Текст книги "Орфики"

Автор книги: Александр Иличевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Хозяевами этой будки были золотозубый Тагир и молчаливая Танзиля, потомки сосланных в Среднюю Азию в 1944 году крымских татар, недавно прибывшие в Крым по программе возвращения. Тагир ходил с биноклем по берегу, высматривая в скалистых бухточках таких, как мы, – купавшихся голышом, и привозил из Керчи осетрину и катранов, так что мы отъедались, закусывая рыбу фруктами.

У Тагира во дворе, слепленном из оштукатуренных и крытых шифером «саклей», в этом пестром прибежище отдыхающих жили также и питерские коммерсанты – Игорь и Дима, любовная парочка. Усеянные татуировками с изображениями птеродактиля, черепахи, Че и Фиделя, они пили водку, ссорились, мирились, прилюдно целовались и отчего-то привечали нас – подмигивали, дарили половинки арбузов и угощали шашлыком.

Здесь же жила еще одна забавная парочка: молодой подполковник МУРа и его невеста, тициановская хохлушка Ира, с нежной, едва ли не прозрачной кожей. Полнокровная и белокожая, она мучительно поднималась по крутым улочкам Гурзуфа, закутанная от солнца с ног до головы в индийское сари. Подполковника звали Лешей, лет он был примерно тридцати с небольшим, выглядел сорвиголовой. Пружинистый, с гимнастической фигурой, азартно поглощенный своим медовым месяцем, однажды он созвал тагировских жильцов праздновать его день рождения и смотреть фильм со своим участием. Оказалось, на видеокассете запечатлен десяток операций по задержанию: с вламыванием в «малины», криками, битьем, подсечками, выкручиванием рук и т. д., где главной звездой был наш герой. Бодрый монтаж и хихикающий дятел Woodpeckerв качестве саундтрека сопровождали боевитые клипы. Игорь и Дима посмотрели это кино с восхищением, бурно зааплодировали, а затем пригласили всех в бильярдную неподалеку отмечать премьеру.

Я отправился с ними, мы крепко выпили и, как водится, завели душевные разговоры. Скоро заведение закрылось, бильярдные столы накрыли чехлами, и мы спустились на пляж, где откупорили еще бутылку мадеры. Но прежде выкупались и покачались на волнах, бегущих от горизонта, заваленного звездами; черная медвежья масса Аю-Дага, казавшаяся ночью вполнеба, нависала над бухтой. Хмель слетел, и мадера пришлась кстати. Речь сначала зашла о звездах, о том, насколько космосу безразлична жизнь на Земле.

– Эх, красота какая: Млечный Путь льется через небо, – сказал Дмитрий. – Когда помру, хочу, чтобы душа туда полетела – в другие галактики, поглядеть, как звезды устроены…

– Ничего интересного, – произнес я, устраиваясь поудобней на лежаке, кладя под голову руки. – Звезды устроены проще микроба.

– Да ну?.. Гонишь! Тогда просто посмотреть… Красиво же в телескоп!

– Заливаешь! – тоже не поверил Лешка. – Проще микроба? Не верю. Не то что микроб, даже человек – объект хрупкий. Башку свернуть голыми руками – раз плюнуть. А если в звезду зашвырнуть водородную бомбу, даже все бомбы, какие есть на планете – она и не заметит.

– Живое всегда сложнее мертвого.

– Это уж точно, – отозвался Игорь.

– Почему же? – Лешка разлил еще мадеры и продолжал: – Человек проще стиральной машины. У него всего ничего управляющих кнопок: власть и эти, как его… низменные желания.

– Ты просто имеешь дело с определенным контингентом, – сказал я. – В твоей работе только такие личности попадаются. Это всё равно как, не покидая Африки, быть уверенным, что вся Европа – Сахара.

– Брось, – сказал Лешка, – всё проще. Убийца, на самом деле, средний человек. Я их перевидал знаешь сколько? Самый мрачный маньяк – тихоня. Сидит такой мужичок-душегуб на скамье подсудимых – и с виду не отличишь от слесаря-сантехника или конторского служащего. Люди вообще звери, страшней человека – нету. Это я тебе говорю. Не обольщайся. Ты пороху еще не нюхал. Есть такие парни, которых даже на том свете бояться надо.

– Золотые слова, – кивнул Игорь. – У нас в Питере года два как появился один немец – художник и скульптор. Гансом звать. Ну, Ганс и Ганс. Немчура и немчура. А он, прикинь, из мертвых… мумии делает!

– Не мумии, а парафином под давлением пропитывает, – уточнил Дима. – Они после этого твердые становятся. И как живые.

– Это еще зачем? – удивился Лешка.

– Он потом этих мертвяков на выставках показывает. Приехал в Россию, чтобы по моргам искать бесхозные неопознанные трупы. И потом из них то Дон Кихота с Санчой Пансой на соломенных ишаках изобразит, то короля Артура в латах из жестянок… А наша братва повадилась пацанов к нему возить. Он снимает с них слепки и делает пластиковые копии на арматуре – не отличить!

– Зачем?!

– Вместо памятника. Мода такая. Ганс из павших бойцов памятники творит. Стоя́т, как живые. Братва им только букетики цветов в руках раз в неделю меняет.

– Где это… стоят? – насторожился я.

– На кладбище, не дома же. Стоят над своими могилами, он их как-то на постаменте крепит.

– Слыхал, слыхал я про вашего Ганса, – отозвался Лешка. – В Питере всегда братва с фантазией имелась. Город мастеров, что делать.

– Вот те крест… У нас Сосо так поставили. И Горячего поставили, я сам видел, чуть с копыт не слетел.

– «Тишина… И мертвые с косами стоят…» – сказал Леша. – Но даже если так, то я пострашней случа́и знаю.

– Это какие? – отозвался я.

Леша помолчал, потягивая мадеру, и со значением спросил:

– Про игру в «рулетку» слыхал?

– Нет, – соврал я, прислушиваясь к шелесту волн в гальке.

– В «русскую рулетку».

– Это в которую белогвардейцы в Севастополе играли перед тем, как в Турцию на пароходе отчалить?

– Не знаю, как в Севастополе, но в Москве сейчас по-крупному играют. Подпольное казино. У нас там двух подсадных, агентов то есть, грохнули. Самая высокая крыша у этих игро-ков.

– А как играют? – спросил Дмитрий.

– Пока не выяснили. Вроде делают ставки на выжившего. Но там странная баба замешана. Предсказательница. Средних лет, на левой руке трех пальцев нету, ногу приволакивает. Стоит укрытая с головы до ног, под занавесью, и выкликает будущее. Как выкрикнет, после этого игрок нажимает себе в голову курок…

– Извращенцы, – выдохнул Игорь.

– Жуть, не то слово, – сказал Лешка и почему-то перешел на шепот. – Я слыхал еще, что эту бабу… предсказательницу – пуля не берет. Моя-то пуля серебряная, возьмет. Но то, что такое болтают, – это настораживает. За мою практику еще ни разу ничего подобного не встречалось.

– Как не стыдно, – я возмутился. – Взрослые люди, а в чушь всякую верите.

– А предсказание-то тут при чем? – спросил Игорь.

– Не знаю, – разлил еще мадеры Лешка. – Не выяснили еще.

– А я слыхал, – сказал Дмитрий, вытряхивая камешек из сандалии, – что это вроде как человеческое жертвоприношение. Будто будущее требует такой величины приношения. Как бы объяснить. В древности жертвовали Молоху. Всего было семь ступеней: курица, козленок, овца, теленок, корова, бык и человек. Язычники приносили к жертвеннику первенцев и приводили скотину. Кто говорит, что младенцев сжигали заживо. Кто говорит, что только проносили через огонь. В залог того, что ребенок останется живым и невредимым и умножит семя родителя…

– Ладно тебе трепаться, – сказал Игорь. – Вот даешь. Нет, ну как это – ребенка родного и в огонь?

Все замолкли на время, соображая.

– Ну, ладно, – сказал Лешка. – Давайте на посошок и по койкам.

– Мрачная история, – вздохнул Игорь. – Хотите, я веселую расскажу? Представьте, у меня дед в концлагере охранникам голыми руками головы отрывал. Выжил чудом – узники подняли восстание, когда поняли, что всех их сейчас отправят в газовые камеры. И дотянули до прихода американцев. Дед до сих пор по праздникам обедает из лагерной алюминиевой миски. Чтобы не забывать. Тарелок не признает, только в гостях.

– Это тут при чем? Какая связь? – раздраженно буркнул Дмитрий.

– А при том, что дед говорит, будто Россия превратилась в концлагерь. Как советская власть рухнула, все тут же поделились на охранников и заключенных. Такая самоорганизация.

– Можно подумать, раньше было по-другому, – возразил Дмитрий. – И погоди, власть еще не рухнула.

– Рухнула, – мрачно сказал Лешка. – Это я тебе как представитель ее говорю: нет власти. Теперь, если не получаешь удовольствия от того, что кого-нибудь мучаешь, обворовываешь или обманываешь, – не выплыть.

– Дерьмо всегда плавало, – заметил Игорь.

– Кстати, пошли еще занырнем, – сказал Дмитрий.

Но купаться не пошли, а выпили на посошок.

– А что, правда, тот немец мумии из трупов делает? – спросил я.

– Вот те крест, – перекрестился Дмитрий. – Я ж говорю, получается, как в паноптикуме. Будто живые, только страшные до смерти.

– Мертвяков бояться не надо, – ухмыльнулся Лешка. – Не то что живых. Мертвые – кореша безобидные.

– Ну, не скажи, – возразил Дмитрий. – Я пацанам не поверил, пошел сам на кладбище. Смотрю, Сохатый в плаще над своей могилой стоит… И глаз его блестит, стеклянный… Тут я как заору, ствол достал, с места сойти не могу. Думал, лопну от крика, пока не всадил в него пулю.

– Серебряную?

– Уж какая была.

– И что?

– Ничего. Испортил Сохатому костюмчик, потом пришел, заштопал.

– Заливаешь, – сказал Игорь. – Ты и нитку-то в иголку не просунешь.

– Зато я сейчас кое-кому кое-куда кое-что просуну, если не заткнешься.

– И что – вот так они и стоят: зимой и летом одним цветом? – спросил я.

– Зимой куртку на плечи набрасывают. Летом – в рубашке. Правда, говорят, этой зимой бичи куртку стырили…

– Мародеры, – вздохнул Лешка. – Ничего святого.

– Им нужнее. Такое время… – вздохнул Игорь. – Барачное время.

– Мрак… – поежился Лешка и выругался. – Бесовщина отовсюду прет. Никогда раньше такого не было. Каннибалы. Маньяки. Половина мужского населения страны в бандитов обратилась. Кругом одни оборотни. Что с Россией творится – никто не знает. В народе слух всегда был, что перед войной Россия в образе нищенки ходит по земле и хлебушка просит. А кто не дает – у того вся семья в войну погибнет. Говорят, теперь тоже ее, нищенку, видели…

Лешка закурил, и, когда он поднес зажигалку к лицу, мы увидали его ожесточенное, суровое выражение.

– Взрослый ты мужик, Леш, – сказал Игорь, – бандитов ловишь, а в такие истории веришь.

– А почему не верить? – возразил Лешка. – Я же не в летающие тарелки верю… Я в добро верю. И в зло.

Я решил поддержать Лешу и сказал:

– А я в детстве верил в злую и добрую Бабу-ягу.

– Это как? – удивился Дмитрий.

– Мне мать всегда рассказывала одну сказку, в которой дети терялись в лесу и попадали в плен к злой Бабе-яге. А их потом спасала добрая старуха, которая тоже почему-то была Бабой-ягой.

– Вот это уж точно ерунда, – сказал Игорь.

– А я слышал, – произнес Леша, – что икона Владимирской Божией Матери этой зимой вдруг потемнела дочерна. А Владимирская – она и есть хранительница России.

– Разве не «Святая Троица» Рублева? – спросил Дмитрий.

– Нет, мне батюшка один сказал, что Владимирская.

– Ну да, – сказал Игорь, – вот она, полярность России: Троица и Тройка. Рублев и Гоголь. То молимся и каемся, то несемся и воруем. Кто-то из великих сказал: для русского человека Бог либо есть, либо Его нету; просвещенной середины от русского не добиться…

Тут пришла Вера и забрала меня домой. А мы уже тянули военные песни; начали с «Дня Победы», продолжили «Полем вдоль берега крутого…» и «Мне кажется порою, что солдаты…».

В Гурзуфе мы регулярно ходили на телеграф звонить в Султановку, чтобы послушать реляции тети Клавы о самочувствии генерала, и однажды она сказала, что вроде всё ничего, но генералу прошлой ночью являлись толпы грабителей, так что он до утра перепрятывал по всему дому свои награды. И еще Вере звонили из «Пламени» и интересовались, когда она приедет.

Так завершилась поездка в Крым. Когда примчались в Султановку, обнаружили генерала стоящим на стуле у открытого окна. Он тоненькой струйкой из-под потолка на вытянутой руке сливал спирт из бутылки в таз на полу.

– Избавляюсь от ацетоновой фракции! – запальчиво пояснил генерал.

Я заметил, как спиртовые пары, струясь маревом, относятся сквозняком в открытое окно… Через несколько часов мы встречали на станции нарколога, прибывшего с капельницей спасать Василия Семеновича.

И всё было бы терпимо, если бы Вера не была сильней меня. Она владела мной безраздельно, ибо сила ее была в величине ее собственного наслаждения. Я же не понимал, с чем соотнести свои чувства, ощущения, мне не с чем было сопоставить свой потайной и отчасти постыдный опыт. Ни в одной книжке – ни у Мопассана, ни у де Сада, ни в одном фильме – Бертоллуччи, Антониони, Висконти – не объяснялось то, что происходило с нами. Лишь в «Смерти в Венеции», где под музыку Малера мужчина умирает от любви к мальчику, я находил слабый меланхоличный отклик своему любовному трубному реву.

Так постепенно неразрывная алмазная ниточка страсти, которой вышиты все любовные мотивы трагедии, накинутая петлей на аорту, привела по ту сторону жизни, в наделы «свечных полей асфоделий», где человек не отличает мертвых от живых. И я вдруг осознал, с кем на самом деле имею дело: не с юной особой, не со студенткой исторического факультета университета, генеральской дочкой и капитанской женой, а с неким бездонным женственным божеством, способным вырвать мои глаза и вставить их в свои пустые глазницы, чтобы обозреть мой мир – преподнесенный ему, божеству, чтобы вглядеться в распластанное на дымящемся тучном жертвеннике окровавленное тело…

Вероятно, с ее – с его, божества, – высоты наслаждения я вряд ли был хорошо различим. Мы не могли расстаться ни на минуту, и в то же время нам недоставало общения. Мы быстро поняли, что разговоры о любви и будущем – занятие пустое, и стали писать друг другу письма. Пока ехали в электричке, или я ждал Веру на бульваре, на полях своих черновиков, где царила алгебра Мигуэля Анхела Вирасоро, я сочинял к ней письмо. В свою очередь, Вера возвращалась из Белого дома или «Пламени» и протягивала мне сложенный листок, на котором без знаков препинания пунктирными строчками шла машинописная безделица, ничего серьезного, но мне нравилось встретить в ней слово «милый».

Вскоре после Крыма Вера уехала к мужу на поволжские полигоны. На второй день мне показалось, что я спятил. Мое воображение рисовало ужасные картины, в которых действовала Вера, и невозможно было избавиться от этой навязчивости. Я не стерпел и пошел к Павлу, совсем не надеясь исповедаться, а только чтобы не оставаться одному под деспотизмом воображения. А по-лучилось так, что я все-таки исповедался другу и выложил всё как есть – как только увидал, что он один коротает вечер. Ниночка легла в больницу, будучи на третьем месяце беременности, чтобы сделать все анализы. На столе, засыпанном рыбьей чешуей, стояли батарея пустых пивных бутылок и закопченный чайник: молодой муж кутил по-холостяцки.

– Не морочь себе голову, – сказал Павел, выслушав мой сбивчивый рассказ о том, как я страдаю по Вере. – Не ты первый, не ты последний. Время лечит. Любая страсть за год превращается в пепел. И ты будешь вспоминать нынешнее время, как сон.

– Не верю… Понимаешь, я никогда не испытывал ничего подобного. Это болезнь. Желание раздавило меня. Я теперь живу так, будто всё время вижу себя со стороны. Будто кто-то вынул меня из оболочки и не вернул обратно. И вот этот зазор между душой и телом мучителен… Вера ужасная, мне всё время чудится о ней нехорошее. Она уехала, и у меня было время осознать, что со мной произошло необратимое. Зачем она отправилась к мужу? Что значит телеграмма: «ПРИЕЗЖАЙ ВСЁ ГОТОВО»? Она отвечала мне, что поездка требуется для отца, что Никита что-то придумал, он что-то изобрел для защиты тестя, и теперь требуется ее участие, так как они договаривались о том, что она навестит его и привезет оттуда спасительные документы… Но всё это меня не успокаивает, я измучился, мне чудится, что случится страшное…

– Брось. Чего ж ты хотел, в конце концов, сходясь с замужней?

– Ты думаешь, она его всё равно любит, да?

– А куда ей деваться? Брак – штука подневольная.

– А ты думаешь, меня она не любит?

– Любит, не любит. От женщин никогда правды не добьешься. Судить надо не по словам и намерениям, а по поступкам. Она говорила тебе, что любит тебя?

– Говорила. Только я ей всё равно не верю.

– Правильно, что не веришь. А говорила она, что ей никогда раньше так не было хорошо, как с тобой?

– В том-то и дело, что нет. Но она так страстна, так неистова, что… – я поморщился от боли. – Мне кажется, оттого она и не замечает меня. Ее темперамент выше моего, я кажусь себе ребенком рядом с ней… Не знаю еще, какими словами выразить. Понимаешь, порой мне чудится, что у нас нет будущего. Что для нее я мало значу.

– Брось, старик. Тебе надо развеяться. Любовный пыл – самое незначительное из всех серьезных переживаний. Поехали лучше к бате, прокатимся в Жеребцы. Давно я у него не был. Вот прямо сейчас. Пивком затаримся и айда в поезд, а?

Отец Пашки – полковник ВВС в отставке – жил в подмосковной деревне близ Звездного городка. Добродушный мужик строил по кирпичику дом на уничтоженную реформами пенсию, держал коз и пасеку. Был помешан на пчелах и, будучи совершенно безвредным, единственное сильное чувство испытывал по отношению к матери Павла, с которой развелся лет десять назад. Надо сказать, Любовь Васильевна не питала к бывшему мужу сочувствия, называя его в разговоре с Павлом – «пасечником». «Поедешь к своему пасечнику, передай ему на словах, что я гараж продать решила. Пусть будет в пятницу с утра, он нужен для оформления у нотариуса, и пусть не опаздывает».

Мы застали Николая Ивановича возвращающимся с козами из леса. Обычно у старой смотровой вышки он привязывал их к четырем опорам на длиннющих поводках из киперной ленты, какой я в детстве шнуровал коньки. А сам заваливался с монографией Карла фон Фриша, открывшего язык пчел, – под куст бузины, где и засыпал. Хмурый после дневного сна Николай Иванович, влекомый козами, как телега лебедем, раком и щукой, обрадовался, завидев нас сидящими на жерди у сеновала.

– Здорово, академики! – Он звал нас шутливо: «академики» или «спецы». – Чур, только об сено бычки не тушить. Хорошо, что до заката поспели – сейчас будем медогонку испытывать.

Специалист по испытанию навигационной авионики во всем ценил научно-технический подход. Коз он доил в сарае с помощью релейно-механического устройства, напоминавшего «испанский сапог» инквизиции. Он надевал на вымя вонючий войлочный чулок, похожий на перчатку с обрезанными пальцами, и наставлял трубчатого осьминога, пощелкивающего электромагнитами, под действием которых в трубках бежало рывками и пенилось синеватое молоко. Удой шел в основном на продажу и на сыр, вместе с хлебом и медом составлявший для Николая Ивановича основное блюдо – на завтрак, обед и ужин.

После дойки мы отправились качать мед. Выключив самодельную центрифугу, куда до того тщательно установил рамки с гречишными губками сот, и победно стоя перед сияющим чаном медогонки, в котором замедлял свой бег мед, Николай Иванович затеребил бородку и ударился в поэтическое изложение причин своей страсти.

– Вот вы, спецы, смеетесь надо мной, а я всё равно убежден, что пчелы дело великое.

– Да никто не смеется, батя, – мотнул головой Павел.

– Смеетесь, смеетесь… А ведь еще в мифах пчелы обожествлялись, помещаясь древними на ангельский уровень. Хотя ангелов в мифах нету, но пчелы – их библейский прообраз.

– Это еще откуда? Какая связь? – Павел повертел раскрытой ладонью перед собой.

– Как откуда? Откуда же еще ангелам взяться, как не из царства древнейших прямокрылых? Сорок миллионов лет им, только вдумайся! Пчелы – символ плодородия: они опыляют – оплодотворяют цветы и взамен творящей этой функции взимают мед. Чтобы произвести килограмм меда, пчела должна облететь сто пятьдесят миллионов цветов. Мед, значит, есть сгущенное пространство, квинтэссенция лугов, полей, лесов, ландшафта. В капле меда природы больше, чем на фотоснимке. В мифах есть история про то, как у кого-то во рту во сне дикие пчелы устроили улей, а когда тот проснулся, то стал великим поэтом. Уста его стали медоточивыми. И мертвые пчелы Персефоны у Мандельштама – знаете такого, академики? – из того же поэтического царства меда.

Мы с Павлом переглянулись.

– Но самый странный миф о пчелах, – продолжал полковник, – о том, как Ариадна, утратив возлюбленного, погибшего в бою, собирает капли его еще не свернувшейся крови и разносит по лугу, окропляя ею цветы. А потом идет на край леса и находит там пчелиное гнездо, у которого время от времени является ей призрак ее возлюбленного, с которым она коротает любовное время до полуночи, утешаясь его не призрачными ласками. Получается так, что пчелы как будто синтезировали человека. И неудивительно. Что вы, коты ученые, скажете на то, что состав меда по микроэлементам на девяносто девять процентов совпадает с составом крови человека?

– Ага, батя, обезьяна от человека тоже на один процент по составу генома отличается. А разница какая, да?

– Я ему про Фому, он мне про Ерему. Я ему про химию, он меня микробиологией кроет. Слушай сюда, академия. Роберт Морган еще в конце прошлого века открыл, что египтяне для мумифицирования использовали два основных вещества: мед и нефть.

– Остроумно, ничего не скажешь, – хмыкнул я.

– А вот то-то и оно. Если мышь пролезает в улей, пчелы ее убивают, а трупик, чтобы не разлагался, мумифицируют прополисом. Еще пример. Ирод Великий, когда вырезал всю династию хасмонеев, оставил в живых ровно одного ее представителя – свою возлюбленную юную жену. Он страстно любил ее – как никого на свете. Но девушка не выдержала позора и кинулась с высоты, сломала себе позвоночник. Ирод велел поместить ее мертвое тело в ванну с медом, откуда потом, горюя, доставал полюбоваться.

– Папа, хватит сказки рассказывать, лучше налей нам твоей облепиховки распробовать, – Павел умоляюще посмотрел на отца.

Николай Иванович выключил медогонку и двинулся с нами к навесу, где стоял обеденный стол, накрытый старыми, невесть откуда взятыми цирковыми афишами. А я всё стоял и смотрел, как гаснет движение маховика в меде, струящемся, как переворачивающаяся под плугом пашня. Я представлял, как погружаю нагую Веру в мед и она там застывает до конца времен – обездвиженная, обезоруженная, вся моя, каждой клеточкой своего тела. «Да, что-то есть в том, что мед – поэтическая метафизическая субстанция. Язык способен удержать объект воспевания – в стихотворении, как в янтаре…»

Закусывали мы наливку ломтями сыра, который вызревал в алюминиевых армейских мисках, отчего его головки приобретали форму летающей тарелки. Рядом с навесом разбита была клумба, на которой полковник выращивал чахлые пахучие розы; их бледный аромат доносился сквозь клубящийся дым самосада, раскуренного Николаем Ивановичем в трубке, вырезанной из кукурузного початка.

«И все-таки я счастлив, – подумал я, услышав запах розы. – И все-таки счастлив!..»

Веру я встречал на Чкаловском военном аэродроме почти весь день напролет. Самолеты военного министерства, перевозившие семьи военных на льготных условиях, летали по приблизительному расписанию, и точного времени прибытия никто не знал.

Пока ждал, бродил и загорал на летном поле, познакомился с авиационным техником, который среди прочей ерунды рассказал, что позавчера на аэродром приходили мужики из соседней деревни. С тридцатых годов утечки авиационного топлива образовали подземное озеро, которое стало дрейфовать и теперь перебралось за лес, отчего колодцы в деревне стали сладковато пованивать керосином. Болтовня техника помогла мне отвлечься от переживаний.

Вера сошла с трапа, глядя себе под ноги. Мне показалось, она не сразу меня узнала, но через мгновение будто что-то сообразила и, как чужая, чмокнула меня в щеку: «Привет. Как ты?» Я чуть не разревелся, но сдержался и смог продохнуть только, когда в автобусе, едущем в сторону Монино, она прикрыла невидящие глаза и положила мне голову на плечо. Я боялся шелохнуться, сжимал потные ладони и чуял, как подло и больно становится в паху, скованном джинсами.

Скоро Вера снова ко мне привыкла, но какая-то ядовитая червоточина стала пробираться через мое сердце. Она снова засела за авральную работу в Конституционной комиссии, почти поселилась в Белом доме, где даже ночевала на диване. В эти ночи я не находил себе покоя, грелся с бомжами у костерка в сквере за Горбатым мостом и порой, забывшись на скамейке, сквозь сон слышал стук своих собственных зубов.

Наконец, предвидя самое страшное, что могло случиться, я решил приготовиться к смертельной осаде с помощью подручных средств. Я привез от Пашкиного отца две трехлитровые банки меда и несколько дней запасался лещиной, еще молочной, но не менее полезной для молодого организма. В лесах как раз пошли грибы – первая волна белых и подосиновиков, так что мне удалось и подзаработать: корзинка, для пущего дохода разбитая на кучки по три-четыре гриба, давала прибыль размером с хорошистскую стипендию, минус билет на электричку и метро.

Сосед по торговому ряду на Ваганьковском рынке, высушенный мужичок-хитрован, продавал сомнительные опята, которые называл «березовыми» и «лечебными». Звали его Ионой, и рассказал он, что вся Калужская область нынче по лисички пошла. «Вычищает голодное крестьянство лес от желтых этих сморчков, которые и по вкусу-то на грибы не похожи. Однако их не жарят, а центнерами сдают на приемные пункты. Французы-фармацевты как прознали, что в лесах у нас этого рыжья полно, так сразу сюда и пожаловали. Лисички грибы целебные – из них лягушатники экстракт делают и добавляют в снадобье от сердца».

Скоро нас с Ионой погнали с Ваганьковского рынка, ибо молодежь стала нарасхват раскупать его березовые поганки. Возьмут пакетик и тут же в сторонке его схрумкают. Дня четыре всего мы простояли, как подходит к нам амбал из тех, что рынок пасли, особенно цветочную его часть, кладбищенскую, и говорит: «Исчезните, грибники». Я ему: «Распродам и пойду». Тогда он ударил меня по лицу – прямо искры из переносицы. И все мои звонкие подосиновички на асфальт смел. А Иона успел на себя корзинку принять и невредимым остался.

Так мы с ним переехали к подземному переходу на Солянке. Людное, бойкое место. Но не наваристей рынка. Торговали потихоньку. С утра в лес, к десяти уже товар раскладываем. Но внезапно грибы сошли. Поехал я тогда домой и взял из родительской библиотеки книжку писателя Солоухина. В ней автор после рассказов о природе приводил таблицу разграфленного по железнодорожным направлениям Подмосковья и указывал, где и в какой период лета-осени можно рассчитывать на успех в грибной охоте. С этой книжицей я и принялся прочесывать леса в стокилометровых окрестностях от столицы. Лесная охота стала моей работой. У меня уже не было сил дожидаться Веры у Белого дома. Путешествия меня успокаивали. Сопряженные с азартом поиска, они выматывали, и к концу дня у меня уже не было сил ревновать ее к фантомам. Ночи у нас выдавались горячие, и к ним я тоже готовился в лесах, поедая горстями незрелые орехи и запивая их медом, баночку которого всегда брал с собою в качестве сухого пайка.

Наконец я разуверился в прибыльности благородных грибов и ударился в промысел лисичек. Сначала в Калуге на вокзале нашел пункт сбора. Управляющим там оказался в самом деле француз – усатый, пахнущий табаком и одеколоном весельчак. Он неспешно и точно взвешивал грибы и вежливо отсчитывал деньги. Две ночи я провел в Калуге, днем летая по областным лесам в поисках золотых крупинок под ногами. Красота вокруг стояла неписаная – луга, всхолмия, перелески, чудесная мелодия пейзажа, тонкая и отдаленная, как русская дорожная песня, полная прошлой жизни и печали… Но при пристальном вглядывании становилось ясно, что вся Калуга переехала в лес. В лесу лисичек оказалось меньше грибников, выбиравшихся на хлопотливую охоту целыми семьями.

Тогда я вернулся к Солоухину, снова погрузился в радиальные разбеги по подмосковному раздолью, пересекая все три округа ПВО столицы, то и дело в лесах, особенно под Степанщином у Рязанского шоссе, натыкаясь на колючую проволоку военных частей. У Солоухина об этом сказано не было, но народная молва говорила, что самые грибные места в запретках. Главное – уметь подлезть под запитанными электричеством оградами и походить с той стороны, пока не нарвешься на часового, и тут тоже требовалось искусство уцелеть – ибо подстрелят, а нет – так передадут особистам на предмет шпионажа и диверсии.

Будто пчелу на патоку, меня влекло на эти запретки; как зачарованный я обходил встречавшиеся в лесу холмики с бетонированными створками, о которых ничего лучше вообразить не мог, кроме того, что это трамплины подземных взлетных полос. Они, как правило, располагались на краю лугов, подозрительно ровных и просторных, насчет которых в детстве мы твердо были уверены, что перед нами замаскированные аэродромы. В случае войны они могут быть задействованы как партизанские, десантные базы развертывания боевых действий. Пару раз я нарывался на патрули у бетонок; после проверки документов меня выпроваживали в обитаемые зоны, но и таких забегов мне хватало, чтобы поднабрать десяток-другой бархатистых шляпников. И вроде всё уже шло по накатанной, какой-никакой заработок я имел, на мед с орехами и Веру прокормить хватало и кое-что на черный день удавалось отложить. Я мечтал к зиме снять комнату в центре города, как вдруг всё в одночасье пошатнулось.

Поехал я в то утро проведать любимое свое место – сосновый бор под деревней Хорошово, от Коломны верст семь, не больше. Я любил те места за живописность. Как нагуляюсь по лесу, иду на реку. Из-за пригорка открывается задумчивый простор, река Москва вдали полноводно идет в разлив и впадает в Оку. На том берегу над понтонным мостом, по которому, грохоча железными листами настила, прокатываются телеги, автомобили, мотоциклы, взгляду открывается деревня Черкизово. Так хорошо лежать под обрушенной церковью красного кирпича в трескучей от кузнечиков, нагретой солнцем, пахучей траве, глядя, как внизу облака не спешат проплывать по речной глади, как рыбы там и здесь выплескивают круги, сносимые дальше по течению… В действующей черкизовской церкви в полутьме горят свечи, тускло озарены иконные лики. Я не решаюсь зайти в церковь, но всякий раз робко подхожу вплотную к стеклянным створкам, чтобы вглядеться в таинственный сумрак. Я боюсь мертвецов и не могу забыть, как однажды застал в этой церкви отпевание; гроб стоял на табуретках, остро торчал подбородок не то старика, не то старухи, с белой лентой на лбу… Я боюсь столкнуться с гробом и сейчас, но всматриваюсь – не покажется ли под сводами в восковом чаду плоскодонка Харона.