Текст книги "Калинов мост"

Автор книги: Александр Холин

«Словно снег растаяла свеча…»

 
Словно снег растаяла свеча,
оплыла под гром аплодисментов.
Чахлый век вздыхает у плеча,
задыхаясь от экспериментов.
От тягучих волоков в пыли
до полуразрушенного БАМа
шорохи зашторенной земли,
словно слезы взорванного храма.
А сугробы тают, как свеча,
землю обнажая понемногу.
Только рукавица палача
молится секире, словно Богу.
 

«Прошу, не верь в опалу октября…»

 
Прошу, не верь в опалу октября.
Он просто опалён,
но не опален.
И вскинулась зеленая заря,
не замечая ржавчин и окалин.
Не замечая листьев круговерть,
лесных теней обманчивые пляски.
И все это окрашивает смерть
в неудержимо жизненные краски.
И не было опалы октября,
лишь листья опаленные опали,
целуясь на ветру и говоря
прохожему про все свои печали.
 

«Так неуютно к шороху за дверью…»

 
Так неуютно к шороху за дверью
прислушиваться шумною зимою,
когда погасли крылья за спиною
и слышу всюду:
– Я тебе не верю!
Пустое кресло,
сумерки,
свеча,
и старые потрепанные книги,
и капли из-под крана,
как вериги,
и безысходность каплями в плеча.
Колчан часов выбрасывает стрелы
в мои минуты,
годы
и века,
но «я не верю!»
вдруг издалека
мне кто-то бросит безрассудно смело.
Чему не верят?
Содранным рукам
или глазам, до срока опустевшим,
или стихам, родиться не успевшим,
как маленьким печальным родникам?
Я не прошу заступничества зим
перед своей зимою неизбежной.
Но, может, на скрижали этой грешной
мне скажет вдруг такой же нелюдим:
– Я верю, друг, и верую стихам.
 

«Жалкий жест…»

 
Жалкий жест.
И сожаленье.
И рычание толпы.
Аура стихотворенья.
И гробы.
Гробы.
Гробы.
Топот ног.
Придых в затылок.
Бесконечный страшный сон.
Звон к вечерне.
Звон бутылок.
Пустословия трезвон.
Снова встретят по одёжке
да верёвкой через сук.
Со стола сметаю крошки —
вороньё кормить из рук.
И небрежным жестом царским
душу чёрту отдаю.
И окно бельмом январским
смотрит в комнату мою.
 

«Мне бы лечь и уставиться в ночь…»

 
Мне бы лечь и уставиться в ночь,
и послушать гудящую печь.
Воду в ступе устал я толочь —
мне бы этой игрой пренебречь.
Но вокруг пустота – толчея,
все со ступками лезут вперёд,
чтоб водицы набрать из ручья.
И толчёт, и толчётся народ.
Я устал в пустоте от вещей
и не стал пробиваться в струю.
Вон нашёлся чудак половчей —
мигом ступку присвоил мою.
 

«Навзрыд…»

 
Навзрыд,
навзрыв,
навзгляд,
до шёпота навскрик,
когда терзает ад,
когда не дорог миг.
Сказать,
спросить,
успеть
не бросить в бренный шум
залапанную медь
своих протяжных дум.
Не сгинуть,
не пропасть,
растерзанным на треть.
И низко-низко пасть,
что б высоко взлететь.
 

КНЯЖНА

 
Крепки крепостные ворота
и глыбы гранитные – в рост.
Коль скоро посадят кого-то,
то выход один: на погост.
Здесь узники чахнут и верят
в скончаемость горя и тьмы.
И дремлет тюремщик-тетеря
в незыблемом мраке тюрьмы.
Княжна Тараканова к двери:
– Тюремщик,
ну, что ты там сиднем сидишь?
Мне было виденье —
грядёт наводненье,
я вижу нашествие крыс!
Тюремщик лениво прошамкал:
– Иди ты – гляди ты кака волхова, —
смахнул таракана на пол, —
зараза, ан тоже живёт однова…
Едва по задворкам забористый ветер
завыл, отпевая живых,
тюремщик очнулся, тюремщик приметил:
острог непривычен и тих.
И лихо не бродит в глубоких подвалах,
не лязгают стражи штыки,
и крысы не хрюкают в драках и сварах,
лишь бури безумной шаги
к стене подбираются ближе
и ближе,
лишь где-то запела вода…
И снова из камеры слышится:
– Вижу —
грядёт наводненье. Беда!
– Вот ведьма, накликала всёжа-ки бурю,
так жди – дожидайся беды, —
и он, озабоченно брови нахмуря,
по лестнице вверх – от воды.
А вон и подвальные рыжие твари
хвостами метут ступеня.
Хоть то на потопе,
хоть то на пожаре —
бегут от воды и огня.
Княжна Тараканова к двери:
– Тюремщик, тюремщик,
открой!
А по полу, зубы ощеря,
крысиный испуганный рой.
Она на лежанку – вода подступает,
а крысы ползут и ползут,
и – к ней разъярённой оскаленной стаей…
 
 
– О, Боже, меня не спасут!
О, Боже, не мало ли я нагрешила
за этот терновый венец?
Её оставляют последние силы,
никто не поможет… конец…
И вдруг прошептала:
– Тюремщик-Малюта,
во храме за мя помолись.
Я слышу в последние эти минуты
другой отвратительный писк.
Я вижу в России нашествие смуты,
нашествие смуты и крыс.
 

«Два зеркала…»

 
Два зеркала.
Сияние свечи.
И, словно маятник, от одного к другому
блуждает мальчик – мотыльком в ночи.
Блуждает светом солнечным по дому.
Он не от мира грешного рождён.
Он между двух мгновений —
гений света,
но он навеки ночью осуждён
на схиму одинокого поэта.
От зеркала в минувшее полёт
до зеркала в грядущее,
земное.