поехать, сидя рядом с областным ответственным работником? И куда? В дом отдыха! И зачем? Отдыхать! От-ды-хать, черт возьми! И все правильно, все по закону. В кармане у него путевка: фамилия, имя, отчество – Мамыкин Павел Иванович; год рождения – указан, место рождения – тоже, пол – мужской, профессия такая-то, путевка выдана по решению... Все законно!

Хорошо бы сейчас свернуть с большого тракта на проселок, да заехать бы в свою деревню, да подкатить бы к своему родному дому, да чтоб Шурка с бабушкой выбежали на крыльцо: "Господи, кто это к нам?" Да чтоб слетелись ребятишки со всех концов стайками воробьиными, а потом бы подошли мужики, хозяева домов: "Здравствуйте, мол, Павел Иванович, спасибо, что мимо своего колхоза не проехали, не побрезговали земляками, не похармовали!"

Да еще чтобы женщины столпились вокруг тарантаса, и под окном избы, и у крыльца и ахали бы да охали: "Наш ведь парень-то, свой, не чей-нибудь, Пашка, Ваньки-солдата сын, а ныне Павел Иванович, вот как!" А главное, чтобы девушки увидели его и пожалели бы, что не понимали раньше, какой он, раскаялись бы: "Вот, дескать, думали мы, Павлик, Павлуша – и все тут, а, оказывается, пальца в рот ему не клади, не простой он, Павлушка-то! С таким человеком любая девушка пойдет хоть на гулянку, хоть на край света – не зазорно, таким Павлушей вся деревня еще гордиться будет, за такой спиной, как у этого Павлуши, не пропадешь!" Вот как!

Сидит Павел на теплом сене, теплый тулуп в ногах, и картины одна обольстительней другой разворачиваются в его воображении. Негромко, размеренно поет колокольчик, хрустят рессоры, постукивают колеса, на ухабах раскачивается тарантас и кидает Павла то в одну сторону, то в другую, то притиснет его к плетеному боку корзины, то прислонит к теплому мягкому боку женщины. И вздрагивается и дремлется. А колокольчик то замирает совсем, то вдруг начинает звенеть продолжительно и требовательно, и звук этот сливается в одно сплошное гудение, и это уже не колокольчик, а автомобильный сигнал. И, тарантас уже не тарантас, а легковая машина. И восседает в ней, мягко откинувшись на спинку, и впрямь уже не какой-то Пашка Мамыкин, а Павел Иванович, не то генерал, не то секретарь райкома. Здорово!..

Жалко, что и ребята из училища не видят его в эти минуты, среди ребят все-таки есть ничего парни, те, что ходили к нему в больницу и всегда что-нибудь приносили с собой. Ничего ребята!

– Что с тобой стряслось? – вдруг спросила его женщина.

– Что? Чего стряслось? – встрепенулся задремавший Павел.

– Отчего заболел?

– А... Не помню. Меня ударило по голове в цеху.

– Травма, значит?

– Вот-вот, травма.

– Меня зовут Людмила Константиновна.

– Ладно! – сказал Павел.

– Тебе удобно?

– Ничего.

– Голова не болит?

– Шумит немножко.

Шумел лес по обеим сторонам дороги, шумела вода в речках, под мостиками и в канавах, шумела и шипела грязь под колесами. Девушка-возница то и дело спрыгивала с козел прямо в жидкую, либо коричневую, либо серую, либо черную с примесью торфа кашу, и плечом и руками поддерживала тарантас, и кричала на лошадь, и била ее кнутом по крупу, на что та неизменно помахивала хвостом, словно от овода отбивалась. Брезентовый плащ на девушке покрылся свежим слоем грязи. Трудно ей было.