Текст книги "Запах чёрной смородины"

Автор книги: Александр Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

 Поэт из Серебрянки

Никто не знает, кто был первым поэтом. Но то, что первый – был, мы знаем, и это так же верно, как и то, что никогда не будет последнего поэта на земле...

А наша земля – прекрасная, многострадальная, жестокая и сердечная – сколько будет существовать, столько и будет рождать поэтов. Потому что поэт – это проводник между землей и небом, это тот хронометр, по которому сверяется пульс времени, это субстанция между правдой и ложью, между грехом и раскаяньем, это объяснение нашего существования.

Мир безграничен, бесконечен, и чтобы осознать его, не хватит человеческой жизни, но любая, даже самая малая грань этого вселенского кристалла требует своего осмыслителя и певца. И, по большому счету, не важно, какую жизненную коллизию разбирает поэт, – войну между народами или семейную ссору, описывает ли пожар в тайге или дружеский ночной костер, обращается ли к небесным светилам, либо прослеживает путь муравья, – он участвует в общей работе, трудится над вверенной ему частью вселенской картины бытия.

"Запах черной смородины" – третья книга Александра Степанова, поэта, живущего в небольшом сибирском селе Серебрянка, само название и природная красота которого, говорят о том, что у этой земли должен быть свой поэт, который среди зелени трав и тишины может много услышать, увидеть и понять, что происходит в мире. Порадоваться, огорчиться, удивиться... И поделиться своими ощущениями и чувствами с нами.

 Нелли Закусина

                    * * *

Начинать не стоит, чтоб прощаться,

жизнь не в жизнь, когда над нею смерть.

Я пришёл, чтоб навсегда остаться,

а не для того, чтоб умереть.

В мире нет отвратнее идеи:

всё, мол, тленно, только смерть вечна,

мол, настанет время и за шеи

схватит нас, как кроликов, она.

Я, простите, думаю иначе:

люди умирают оттого,

что хвостом виляет по-собачьи

перед смертью в страхе большинство.

Я не стану с гибелью брататься,

пусть об этом вся узнает Русь:

"Я пришёл, чтоб навсегда остаться,

потому что смерти не боюсь.

Даже если распадётся тело,

и душа погибнет за грехи,

будет жить вовеки моё дело:

дети, внуки да ещё стихи.

                   * * *

Ну, что там, в России, неужто война?

Мне страшно подумать об этом.

А как же трава, синих рек глубина,

румяные щёки рассветов,

а воздух, а птицы, а лёт мотылька,

а хлебного поля наряды?

Неужто кровавая смоет река,

неужто погубят снаряды?

За что же страдает российский народ,

за что ему страшные раны?

Узнать бы, кто мирно ходить не даёт

ему по лесам и полянам;

спросить, что за сила зовёт под ружьё

и гонит, как стадо, на сечу?

Кружит над Россией опять вороньё,

рвёт клювами плоть человечью.

Россия, Россия, я слышу твой плач

и вижу тяжёлые тучи.

Живёт на земле твоей мерзкий палач,

что из баловства тебя мучит.

Помочь бы тебе, уберечь, отстоять,

спасти, как жену, от позора.

Россия, Россия, подруга и мать,

вот плечи мои для опоры.

Ты видишь, туман заползает в овраг,

и лес покрывается мглою.

Давай же, родимая, сделаем шаг,

покончим навеки с бедою.

Пусть птицы поют, пусть повсюду весна

твои украшает пределы.

Ну, как там в России? У нас тишина,

и все занимаются делом.

  Я – РУССКИЙ

Я – русский, значит, сам я Бог,

и нету у меня иного Бога.

У русского всегда своя дорога:

обочиной, где не протянешь ног.

Мне всё равно вперёд или назад,

пусть без моста, без насыпи, без брода.

Мы, русские, – упрямая порода,

идём туда, куда глаза глядят.

Есть у меня особенная стать,

не то, что у еврея иль японца:

мне недосуг на месте постоять

и посмотреть, откуда всходит солнце.

Я не живу, а всё борюсь, и бьюсь,

терплю, надеюсь, искренне страдаю

всё за тебя, единственная Русь,

униженная, но навек святая.

Я никого не мыслю над собой,

я сам себе и Кремль, и столица,

но почему-то собственной судьбой

мне так и не пришлось распорядиться.

             * * *

Ликует русская столица,

как будто вынула туза,

от счастья ржёт, как кобылица,

забывшая про тормоза.

А дело в том, что для позора

святой и праведной земли

в Москву на вечер гастролёров

из-за кордона привезли.

Хрипят нерусские певицы

и бесталанные певцы.

Учись, народ, у заграницы

мировоззрению овцы.

Глупеет публика в экстазе

под чужеземный визг и вой.

А русский дух от этой грязи

летит печально над страной

  ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ

В одном из дворов, где старушки

играют в слова, как в игрушки,

где шумные ветераны до ночи бьют домино,

живут по соседству подружки,

три длинноногих девчушки.

А впрочем, всё это было уже давным-предавно.

Как дети все из СССР, а,

ходили они в пионерах,

росли, учились прилежно, вступали

затем в комсомол,

подругам и кавалерам

служили они примером,

так Родина им велела, так рулевой их вёл.

Девчонки красиво дружили,

не просто стайкой ходили,

они любили свой город, Родину и народ,

им верилось в то, что учили,

что старшие вслух говорили,

надеялись, что их тоже любит кто-то и ждёт.

Года пробежали, и Вера

в замужестве за офицером

жила в довольстве и счастье, но тут взорвался Афган,

унёс он с собою Валеру

и смял, как цветок, её веру

в безоблачное блаженство

и жизнь без падений и ран.

Подружка по имени Надя

работает няней в детсаде,

нелёгкое это дело, но дома трое детей,

их надо кормить, а Надя

сидит на едином окладе

и нету давно надежды, что кто-то заплатит ей.

И только подруга их Люба

меняет, как варежки, шубы,

ездит на мерседесе с мужем кутить в казино,

только судачат люди,

что мужа она не любит,

а отдаётся за деньги, золото и вино.

Гуляет ветер в аллее

то медленнее, то быстрее,

мокрой рукою листья, как перья с кур, теребя,

живут три подруги в Расее,

страдают, чахнут, стареют,

ни на кого не надеясь, не веря и не любя.

  КУМИРЫ

Мы поклоняемся богиням и богам,

творим порой таинственных кумиров,

для них свои настраиваем лиры

и песнопения возносим к небесам.

Во славу их шагаем по земле,

гонимые судьбою пилигримы,

года и вёрсты пролетают мимо,

подобно промахнувшейся стреле.

Скорбим и тщимся, поедаем прах,

приносим жертвы, принимаем муки,

на близких и себя накладываем руки

и тонем, словно в омуте, в грехах.

Надеемся, что кто-то нас спасёт,

поможет в лихолетные годины,

поэтому и гнём подобострастно спины,

и лижем блюда, жаждая щедрот.

Забудьте всё! Лишь случай да судьба

владеют равноправно нашим миром.

Глядят бесстрастно мёртвые кумиры

на жалкого и низкого раба.

Молчат бесстыдно боги и божки,

болваны, идолы, фетиши, истуканы.

Струится дым великого обмана

и смыслу, и деяньям вопреки.

Он ест глаза и души бередит,

вселяя в них сомненья и тревогу.

Друзья мои, в себе ищите Бога,

он не обманет и не навредит.

             * * *

По дорогам и по тропам

волчьим и шакальим,

словно звёзды с неба в пропасть,

кони проскакали.

Проскакали, а под вечер

их следы остыли.

То ли близко, то ль далече

резвые уплыли?

И куда их гонит ветер

по пыли и грязи,

может быть, для них на свете

нету коновязи,

может, нет в крещёном мире

седокам отрады,

и в России, и в Сибири

им давно не рады?

Ветер свищет и прохожих

до смерти пугает,

но и ветер тот, похоже,

правды всей не знает.

Мужики плюют от страха

по четыре раза,

говорят, то скачет махом

красная зараза.

Рубят красные солдаты

тех, кто послабее,

как в гражданскую когда-то

белую идею.

Топчут кованою сталью

в прах Христову веру,

как в двадцатые по дальним

скитам староверов.

Гонят души чьи-то в дали

сквозь печаль и слёзы,

как в тридцатые сгоняли

мужиков в колхозы.

Бабы крестятся и плачут,

прячутся по хатам,

говорят, что это скачут

белые солдаты.

Под нагайками, как былье,

гнутся наши спины,

мужики вовек не били

так даже скотину.

По дорогам и по тропам

волчьим и шакальим,

словно звёзды с неба в пропасть

кони проскакали.

Проскакали, и остыли

их следы под вечер,

только страхом запылили

души человечьи.

Поселилась, словно в хатах,

в них печаль-тревога.

Кони, в чём мы виноваты,

постыдитесь Бога.

Унесите, кони, с глаза,

только поскорее,

вместе с красною заразой

белую идею.

Мы хотим пожить в покое,

без черезвычайки.

Кони, мчите, и с бедою

к нам не ворочайтесь.

    ВОРОНЬЁ

Это всё моё, не ваше,

не надейтесь, всё моё.

Надо мною, как над пашней,

раскричалось вороньё.

Знать, вокруг да рядом бродят

то ли немочь, то ли смерть...

Не затем ли на свободе

трупоедов круговерть?

Может быть, я тоже скоро

превращусь и в тлен, и в прах,

будет каркать жадный ворон

на неприбранных костях.

И без счёта, и без края

на щемящий душу зов

налетит, как бесов стая,

вороньё со всех концов.

Не спешите, не спешите,

погодите – я живой,

в пляске смерти не кружите,

птицы ада, надо мной.

Не сердись, поганый ворон,

не коси кровавый глаз,

я приду к тебе с поклоном

чуть попозже, не сейчас.

Знаю я: всё будет вашим,

но пока моё, моё.

Дайте мне допить из чаши

всё до капли, вороньё.

            * * *

Полночь, бессонница, бред.

Черти игру завели.

И сразу Луну, как берет,

сдуло с макушки Земли.

Визг тут поднялся и вой.

Кто-то затеял кадриль.

Ведьмы поганой метлой

гонят по улице пыль.

Ухнул в потёмках лешак,

квакнул в ответ водяной.

Что-то не этак, не так

стало под новой Луной.

Может быть, это вампир

точит заржавленный меч,

чтобы на дьявольский пир

новую жертву увлечь;

может быть, шабаш грядёт,

нечисть слетается в Русь,

чарами тёмный народ

в новый сгоняет союз;

может быть, просто хандра

русскую душу томит?

Так или нет, но пора

браться за чтенье молитв.

             ВОЙНА

И снова смерть, огонь, спецназ

и установки «град»,

и слёзы падают из глаз

черней, чем виноград.

Земля пылится, как зола,

ломает зубы сталь.

Цветут вовсю деревья зла,

как по весне миндаль.

            * * *

Нет, умирать пока не надо,

не время закрывать счета,

хоть наша жизнь страшнее ада

и хоть не стоит не шута,

хоть каждый шаг – одно мученье,

как за последнею чертой,

ты всё ж останься и мгновенье

у края пропасти постой.

Вниз погляди, и если бездна

понравится, как Божий рай,

тогда и спорить бесполезно,

шагай вперёд и умирай.

Но если капелька сомненья

таится в уголке души,

поддайся лучше искушенью

и прыгать в пропасть не спеши.

Нет, умирать совсем не надо,

не стоит закрывать счета.

Хоть наша жизнь страшнее ада,

но есть в ней всё же правота

             ПОЖАР

Всегда врасплох, без приглашений,

как неожиданный удар,

как выстрел, как петля на шею,

к нам в жизнь врывается пожар.

Как шквал обид и беззаконий,

разгул бессмысленных страстей,

на небо мчатся, мчатся кони

кроваво-огненных мастей.

Их пыльно-пепельные гривы

победно вьются на ветрах,

неукротим галоп строптивый,

как зависть чёрная в сердцах.

Всё также вдруг, без объявлений,

всегда врасплох, словно огонь,

по душам целых поколений

любви безумный скачет конь.

Он как пожара злая сила,

извечно кормится бедой,

не удержать его могилой,

не затушить его водой.

Как клубы дыма и угара

он в души рвётся и дома.

Спаси, Господь, нас от пожара

и не сведи, Господь, с ума.

                    * * *

Снова в путь. Опять зовёт судьбина

в далеко, за горизонт, за край.

Выгоняю старую машину,

газ даю – и родина прощай.

В голове ни дум и ни сомнений,

как жена сказала, только блажь,

еду мимо леса и селений,

люб мне этот сказочный пейзаж.

Не было ни слёз, ни обещанья,

что вернусь когда-нибудь назад,

я на ось мотаю расстоянья

без разбора, все как есть, подряд.

Может быть, куда-нибудь приеду,

ведь всему на свете есть конец.

Я ищу не скорые победы

и не славы лавровый венец.

Я хочу себе совсем немного

от моей изменчивой судьбы:

пусть мне будет скатертью дорога

да шагают рядом с ней столбы.

     ЗИМНЕЕ УТРО

Над городом холодным утром

нависла новая зима,

присыпав сахарною пудрой

деревья, улицу, дома,

намазав дворничихе Тане

на щёки и курносый нос

без спросу яркие румяна,

румянее болгарских роз.

Зима девчонкам-ученицам

снежинки в волосы вплела,

они щебечут как синицы,

забыв про школьные дела.

Неторопливые трамваи

дрожат от холода с утра,

вослед им баба снеговая

рукою машет со двора.

Всё изменилось, и, похоже

перевернулся старый мир.

Лишь на углу мальчишка тот же

продать пытается пломбир.

       ПРИРОДА

Природа смело создаёт

свои великие картины:

пустыни, горы, небосвод,

моря, бескрайние равнины,

цветы, журчание ручья,

бег антилопы, ярость львицы,

полёт дикарского копья,

искусство старой мастерицы

и слёзы гибнущих детей

в эпохи войн и эпидемий.

Следят внимательно за ней

мужи из разных академий.

И вот изучена сполна

природы царственная сила,

но что на свете натворила

не знает лишь она одна.

          МУЖИКИ

Да неужто все мы дураки

и такие, что подумать страшно,

коль торгуем по цене пустяшной

званием мужицким, мужики?

Неужели больше за душой

ни таланта, ни великой силы?

Жизнь, как конь испуганный, взбесилась,

не удержишь старою уздой.

Вздыбилась и мчит куда-то вдаль

без дороги, вскачь, и без тропинки.

Пусто так, что даже четвертинки

не найдёшь, чтобы залить печаль.

А вослед несётся злобный лай:

«Дураки, поганые шалавы!»

Мужики попали под облаву,

хоть ложись и сразу умирай.

Осмотреться бы, подумать, попросить

у кого-нибудь полезного совета.

Только времени и сил на это нету

да и как коня остановить.

Так и мчим, надеясь на рассвет,

ухватив своих коней за гривы,

ждём, что, может, выпадет счастливый

мало-мальски выйгрышный билет.

Мужики, а время-то не ждёт,

знать не знает жалости природа.

Кони мчатся, не сбавляя хода,

и не ясно – взад или вперёд.

Может, стоит прыгнуть из седла,

поменять на нет свою судьбину.

Не тяните, чёрт возьми, мужчины,

время приниматься за дела.

Знаю, больно будет, да и так,

что иной себе сломает шею,

но ведь то за нас и за идею,

что само собою не пустяк.

Разгибайте спины, мужики,

становитесь на ноги – и с Богом

в путь, не мешкая, по собственным дорогам,

по каким не ходят дураки.

И смирится конь наверняка,

явится к хозяину с повинной,

а хозяин – это мы, мужчины,

нам поводья в руки на века.

          Т Е П Л О

Тепло к нам само никогда не придёт,

пусть даже наступит апрель,

пока на трубе не сыграет поход

пушистый и ласковый шмель;

пока не скомандует весело: «Марш!»

седой длинноусый сверчок,

приветствуя музыкой тёплый вояж,

не вскинет над скрипкой смычок.

Не сдвинется с места, пока комары

не выведут в небо всю рать,

забыв про гулянья свои и пиры,

на дудках не станут играть.

Пока не отстроят хоромы скворцы,

не стихнут их страсти хоть чуть,

пока голоса не прочистят певцы,

тепло не отправится в путь.

Но всё же однажды рассеется мгла,

туманы уйдут на покой,

и вылетят солнцу навстречу пчела

и шмель с золочёной трубой.

Сверчок над струною подымет смычок,

свирели возьмут комары.

Весь мир запоёт, как поёт петушок,

хмельной от рассветной поры.

Всю ночь будет бить и трещать барабан,

а утром в родное село

придёт из далёких неведомых стран

под пение пташек тепло.

                 * * *

Гляжу вокруг и ничего не вижу,

чем можно было б удивить свой взор.

Всё тот же дом, всё так же солнце лижет

телёнком рыжим крашенный забор.

Всё тот же сад. Деревья-балерины

на цыпочках под окнами кружат.

Моё село. Знакомые картины

на улицах отыскивает взгляд.

За столько лет ничуть не изменились

ни вид его, ни дух, ни естество.

Мне любо всё и дорого, и мило,

и это удивительней всего!

                    * * *

Жизнь, словно солнце, всходит и заходит,

то греет нежно, то смертельно жжёт.

Всё в этом мире на небесном своде

расписано на сотни лет вперёд.

Мы роем землю, покоряем атом,

рвём в клочья души, ищем путь к себе.

Напрасно всё, водой по перекатам

мы катимся подвластные судьбе.

И про меня, и про тебя известно

на небесах всё вплоть до запятой.

Но всё же жить на свете интересно,

особенно, любимая, с тобой.

                  * * *

Что со мной? Никто не спросит.

Я поэт совсем безвестный.

Может, только дева-осень

угостит вином чудесным.

Я надеюсь, дева помнит,

как ей песни пел повсюду.

Выпью раз, она наполнит

вновь порожнюю посуду.

За твоё здоровье, осень,

за твоё явленье миру!

Я её целую косы,

как положено жуиру.

Захмелев, зову берёзку

посидеть в траве со мною,

мну ей пышную причёску

осмелевшею рукою.

А потом мечусь по лесу -

приласкать хочу рябину.

Разгулялся, знать, повеса,

задурил, видать, детина.

Осень, мне прости проказы,

как прощаешь ты природу.

Я совсем не Стенька Разин,

но, как он, люблю свободу.

Я живу на свете гостем,

только сам себе послушен.

Лишь тебе сегодня, осень,

распахнул навстречу душу.

Извини за шёпот страстный,

за солёные дождинки.

Можно, я осенней краской

разукрашу сам осинки,

можно, сделаю пригожим

каждый миг лесному люду?

Пусть мои старанья тоже,

как твои, рождают чудо.

               * * *

           Бойко Светлане

Я вошёл к тебе со стужи,

как в чужие сны.

Хорошо, что ты без мужа,

я же без жены.

Посидим с тобою рядом -

гладь и тишина.

Мужа нам пока не надо,

не нужна жена.

На двоих сготовим ужин:

кашу да блины.

Как легко тебе без мужа,

мне же без жены!

Мы глядим в глаза друг другу

без тоски и мук.

Ты – хорошая подруга,

я – надёжный друг.

Разговор, как нитка кружит

по веретену:

ты про мужа да про мужа,

я же про жену.

            * * *

Она была скромна и молода

и так прелестно нежно улыбалась,

что я вздохнул: какая всё же жалось,

что жизнь нам карты путает всегда.

Я мог бы другом стать ей и вдвоём

гулять в саду и целоваться сладко

в укромном уголке по-детски без оглядки,

забыв на белом свете обо всём.

А мог бы мужем быть ей и тогда

идти по жизни, как до нас шагали

другие пары в счастье и печали

на многие и многие года.

А мог бы просто стать поводырём,

чтоб провести её по жизни трудной,

как лоцманы ведут по морю судно

одним лишь им изведанным путём.

А мог бы быть… Да что это со мной?

Я постарел, душа давно остыла.

Она тихонько мимо проходила

и растворялась за моей спиной.

      Т Е Л Е Ф О Н

Я всю ночь терзаю телефон:

"Дома, нет ли, отзовись, родная.

Я к тебе душой стремлюсь, а он

нас опять, подлец, разъединяет".

Я ловлю с надеждой каждый звук,

то молюсь, то крою трёхэтажно:

"Потрудись, товарищ, брат и друг,

позвони ей, это очень важно.

Не к лицу тебе такая спесь,

знаю, можешь, но, видать, не хочешь.

Ты устал, и я измучен весь

выходками сумасшедшей ночи".

Наконец-то длинные гудки,

слышу голос ласковый и милый:

"Ты прости, но ночи коротки,

я с любимым недоговорила".

               * * *

Надень-ка кофту новую

да юбочку плиссе,

похвастайся обновою,

пускай посмотрят все.

На ноги – лакировочки,

на голову – платок.

Красивые обновочки

привёз тебе дружок.

Пройдём по главной улице

под ручку взад-вперёд,

не жалко, пусть любуется

на нас с тобой народ.

Пускай твои товарочки

от зависти помрут,

подобные подарочки

им вряд ли привезут.

И вовсе я не хвастаю

и не настолько пьян.

Дарю тебе для счастья я

нарядов чемодан.

Всё новое с иголочки,

фасон – с ума сойти,

на вашей барахолочке

такого не найти.

Вот бусы жемчуговые,

вот беличьи меха.

Нет в мире, чернобровая,

щедрее жениха.

       ВИНОГРАДИНЫ

Ах, глаза твои – виноградины,

льют вокруг вино полусладкое,

может, мы бы с тобой поладили,

если встретились где-то украдкою.

Схоронились бы за непогодою,

чтоб соседи случайно не сглазили.

Что поделать, коль не свободны мы,

и живём не в Европе, в Азии.

Только если в душе моей ссадины,

залечить не захочешь нисколько ты,

попрошу я тогда виноградины,

пусть вина мне нальют полугорького.

            КАБЛУЧОК

Милые ножки бегут по тропинке,

как карандаш мой вдоль строк.

Это спешит на свиданье Кристинка,

песни поёт каблучок.

Возле дорожки цветут незабудки,

прячется в травке сверчок.

Ножки торопятся, ни на минутку

не замолчит каблучок.

Чёрные кошки мешают девчонке,

вертятся назло у ног,

но не собьётся, не прыгнет в сторонку

звонкий её каблучок.

Злобные мошки сбиваются в стаи,

тоже спешат на точок,

а над тропинкой всё выше взлетают

за каблучком каблучок.

Звёзды, как плошки, висят над селеньем,

смотрят, а сами молчок.

Ножки спешите и бей веселее,

как в барабан, каблучок.

Мама в окошко смотрит на дочку,

выросла, словно цветок,

и позвала и взяла её ночка,

слышится лишь каблучок.

Месяц сторожкий вдруг над тропинкой

свой засветил огонёк.

Кто там шагает навстречу, Кристинка?

Мигом умолк каблучок.

                * * *

Последний раз танцуем мы с тобой,

вот и настало время попрощаться.

Раз мы не на вокзале, не в пивной,

давай тогда не будем целоваться.

Я знаю, ты встречаешься с другим,

поэтому со мною так небрежна.

Струится вниз, как в непогоду дым,

мимо меня твой волос белоснежный.

Мы молча кружим свой последний вальс,

порой не в такт, порою без старанья.

Оркестр поёт, как будто бы для нас

про чьи-то стародавние страданья.

А впрочем, что теперь до старины,

зачем тревожить заново былое.

Я за собой не чувствую вины

и ты чиста, как небо голубое.

Оркестр заглох. Я за руку веду

тебя, как и положено, на место.

Ну, что ж, прощай. На радость иль беду

чужой ты стала сгоряча невестой.

Тебя, конечно, дома ждёт жених,

ему свою подаришь ты улыбку.

Молю я Бога, чтобы этот миг

не стал непоправимою ошибкой.

Оркестр снова музыку ведёт

и снова, как нарочно, про страданья.

Рыдают в зале семь несчастных нот,

и плачу я в душе, – от расставанья.

           * * *

Я знаю, жизнь не удалась,

писал стихи, а вышла проза,

и в сердце навсегда впилась

обиды горькая заноза.

Мечтал взлететь, опять, увы!

проползал, как змея, по праху,

не поднимая головы,

дрожа всей шкурою от страха.

Хотел уйти, остался здесь,

питался падалью и гнилью.

Я умер, разложился весь,

сравнялся с уличною пылью.

Искал любви, но не нашёл

в чужой душе к себе участья.

Я не туда, видать, зашёл,

здесь места не было для счастья.

         ФЕВРАЛЬ

Из-под чёрной шапки тучи

сквозь метели злой вуаль

смотрит яростный и жгучий

необузданный февраль,

рассыпает, как орехи,

то позёмку, то мороз,

то сосульку для потехи

тянет пальцами за нос.

То по лесу тихо бродит,

то кидается снежком.

Ох, не зря его в народе

называют дураком.

          * * *

По Оби везёт туристов

старый теплоход.

Из-под пальцев гармониста

музыка плывёт.

Нас мелодия качает

словно на волне

От обиды стая чаек

плачет в стороне.

Задержались на минутку

в небе облака,

искурили самокрутку

злого табака.

Приподняв повыше кроны,

величавый бор

вышел музыкой пленённый

прям на косогор.

Мужики, подвыпив, хором

песню завели

про священное, про море

и про корабли.

А на палубе девчонки

отбивают дробь.

И бежит, как собачонка,

вслед за ними Обь.

              * * *

В этой царственной гостиной,

где принцессы за столом,

где красивые мужчины

угощают их вином;

где заядлые кокотки

объявляют белый вальс,

ноги в импортных колготках,

выставляя напоказ;

где летают лёгким пухом

немудрёные слова,

где из них плетутся слухи,

как из ниток кружева;

где седые кавалеры,

позабыв вино и дам,

предаются полной мерой

нестареющим страстям;

где курится в чаше ладан

и где вьётся серный дым,

где герои хит-парадов

лезут в души к молодым;

где врождённые эстеты

мрут от всякой чепухи,

а безумные поэты

пишут умные стихи;

в этой царственной гостиной

на сегодняшнем балу,

как паук на паутине,

притаился я в углу;

притаился, ожидая

в сети прочные улов.

Может, кто-то потеряет

ожерелье умных слов.

Я возьму их на примету,

уберу подальше с глаз,

деревенскому поэту

всё сгодится про запас.

    ОМАР ХАЙЯМ

Читаю Омара Хайяма.

Стихи его – сладкий шербет,

который в полуденных странах

дают мудрецам на обед.

Хайям беззаботно смеётся,

как будто ему всё равно

с кем нынешней ночью придётся

беседу делить и вино,

как будто ему безразличны

признание, слава, почёт.

Красавицы есть и отлично!

Пусть кравчий им чаши нальёт.

И рады мы все и довольны:

хозяин – мужик хоть куда,

такое устроил застолье,

что льётся вино как вода,

что музыка, женщины в залах,

что все мы как будто свои…

Но кончилась ночь, оказалось,

что пир тот – его рубаи,

что он угощал нас стихами

и мудростью, а не вином.

Читаю Омара Хайяма

и плачу над умным стихом.

   ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

Я заснул, читая на диване.

Мне приснилось, будто я стою,

и заходит Игорь Северянин

быстрым шагом в комнату мою.

Он мне жмёт протянутую руку,

мол, привет вам от моих принцесс,

говорит: "Чтобы развеять скуку,

я прочту вам несколько поэз.

Может быть, вы любите кэнзэли,

если захотите – их прочту:

про цветов сиреневых метели,

про Миррелию – заветную мечту.

Мне там плохо без моих рассветов,

без озёр, без Родины, без вас.

Я когда-то был король поэтов,

и заметьте, не халиф на час.

Слышал я, вы тоже между делом

не чураетесь словесных муз,

признаюсь, мне очень бы хотелось

укрепить наш двойственный союз.

Как приятно, что ни говорите,

родственные души ощущать.

Так что продолжайте, друг, пишите,

ведь стихи – такая благодать!"

Я проснулся, голова в тумане.

нет со сна на этот случай слов.

На диване Игорь Северянин -

том его классических стихов.

«В забытьи», «В часы росы» и «В гичке»,

«Озеро Конзо», «Таймень». «Наверняка».

Я стихи читаю по привычке

слово в слово, за строкой строка.

Может быть, я из стихов узнаю

тайну не доверенную сну:

что Миррелия, богатая, большая?

Как найти дорогу в ту страну?

            * * *

Всякий знает свои приметы,

вехи, знаки и рубежи.

Мой рубеж – это тёплое лето,

семибальная буря ржи.

Моя веха – лесная опушка,

а примета – гаснущий день,

когда солнце усталой старушкой

тяжело садится на пень,

осмелев, выползают букашки

из травы и трухлявых коряг.

Я срываю тогда ромашку -

свой надёжный испытанный знак.

Лепестки обрываю на ветер:

любит – нет ли, придёт – иль нет.

Всякий раз вопреки приметам,

всё один и тот же ответ.

Дни проходят. Как жерновами,

истираются все рубежи.

И всё ниже, умывшись слезами,

опускаются головы ржи.

               * * *

Мы все работать понемножку

привыкли испокон веков,

но вот копать свою картошку

умеет люд без дураков.

Откуда сила в том народе

и страсть такой величины?

С утра до ночи в огороде,

как копны, задницы видны.

                * * *

На часах всего пять двадцать,

ну, от силы двадцать пять.

Прозвенел будильник. Братцы,

я не выспался опять.

Раздираю с болью веки,

выбираюсь из тепла.

Взяли в плен меня на веки

неотложные дела.

За окном октябрь усталый

бродит, души теребя.

Спит заря под одеялом

из тумана и дождя.

И жена, раскинув руки,

улыбается во сне.

За грехи, наверно, муки

посылает небо мне.

Надеваю сто одёжек,

залезаю в сапоги,

выхожу во двор. О, Боже!

Не видать вокруг ни зги.

Сырость, холод. Шарик в будке

притаился, не дохнёт.

Только дождь шестые сутки

шепчет глупости с высот.

             * * *

Боже правый, скоро святки,

снег кружит, как заводной.

Я целуюсь без оглядки

с моей собственной женой.

Знаю, глупая затея

целоваться в январе.

Ветер к полночи лютеет,

как собака во дворе.

Ну, а мы друг другу рады,

разогрелись до красна,

словно с весточкой в ограду

вдруг нагрянула весна.

Позабыв про всё на свете,

кроме собственных утех,

мы, как маленькие дети,

хохоча, упали в снег.

                  * * *

Я остался опять без вины виноватый.

За какие грехи и дела?!

Снег упрямо сгребаю весь вечер лопатой,

словно крошки рукой со стола.

Я кидаю его за сугробы повыше,

чтобы ветер разнёс по земле.

То ль у бабы под старость поехала крыша,

то ли я глупей всех на селе?

А всего-то и дел, что припомнилась Зинка,

мол, пригожая баба, а вот,

схоронила Илью, отвела все поминки

и одна горемыкой живёт.

Слава Богу, крепка и послушна лопата,

снег кидаю легко, не спеша.

Пусть я буду всегда и во всём виноватый,

всё же Зинка сто раз хороша.

                     * * *

Есть женщины, что снятся по ночам.

Они приходят, как это ни странно,

в мою судьбу негаданно, нежданно,

и не сверяя время по часам.

Являются шумливою толпой,

как женщины незваные умеют,

красивым камнем падают на шею,

утащишь – ладно, нет – так чёрт с тобой.

Они обворожительно умны,

как кошки грациозны и красивы,

приветливы и в меру похотливы.

Но мне такие вовсе не нужны.

Есть женщина – заветная мечта.

Прошу её хоть раз один присниться,

чтоб рассмотреть вблизи её ресницы

и жадно выпить жаркие уста.

Ах, как она отчаянно умна,

как кошка грациозна и красива,

приветлива и в меру похотлива.

Такая, именно, как мне нужна.

                     * * *

Я видел вас с тех пор десятки раз

и всякий раз приветствовал при встрече.

Но вы, увы, не поднимали глаз

лишь нервно передёргивали плечи.

Словно пугаясь, ускоряли шаг,

спешили перейти через дорогу.

Так убегают люди от собак,

не затевая с ними диалога,

так сторонятся прокажённых лиц,

больных чумой, помеченных холерой.

Дрожанье ваших колющих ресниц

в душе гасило и любовь и веру.

Мне становилось холодно в жару,

я обдавался потом в злую стужу,

я был готов любить вас, как сестру,

но и, как брат, я, видно, вам не нужен.

Скажите хоть, за что такой укор,

за что немилость, гнев и небреженье?

Неужто наш последний разговор

обидел вас каким-то выраженьем.

Я помню всё: вы были под Луной,

купались и плескались в лунном свете,

а я стоял под чахлою звездой

на самой гиблой и дурной планете.

Вы говорили громко о стихах,

о музыке, цветах, мечтаниях и грёзе.

Я понял всё. Но ляпнул впопыхах,

не знаю почему, о самой гнусной прозе.

Признался в страсти, что желаю вас,

люблю одежду, волосы и тело.

Вы встали, словно статуя, анфас,

глаза метнули жалящие стрелы.

С тех пор я видел вас издалека.

Вы почему-то избегали встречи,

шаг ускоряли, горбились слегка

и нервно передёргивали плечи.

          БАБОЧКА

Бабочка присела на цветок,

отдохнуть или попить нектара.

Крылья её тронул ветерок,

словно пальцы струны у гитары.

Бабочка изящна и нежна -

хрупкое и странное созданье.

Про неё недаром старина

складывала разные преданья.

Издавна считалось, что весной,

снег едва лишь на полях растает,

первые цветы взлетают над землёй,

в бабочек на солнце превращаясь.

И другой из глубины веков

взял рассказ себе я на заметку,

будто в бабочек и разных мотыльков

превратились души наших предков.

Тут запнулся мой певучий стих.

Сколько душ скопилось на планете!

Люди, берегите и жалейте их,

вдруг, мы, правда, внуки им и дети.

Бабочку под крылья ветерок

подхватил и скрыл за горизонтом.

Кто ты есть? Причудливый цветок

иль мой дед, что не вернулся с фронта?

                    * * *

Как хорошо весной в лесу у нас,

в нём нет ни суеты, ни революций.

Березы, как всегда, танцуют вальс

а первоцветы возле них толкутся.

Здесь множество знакомых и друзей:

вот одуванчик поднимает шляпу,

улыбку дарит во весь рот ручей,

и старый кедр протягивает лапу.

Я тоже их приветствовать спешу:

кого поклоном, а кого улыбкой.

Я рад всему, и даже мурашу

душа моя поёт волшебной скрипкой.

Как радостно в лесу у нас весной

припасть к берёзке, пожелать ей доли,

жизнь возлюбить любовью неземной

до тихих слез и до сердечной боли.

И на коленях Бога попросить,

чтобы в тоске, тревоге иль печали

я мог бы в лес весенний приходить,

и чтоб в душе мелодии звучали.

                   * * *

У нас зима. Метели без просвета.

Мороз скрипучий царствует во мгле.

А где-то на другом конце планеты

весна хозяйкой бродит по земле.

Идёт босая в светленькой косынке

легко, как будто баба под хмельком.