Текст книги "Симфонии двора (сборник)"
Автор книги: Александр Новиков
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
иначе!)
Огласил: «В мыловарню, кто тявкнет
не в такт и не в тон!
А кто нюхать горазд – то не ваше, мол,
дело собачье.
Ваше дело – служи. И почаще, почаще
хвостом!».
Я во сне был большой и горластой дворовой
собакой
И облаял за это холеных дворцовых борзых.
И когда началась в подворотне неравная
драка,
Кобелина легавый мне сбоку ударил под дых.
Укусила меня ниже пояса злобная шавка,
В тон завыл по-шакальи трясучий карманный
терьер.
Изодрали в клочки – из меня никогда
не получится шапка,
Оттого, может быть, и заперли в отдельный
вольер.
Заблажили, завыли: «Сбесился!..
Сбесился!.. Сбесился!
Порешайте скорей с этим диким
не нашенским псом!
В самый строгий ошейник его, чтобы сам
удавился!»
Я хотел уже было. Да вовремя кончился сон.
1986 год
СТЕНКА
Вот и снова на потребе
Всё, от кистеня до петли.
И кликуши, как один – в стаи.
Вот опять в свинцовом небе
Алюминиевые журавли,
А мундиры и поля – крестами.
То ни маневрами не кличут,
ни войной.
То за красной, за набыченной
стеной
Пьют, воруют, лаются!
А Россия, как подстилка
(не жена),
И заложена, и перепродана,
Перед стенкой мается.
И опять у трона с ложкой
Весь антихристовый род —
Поживиться, пожидовиться,
пожамкать.
Об Царь-пушку точат рожки,
Чтоб Царь-колокол – в расход! —
Не в своей стране, поди, не жалко.
Как проказа, как холера, как
чума.
И Россия через то – хромым —
хрома —
Мрет, дерется, кается!
И война одна – как мать родна.
Кровку пьет, да все не видит дна.
Да пред стенкой мается.
Отрыдают бабы в землю
Под салютные хлопки
И затянут на душе пояс.
И солдатик, что не внемлет,
Вознесется в ангелки
И прольет на Русь слезу-горесть.
А за стенкой на зачумленных
балах
Помянут, да и запляшут
на столах —
Сожрут, споют, сбратаются!
А Россия с голодухи вся бледна,
Присно крестному знамению
верна,
Перед стенкой смается.
1999 год
СТРАНА ВСЕОБЩЕГО ВРАНЬЯ
Уже не врут, не лгут, не брешут,
А льют помои через темечко страны.
Уже не мнут, не бьют, не режут,
А норовят тишком пальнуть из-за спины.
А в телевизоре одни и те же рожи —
Вижжат, басят и буратинят голоса.
И все похожи. И все похоже
На попугайно-канареечный базар.
Уже не йдут, не прут, не скачут.
Уже вертляво и стремительно ползут.
Не огорчаются, не охают, не плачут,
А всё терзаются и всё нутро грызут.
А в телевизоре смешно, как
в зоопарке —
И так же пахнет, и такая же неволь.
Да депутатишки, что мертвому
припарки —
Играют доктором прописанную роль.
Уже не квакают, не хрюкают, не квохчут.
Уже вороны перешли на волчий вой.
Не осаждают, не сминают и не топчут —
Уже вбивают в землю прямо с головой.
А в телевизоре цветные педерасты
Вопят и скачут, да и водят хоровод —
Беззубы, стрижены, гривасты
и вихрасты —
И кто кого из них – сам черт не разберет!
Уже не чествуют, не здравят
и не славят.
Уже развешивают тихо ордена.
Не назначают, не снимают и не ставят,
А поднимают и вдевают в стремена.
Уже давным-давно не пахнет
россиянством,
И не поймешь теперь, где гусь,
а где свинья.
И всем присвоено еще одно гражданство:
Я – гражданин Страны Всеобщего
Вранья.
2000 год
ДАЖЕ СВОД ТЮРЬМЫ СТАРИННОЙ
БАБОЧКА В ЗАПРЕТКЕ
Бабочка летает в запретке —
Что ей от весны не балдеть.
А мне еще две пятилетки
На бабочек в запретке глядеть.
В синем небе, как в сковородке,
Жарится солнца блин.
Мы с ней по первой ходке
Жить на земле пришли.
Ах, как она летает,
Мысли заплетает,
И на сердце тает лед.
А мне под вечер в клетку,
Но только шаг в запретку,
И меня, как бабочку – в лет!
Письма, что слетались когда-то,
Бродят вдоль по краю земли.
Крылья их изломаны-смяты,
Или на свече обожгли.
А строчки, что в клетках петляли
И так не хотели в огонь,
Спеты мне с небес журавлями
Под ветровую гармонь.
Ах, как они кричали,
Меня не привечали,
Их простыл-растаял след.
И в запретке только
Бабочкина полька,
А жизнь моя была – и нет.
Завтра прилетят на подмогу
Птицы, грозы, тучи и пух.
Две пятилетки – не много,
Если сосчитаешь до двух.
Обвыкнется и приживется —
Я здесь не навсегда.
И с неба однажды сорвется
Прямо в запретку звезда.
Ах, где она летает,
Бродит-обитает,
Где на землю упадет?
Прямо с неба в клетку,
Но только б не в запретку —
Ведь ее, как бабочку – в лет!
2001 год
ГАРМОНИСТ
Гармонист рванул меха, а голос хриплый
Близко к сердцу полоснул, как наждаком.
И слова к мотиву сразу как прилипли,
До живого доставая прямиком.
Замычали из-под левой кнопки басом,
Полетела из-под правой вверх свирель.
Гармонист, уж не в ударе ли ты часом,
Или вспомнил свой семнадцатый апрель?
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
Сквозь морщины видно – парень
синеглазый
И в кулачном, и в любви бывал мастак.
А еще, как на ладони, вижу разом
Голубых апрелей долгий «четвертак».
Оттого-то ноги в пляс совсем не тянет —
Тянет руки за кисетами вразброд.
И слезой горит гармони черный глянец,
И табачный дым меха ее дерет.
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
Из-под Волги, из-под Курска до Берлина,
До победы из окопа да в окоп.
У своих висел на мушке – морщил спину.
У врагов плясал на мушке – морщил лоб!
Треск вагонный, стук прикладный, лай
собачий —
Все смешалось в перелатанных мехах.
Гармонист поет, хрипит, как будто плачет —
А то ли хромка плачет, стиснута в руках?
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
1985 год
ЖЕНСКИЙ ЭТАП
Прочифиренные воровки,
Каких уже не кличут «телками»,
В толпе с растратчицами робкими
Пестрят, как бабочки под стеклами.
Фарца, валютчицы, наводчицы —
Разбитых пар и судеб месиво.
Статья… фамилия… имя… отчество…
А-ну, этап, к вагону! весело!
Студентки есть и есть красавицы.
Есть малолетки – дым романтики:
Жизнь, бля, конфетами бросается,
А долетают только фантики.
Этап. Нет слова горче, желчнее.
Всё – в мат. Всё – без предупреждения.
А-ну, конвойный, падшей женщине
Хоть ты-то сделай снисхождение.
«По трое в ряд! Сцепиться за руки!..»,
Побитым пешкам в дамки – без понту.
Судьба впустую мечет зарики,
Дотла проигранная деспоту.
В блатные горькие гекзаметры
Этапы женские прописаны.
Вагон пошел… А время – замертво,
В 37-й как будто выслано.
Где всё вот так, от цен до ругани.
Плюют, как семечками, шкварками.
Бульваром под руки – подругами,
Этапом за руки – товарками.
Всё по закону, быстро, просто так,
По трое в ряд, к вагону! весело!..
Идет этап из 90-го.
Разбитых пар и судеб месиво.
1986 год
ЖУРАВЛИ НАД ЛАГЕРЕМ
Журавли в который раз
Над землей состроят клин,
Лето, выжженное в дым,
Оставляя позади.
В небо голову задрав,
Я машу вам не один —
Мы так свято верим в вас
И вслед всем лагерем глядим.
Журавли в который раз
В сером небе станут в строй
И поманят за собой,
Да не вырваться никак.
И покатится из глаз
Дождь холодный и сырой,
И отчалит вдаль косяк,
Окликая грешных нас.
Журавли над лагерем —
В сердце острый клин.
Журавли над лагерем —
Ангелы земли.
Журавли над лагерем —
Радостная весть.
Птицы-бедолаги, вы
Не садитесь здесь.
Жизнь моя средь бела дня
Подпирала небосвод
И отмеренные дни
Собирала в долгий клин.
Но с вами грешного меня
Разделяет только год,
А с любимой – верной ли? —
Разделяет не один.
Журавли над лагерем —
В сердце острый клин.
Журавли над лагерем —
Ангелы земли.
Журавли над лагерем —
Радостная весть.
Птицы-бедолаги, вы
Не садитесь здесь.
2000 год
ЗАПИСКИ
Она мне писала не письма —
Записки в конвертах смешных.
И осень мне поступью лисьей
Носила, как золото, их.
Семь строк без ошибки-помарки,
Кружавых, как вальс на балу.
И клеила мне вместо марки
Помадный большой поцелуй.
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Ах, журавлик бумажный, какой
ты смешной!
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Я закрою глаза – и он снова
кружит надо мной.
Линейки косые, как дождик,
В них строчки размыть не смогли.
Летает журавлик, как может,
С ладони ее до земли.
И что-то еще между строчек
Не может мне в голос прочесть,
Но хочет из неба, так хочет
Мне бросить хорошую весть.
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Ах, журавлик бумажный, какой
ты смешной!
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Я закрою глаза – и он снова
кружит надо мной.
1997 год
КАТОРЖАНСКИЕ БАЙКИ
Каторжанские байки.
Пойдут – только за душу тронь.
Как искра на фуфайке:
Подуй – превратится в огонь.
Ничего не напорчу.
Уколет, но не перевру.
Расскажу – переморщусь,
А значит, еще поживу.
Каторжанские байки.
В электричке хрипит инвалид.
Как по карточке-пайке
Та гармошка болит и болит.
Христа ради не дали,
Так хоть гляньте глазком:
На фуфайке медали —
Разве можно ползком?
Папиросный дым колкий,
Портсигар-гроб – поминки по нем.
Родословных наколки:
От души получилось – синё.
Беспризорник-культяпка
Воробьем, как на шухер – на дверь.
Это что же, твой папка?
Да, слабо распознать вас теперь.
Наваждение сучье!
Горло лопнет гармонье сейчас.
Я сыграл бы вам лучше,
Да такое играется раз.
– Чай, бредешь не в Клондайке!
Опупел, пассажиров будить!..
Каторжанские байки.
Остановка. Пора выходить.
1997 год
МЕДСЕСТРИЧКА
Медсестричка – украшенье лазарета —
Пела песенки, иголками звеня.
А моя, казалось, – всё.
А моя, казалось, – спета.
И она одна лишь верила в меня.
И не хворь меня терзала, и не рана.
Не проросшее на памяти былье.
Не тюремная тоска.
Не пропитая охрана.
А глаза большие добрые ее.
Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень.
Моет крышу лазаретного дворца.
Мне до первого птенца
дотянуть хотелось очень,
Что, бескрылые, горланят без конца.
И не повести мне в душу, не рассказы,
И не байки про чужое и свое.
Не гитарные лады,
не приметы и не сглазы,
А глаза большие добрые ее.
Отлетает в небе пух – на синем белый.
Помету его в оконцах, как малец.
Мне на утро ни одна
никогда еще не пела.
Мне за всех отпел и вылетел птенец.
Завтра лето, завтра гулкая карета
Хлопнет дверью и меня уволочет.
Медсестричка, ангел мой,
украшенье лазарета,
Спой мне песенку свою через плечо.
1996 год
НОЧЬ НАВЫЛЕТ
Ночь навылет звездой протаранена,
И юродствует выпь.
Вот она, бела света окраина —
Топь, в какую часть света не выйдь.
Безворотки тенями сутулыми,
По цепи кашель-хрип.
То земля желваками над скулами,
То вода сапогами навсхлип.
Небо. Нет, шкура волчья, облезлая —
Ляг – раздавит свинцом.
Все мы здесь – босиком вдоль
по лезвию,
Оболочки с живым холодцом.
Это здесь след проклятия вечного
Вбит, распластан, распят.
Боль Руси, шрам искусства заплечного,
Вот он, здесь – от макушки до пят.
Охраняют столетние вороны
В землю вогнанных здесь.
Номерные кресты на две стороны,
Цифры – судьбы, забитые в жесть.
Сколько ж их, пооблепленных каркалом,
Из болот проросло,
Отхромало и кровью отхаркало
Перед тем, как на палку – числом?
Из шеренги понурых, остриженных —
Вот и я, безворотка мала.
На кострищах болотных,
повыжженных —
Недотлевшая угли-зола.
И глаза. Это все, что из облика
Мне к улыбке былой.
Остальное дымит и, как облако,
Улетает мертвецкой золой.
В этом рубище, впрямь, на преступника,
Как две капли, похож.
Мне, как всем, нет иного заступника —
Мат площадный, да кнопочный нож.
И в бараке с повадками лисьими
Сон мой – каторжник-вор —
Совершает побеги за письмами
Далеко за колючий забор.
В долгий путь, что не верстами мерится,
Как зловонная топь —
То погаснет, то снова засветится —
Через ночь, через душу – навзлобь.
Беспримерный в своей испоконности,
И охота блажить:
Нет на свете страшнее законности,
Чем законность святая – дожить!
1986 год
ОБО МНЕ И СЛОЖАТ ПЕСНЮ
Обо мне и сложат песню,
Скажем, например,
Так уж точно околесню
На блатной манер.
Два притопа, три прихлопа,
Три аккорда в ряд —
Под такие вся Европа
Пляшет, говорят.
Да припутают при этом
Девок и тюрьму —
Раз уж был блатным поэтом,
Подставляй суму.
Ярлыков-то в жизни разных
Я переносил,
Не досталось только красных.
И за то – мерси.
Не кричал – глаза навыкат:
– Родина моя!.. —
А любить ее привык, вот,
Мудро, как змея.
В пустобрешной голосильне
Брезговал дерзать.
Я лечил ее посильно,
Как больную мать.
А за это «опекуны»,
Сев на сундуки,
Рвали мне лекарства-струны
И – на Соловки.
Ну, да я душой пошире,
Я прощаю их —
Помнят пусть о дебошире,
«Осквернявшем стих».
И когда из бронзы-стали
Их повалят род,
Выше всяких пьедесталей
Станет эшафот,
На котором я не в камне
Выбит-изваян,
Расплодился, нет числа мне,
Вечный, как Боян.
А вокруг, мне ниже пупа
Ихни бюсты-вши.
Мать-История не глупа,
Так и порешит.
1984 год
ОЖЕРЕЛЬЯ МАГАДАНА
Пробил час. К утру объявят глашатаи
всенародно —
С опозданием на полвека – лучше все ж,
чем никогда! —
«Арестованная память, ты свободна.
Ты свободна!»
Грусть валторновая, вздрогни и всплакни,
как в день суда.
Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам,
ни по шпалам.
Нашу пуганую совесть захвати и поводи
В край, где время уминало кости
Беломорканала,
Где на картах и планшетах обрываются
пути.
В пятна белые земли,
В заколюченные страны,
Где слоняются туманы,
Словно трупы на мели.
В пятна белые земли —
Ожерелья Магадана,
В край Великого Обмана
Под созвездием Петли.
Это муторно, но должно: приговор
за приговором —
С опозданьем на полвека – приведенный
отменять.
Похороненная вера, сдунь бумажек лживых
горы —
Их на страже век бумажный продолжает
охранять.
В них – как снег полки на муштре – топчут
лист бумажный буквы,
Выбивая каблуками бирки, клейма,
ярлыки.
А кораблики надежды в них беспомощны
и утлы,
Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым —
реки.
В пятна белые земли,
В заколюченные страны,
Где слоняются туманы,
Словно трупы на мели.
В пятна белые земли —
Ожерелья Магадана,
В край Великого Обмана
Под созвездием Петли.
1986 год
ОСВОБОДИЛСЯ
– Хватит сидеть в тюрьме, выходи! —
Проговорил мне начальник так
ласково, —
Джина и то отпустил Алладин,
А что не вернешься в бутыль – верю
на слово.
И вот он, шумит, вокзал, вот вагон,
Только окошечки не зарешечены.
Только садиться не надо бегом
И проводница годится мне в дочери.
Вот этот город. А ты кто такой?
Как вороные сюда тебя вынесли?
Можешь деревья трогать рукой —
Их не узнаешь, они уже выросли.
А за деревьями дом. А в нем она.
На пианино бренчит, и – небеса в душе.
Может, засветятся окна с темна,
Может, одна и все также не замужем.
Пару шагов во двор – вот и дружки.
Истосковались, поди, а толку ли?
Ни рылом, ни нюхом – тюремной
тоски,
А разрисованы все наколками.
Каждый второй постарел, поседел,
А остальные толстеют от лени.
И хоть никто из них не сидел,
Ботают лучше меня, да по фене.
Значит, ударим в лады – в них ведь
бьют.
И все заискрится бокалами пенными.
И спляшут они, и подпоют
С голыми, голыми, голыми стенами.
А напоследок еще вина —
Озеленить на душе проталины.
И позвонить. А трубку возьмет она.
И скажет в сердцах: «Не туда попали
вы».
Освободился, освободился —
Воля упала с неба в суму.
Словно влюбился, снова влюбился.
Только в кого, не пойму.
2002 год
ПОЛУДУРОК
Скорый поезд черной сажей
Мажет небо, возит урок.
«Ах-ха-ха!..», – им бодро машет
Привокзальный полудурок.
Он блаженный, он свободный,
Машет бодро грязной лапой —
«Ах-ха-ха-ха!…», – непригодный
Для суда и для этапа.
И меня когда-то так же
Решеченная карета
По бумажке с черной сажей
Впопыхах везла из лета.
По бумажке-приговору,
Огоньки в окне свечные.
Ах-ха-ха! Бежать бы в пору,
Да собаки не ручные.
И меня ждала в постели,
Кудри белые просыпав,
Но колеса вдоль свистели,
Одурев от недосыпа.
И, казалось, в сон сквозь сажу
Кудри белые как ватман, —
Ах-ха-ха! – войдут и скажут:
«Выходи, тебе обратно».
Но тонули в сером утре,
Где рассвет совсем не розов,
И желтели эти кудри
На нечесаных березах.
Сквозь вокзала закоптелость
Полудурка взгляд кристальный.
Ах-ха-ха! Как мне хотелось
Поменяться с ним местами
1998 год
САМОСТРЕЛ
Вчера на самострел пошел вышкарь —
Не выдержал мороза мальчик с юга.
За пулей вслед пороховая гарь
Влетела в кость ему быстрей испуга.
Ах, как бы грел его тулуп,
Постой он в зековской телажке,
Да чтоб с утра не масло и не суп,
А черпачок перловой кашки.
С беспомощностью мамина сынка
Он дернул спуск, не видевший на юге,
Как пашут, чтоб не вымерзнуть, зека.
Как на морозе трескаются люди.
Ему полгода отстоять —
И улетай щеглом из клетки.
Ему, ведь, – жить. Нам – выживать.
Ему – года. Нам – пятилетки.
Без часового вышка – просто блеф.
Придет другой. Тот в рай добудет
пропуск.
Замерзнет он – в запретку кинет грев,
Покличет: – эй!.. – пальнет и съедет
в отпуск.
Обмоют лычку землячки.
– Пока я жив, учитесь жить, салаги.
………………………………………………….
Под вышкой грев. Голодные зрачки.
И кто-нибудь пойдет. На то и – лагерь.
1989 год
СЕРЫЕ ЦВЕТЫ
Нет ничего печальней воркотни
Продрогших сизарей тюремных
На крышах, на подворьях западни,
Когда встречают день в заботах бренных.
Нет ничего печальнее глядеть,
Как прыгают над хлебной коркой.
И долбят, долбят клювом эту твердь —
Сухарь казенный, черный и прогорклый.
Нет в мире сиротливее двора
И вечней серых постояльцев,
Носящих серость крыльев и пера
За крохами на грязно-красных пальцах.
Слоняясь по карнизам гулких стен
То вверх, то вниз – и так стократно —
Вам не понять, что дом ваш – это плен.
И чей он плен – вам тоже не понятно.
Летите прочь, чего ж, в конце концов,
Вы медлите, сбиваясь в пары?
И мир потом крадете у птенцов,
Свивая им, о нет, не гнезда – нары!
Как хочется рукой вам помахать.
Летите, вам не надо визы.
А я останусь время коротать,
Слоняясь, как и вы, в одежде сизой.
Нет ничего печальней суеты
Продрогших сизарей тюремных.
На белом снеге – серые цветы.
В насиженных и самых прочных стенах.
1985 год
СОН
На полустанках снег колючий,
Как проволока на ветру.
И от моей свободы ключик
Конвойный прячет в кобуру.
Горят поля и дразнят дымом
Через решетное окно,
И пролетает воля мимо,
Как в злом ускоренном кино.
Давай гудок и, с богом, трогай,
Табачной мутью застилай,
Пусть мне мечтается дорогой
Под стук, под гомон и под лай.
И ночь, как черная могила,
Стучит и ломится в окно.
Приснился сон? Или так было?
Давно, красиво и тепло.
Через плечо змеились волосы
И мне спадали прямо в горсть.
И говорила нежным голосом:
«Ты до утра желанный гость».
Окурков белые скелетики
Задохлись в собственном чаду.
Ты голая, в одном браслетике,
В каком, не помнится, году.
А конь железный бьет копытами
И все не жмет на тормоза.
И снова кажутся забытыми
Твои печальные глаза.
Вагон качается и блазнит,
Ему, как пьяному, точь-в-точь.
Давай себе устроим праздник —
Друг другу сниться в эту ночь.
На полустанках снег колючий,
Как проволока на ветру.
И от моей свободы ключик
Конвойный прячет в кобуру.
Но в этой безнадеге даже
Стучит мне в темя колесо,
Что я вернусь когда-то так же,
Как ты ко мне вернулась в сон.
2000 год
ТИК-ТАК
Посвящается А. Я. Якулову
Просидим за столом до поздна, а в конце
Мы с Великим Маэстро сыграем в концерт.
Не про то, как года утекали водой в решето,
А про то, как мы были зэка ни за что,
ни про что.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
Как над комодом ходики,
Часы отсчитывали срок
И куковали в такт.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
А мы считали годики.
И нам тогда их было впрок
Отпущено затак.
Он был просто зэка
И один на весь лагерь скрипач.
Его скрипка срывалась со смеха на плач.
Не с того, что ей в грудь била грусть
от смычка,
А с того, что и скрипка считалась – зэка.
Я был тоже зэка.
И пила – был мой лучший смычок.
А гитара трещала и вешалась мне на плечо.
Не с того, что ей грустно в тюрьме было
день ото дня,
А с того, что сидел он за тридцать годков
до меня.
Просидим за столом до поздна, а в конце
Мы с Великим Маэстро сыграем концерт.
Не про то, как мы встретились и обрелись,
А про то, что такая короткая долгая —
Жизнь.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
Как над комодом ходики,
Часы отсчитывали срок
И куковали в такт.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
А мы считали годики.
И нам тогда их было впрок
Отпущено затак.
2002 год
ЭТО НЕ ЛЕТО
Время свое потихоньку берет
Ловкой рукой.
Птицам назавтра опять перелет —
Небо черкнув серой строкой.
Взмоют. Покружат. И вдруг на душе
Как отлегло —
Это мой срок на исходе уже,
И в честь него с неба – тепло.
Но это не лето.
Это тепло, что вчера не убила зима.
Вместо огня, по глотку, пусть достанется
всем.
Это не лето.
И потому лист кружит и кружит без ума,
И не спешит с небом расстаться уже
насовсем.
Письма-заморыши издалека —
Клочья тепла.
Их на костер не отправит рука —
Всё в них и так – в угли дотла.
Их перечесть и вернуться назад —
Мне не суметь.
В каждом из них вместо точки слеза
Колет и жжет, и пытается греть.
Но это не лето.
Это тепло, что вчера не убила зима.
Вместо огня, по глотку, пусть достанется
всем.
Это не лето.
И потому лист кружит и кружит без ума,
И не спешит с небом расстаться уже
насовсем.
1995 год
Я ВЫХЛОПОТАЛ БОЛЬ
Я выхлопотал боль и соль себе на раны —
Железо и бетон – неважная постель,
А кованую дверь не вышибить тараном,
И много ли пройдешь пешком отсель досель.
Натянуты давно в душе как струны нервы,
И шарят пальцы гриф, но корчатся в кулак.
Все утешенье в том, что я уже не первый,
И мачта никогда не вскинет белый флаг.
Всех помню, кто поет и кто угомонились.
И сам еще, хрипя, пытаюсь петь не в тон.
Но карта не идет, хоть козыри сменились,
А жизнь моя и всё – поставлено на кон.
А где-то из двора сирень мне тянет ветку,
И ловит голос мой с магнитофонных лент,
И небу на груди прутом рисует клетку,
А в каждой клетке день из непрожитых лет.
Ах, белая сирень, я все еще мальчишка,
Хотя твой цвет уже крадется по вискам,
Я не вернусь весной, и белая манишка
Твоя пойдет в расход опять по волоскам.
Минуты и часы, и долгие недели
Я вспомню все, как есть, и будет мне не лень,
Я сыну расскажу, за что ж я в самом деле,
А дочке пропою про белую сирень.
А если дотянуть мне сил не хватит лямку,
И духу добежать не хватит до замков,
Прошу тебя, сынок, портрет не ставьте
в рамку —
Я презираю запах туи и венков.
1984 год
Я ВЫШЕЛ ИЗ ЛАГЕРЯ
Я вышел из лагеря голым и босым,
Когда на ветру лист последний дрожал,
И толстый начальник большим
кровососом
Меня со слезой на глазу провожал.
Чтоб я не вернулся сюда никогда —
Он слезы ронял, как из лейки.
Мы с ним провели молодые года —
Он в форме, а я в телогрейке.
Гудело в душе, как в трубе водосточной:
За что отсидел, до сих пор не пойму.
Друзья заплатили, и вот я досрочно
Впервые снаружи смотрю на тюрьму.
И шагу ступить от нее не могу —
Все, кажется, крикнут: «Эй, стой!»
Как будто пред ней до сих пор я в долгу,
Как путник в долгу за постой.
А молодость сроду за деньги не купишь,
Она отгремит, как короткий дуплет.
И толстый начальник, похожий
на кукиш,
Вручал мне на поезд плацкартный билет.
Чтоб я не вернулся, держа на уме
Напомнить ему зло и горько,
Что он до сих пор пребывает в тюрьме
И выйдет он к пенсии только.
1995 год
Я ИМЕЮ ПРАВО
Я имею право драть об этом глотку —
Я таскал свинцовые с гвоздями кирзачи.
На бетоне кутался с башкою в безворотку.
А бывало, что и без нее. И было – хоть
кричи.
Я имею право. Столько лет одной питался
верой.
Подыхал я поминутно от бессилья и обиды.
Присудил себя я к самым высшим мерам:
Подыхая, подыхать, не показывая вида.
И глядело дуло в лоб мне прямо,
И конвойный пьяной тварью смелой
Шмокодявил: «Новик, застрелю тебя —
известным стану».
– Не посмеешь, – говорю. И не посмел он.
И катал остервенело я карандашики —
баланы,
Гитаренку свою квелую в поленьях прятал,
А во сне еще он долго с харей пьяной
Нажимал на спуск который раз кряду.
Сволокли меня. Гитарьи струны вслед мне
выли.
Так по-бабьи, безутешно, как над телом.
Эй, вы, люди, что с гитарами! Где ж вы
были?
Сквозанули, видел я, только следом
засвистело.
Ни строки, ни письмеца, ни махорки пачки
мне.
Да я не ждал. Мне б только знать, что
помните.
О поганого да грешного меня
не запачкайтесь —
С вшами в камере – оно не то, что
в комнате.
Я читал, слыхал и в радио, и в теле
Про лужайки ваши, да костры,
да дифирамбы.
Так случись, что не было б того апреля —
Дули б в прежнюю дуду и были рады.
А теперь Иосифа грызете, Леньку топчете,
Тряпки красные – пинком! – хворь
кумачную.
Молодцы, ребята – вы как я не кончите.
Потому что так, как я, вы не начали.
Слава Богу, не знавали корки черствой
В душегубке на троих поделенной.
Где хрипи: «Попить!», – а в кружке льда
горстка.
Крикнешь: «Дайте кипятку!», – а в ответ:
«Не велено».
И с этапа на этап с заломленными
клешнями —
От стальных браслетов цыпки
на запястьях, —
В том краю, где на болотах – с лешими.
Где от века все поделено на масти.
Я имею право. И деру сегодня связки
Тем, кто строит свои струны в унисон моим.
На болотине, хотя, все подернулося ряской
Над утопшим, перестраданным моим.
Ярлыки, что на помои мне поналяпаны,
Мне не в стыд. Да и не первому носить.
Я имею право. Я плевался кляпами.
Сколько с кровью их по матушке-Руси.
1989 год
Я НЕ БЫВАЛ В МОНАКО
105-я СТАТЬЯ
Кончилась вчера седьмая ходка —
Буду ждать восьмую, как всегда.
А что-то мне совсем не пьется водка,
И табак – какая-то бурда.
И на сердце тоже не спокойно —
Может, мне в натуре завязать?
Может, гражданином стать достойным,
Уголовный кодекс лобызать.
Облобызаю я 105-ю статью
За то, что я не шел по ней ни дня,
А воровскую вечную мою
Оставьте в кодексе на память для меня.
Жизнь моя – она не речка-Волга —
То кандальный звон, то звон монет.
А фраерское счастие – недолго.
А воровского счастья вовсе нет.
И хоть не все срока мои с нолями,
И в реке бурлит еще вода,
Улетают годы журавлями,
Чтобы не вернуться никогда.
2004 год
А ДЕВОЧКЕ ТАК НРАВИТСЯ
Я вырос тут, и все вокруг знакомо мне.
И стало просто дорогим.
И лишь она одна – не по моей вине —
По вечерам слоняется с другим.
Люблю ходить, в карманы руки,
не спеша,
В слепые окна посвистеть.
А ту, которая с другим – но хороша! —
Глазами, и не только, догола раздеть.
А девочке так нравится,
Когда ей вслед уставится
Хороший – не такой, как я!
Хорошим стать не выпало,
Но имя ее выколол —
И девочка осталась – как моя.
Гремел трамвай на рельсах, изводя себя.
В одном вагоне – я, она – в другом.
А с нею он. И я, опять душой скрипя,
Дурные мысли уводил бегом.
Люблю ходить, в карманы руки, не спеша,
По тротуарам тенью плыть.
А ту, которая с другим – но хороша! —
Прижать к себе или скорей забыть.
А девочке так нравится,
Когда ей вслед уставится
Хороший – не такой, как я!
Хорошим стать не выпало,
Но имя ее выколол —
И девочка осталась – как моя.
1995 год
А НА НАРАХ
Печальная мелодия
Со струн катилась, как слеза.
Который год, как в непогоде я —
То снегопады, то гроза.
От случая до случая —
Надежда – писаный портрет —
То исчезает, сердце мучая,
То появляется на свет.
А на нарах, а на нарах,
На гитарах, на гитарах
Нам сыграют про свободу
и любовь.
А на воле, а на воле
Тот мотив, как ветер в поле.
И тюрьма по той гитаре плачет
вновь.
Звенят, как струны голые,
Мне колокольчики-года.
Срываются, как голуби,
И улетают навсегда.
А что еще не выпало,
То ветер, видно, не донес,
Где неба купол выколот
Наколками из звезд.
А на нарах, а на нарах,
На гитарах, на гитарах
Нам сыграют про свободу
и любовь.
А на воле, а на воле
Тот мотив, как ветер в поле.
И тюрьма по той гитаре плачет
вновь.
1997 год
АЙ, МАМА-ДЖАН
На рынке лучше баклажан
Я торговал бы до сих пор.
Ай, мама-мама-мама-джан,
Зачем сюда я сел, как вор.
Я сел сюда не за кинжал,
Не взял чужого ни рубля.
Ай, мама-мама-мама-джан,
Будь проклят этот конопля!
Будь проклят этот анаша —
Какой, в натуре, разговор.
Ай, мама-мама-мама-джан,
Сам не курю я до сих пор.
Вчера Ахмед с тюрьма бежал,
Все у него теперь ништяк.
Ай, мама-мама-мама-джан —
Стоит на вышке наш земляк.
Мне мент-начальник угрожал,
Сказал, меня посадят в БУР.
Ай, мама-мама-мама-джан,
Там держат в клетках всех, как кур.
Я в лазарет три дня лежал,
Три пайки прятал на побег.
Ай, мама-мама-мама-джан,
Поймали суки – выпал снег.
И вот я снова – каторжан,
Мне год добавят или два.
Ай, мама-мама-мама-джан,
Болит, в натуре, голова.
И режет мне сильней ножа,
И давит мне больней петля.
Ай, мама-мама-мама-джан,
Будь проклят этот конопля!
2002 год
БАБУШКА С КОСОЙ
Непутев я с детства был —
Колот был и резан,
Комсомольских активистов
ножичком пугал.
Ах, как девочек любил,
Коль бывал нетрезвым.
Вобщем, очень видным был,
как в глазу фингал.
Дальше было так невмочь —
Сел я очень быстро,
А когда вернусь назад —
знал один лишь бог.
И от радости всю ночь
Пели активисты,
А еще желали мне,
чтоб скорее сдох.
Ах, жизнь моя – тесьма
С черной полосой.
Лучше пусть – тюрьма,
Чем бабушка с косой.
Плакала тюрьма,
А то – смеялася.
А бабушка с косой
За мной гонялася.
Будто высучили мне
На недоброй прялке
Путь, где бродят две старухи —
страшного страшней.
И играл я, как во сне,
С ними в догонялки,
И метался, как чумной,
между двух огней.
На казенные дома
Путались названья —
Год, другой, и вот опять
в новом месте я.
Получилось, что тюрьма —
Вроде, как призванье.
Ну, а бегать от нее —
профессия моя.
2003 год
БЕЗАЛКОГОЛЬНАЯ СВАДЬБА
На безалкогольной чайной свадьбе,
Помню, выдавали мы его.
Помню даже, как сказала сватья:
– Надо бы для горечи… того…
Очень предложением довольный —
Сразу видно, в этом деле хват —
Засветился антиалкогольный
Самый, самый трезвый в мире сват.
– Хватит полчаса для этикету!
Ничего, что пустим по одной!
Комсомольцев меж гостями нету,
Наливай, поехали, за мной!
Хватит тары-бары-растабары —
Завтра, может, свадьбы запретят!
Заливай горилку в самовары —
Пусть чаи гоняют, сколь хотят!
На безалкогольной чайной свадьбе,
Только пропустили по сто грамм,
Тесть сказал: «Покрепче засосать бы», —
Самовару зыркая на кран.
А жених Петруха айкал-ойкал,
Но как только выкрали жену,
После тестя с первым криком:
«Горько!» —
Присосался к этому крану.
И пошло, поехало, поплыло.
Хмель Петруху сразу одолел.
Бабу, что украденная была,
Он два раза с левой пожалел.
А потом, когда уже Петруха
С ней в законный брак вступать пошел,
Шурин зыркнул в скважину: «Там глухо.
Петька дело знает хорошо».
– Васька, ну-к, по клавишам огрей-ка,
Теща хочет «русского» на бис!
Кто желает, может сделать «брейка»
Иль ишшо какой-то «плюрализ».
– Васька, с браги только захворай мне,
Соображай, на свадьбе на какой!
Подымаешь, гад-то, как за здравие,
А лакаешь, как за упокой!
– Ну-ка, свекор, с выходом «цыганку»,
Вроде как и свадьбе ты не рад?
Вроде мы подсунули поганку
За твово беспутного Петра.
Ты упал бы лучше в ноги к свату:
Сколь огреб приданого – спроси!
Вишь, не вылезает из салату —
Радуется: выпил – закуси.
Самовар уже осилил свекор —
Из-за печки «с выходом» не смог.
– Это мой-то сын беспутный Петр!
Ну-ка, живо слазь с яё, сынок!
Выводи сюда ее, Петруха,
Я сейчас вас мигом разведу,
И чтоб в нашей хате ихним духом
Не запахло в нонешнем году!
