Текст книги "Спикосрак капитана Немова"
Автор книги: Александр Етоев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Глава девятая. Следы ведут на чердак
– Ну нету у меня коробка, потерял. Честное слово, нету! И взялся он откуда, не знаю.
Весь красный от обиды и возмущения, Щелчков ёрзал, бил себя по карманам и крутил на голове волосы.
Сначала я Щелчкову не верил. Потом вспомнил случай со мной, когда, сунув руку в карман, я так же неожиданно, как и он, обнаружил у себя коробок и так же, странным образом, потерял. И постепенно ему поверил. Правда, перед тем, как поверить, я тщательно осмотрел его комнату, особенно те места, где он прятал от родителей свой дневник с двойками. И, конечно, проверил щелчковский альбом с наклейками, не появилась ли в нем пропавшая этикетка. Так что ссора наша была недолгой и кончилась, как и положено, миром.
Мы сидели у меня в комнате и лениво передвигали шашки. На улицу идти не хотелось, там хозяйничал мелкий дождь. Мои родители ушли в кино на «Бродягу» и придти обещали поздно. Словом, вечер был в моем полном распоряжении, но делать ничего не хотелось. Ни читать, ни сражаться в шашки, ни разглядывать коллекцию этикеток. Щелчков тоже был рассеянный и побитый, наверное, после инцидента на рынке.
Часов в восемь в дверь поскреблись. Я уныло сказал: «Войдите», – и Василий, наш коммунальный кот, просунул в дверь свою усатую морду. Увидев наши постные лица, он вошел и недоуменно мявкнул. В хитрых его глазах вспыхнули зеленые огоньки.
Ребята, говорили глаза, что-то я вас не понимаю, ребята. Столько вокруг всего интересного, а вы сидите, как в парке пенсионеры, и дуетесь в свои дурацкие шашки.
– Так ведь дождь на улице, и вообще… – ответил я на котячий взгляд.
Василий помотал головой: тоже, мол, нашли оправдание. Я в свои молодые годы, дождь не дождь, метель не метель, всё успевал облазить – чердаки, подвалы, всё-всё. Ах, какие были раньше подвалы! А чердаки: чудо – не чердаки! Чего только на них не было! И голуби, и летучие мыши, про обычных даже не говорю, столько ее раньше водилось, этой мышиной братии. Протянешь, бывало, лапу, а они в нее так и лезут, словно ты их мышиный царь. Попугаи иногда залетали, тоже интересная птица. Некоторые говорили по-человечьи. Помню, один сидит, весь важный, на бельевой веревке, глаза на меня вылупил и кричит. «Не р-рыпайтесь, – кричит, – дур-раки!» «В р-рупор-р, – кричит, – кр-ричите!» «Р-реп-петир-руйте, – кричит, – р-реп-петир-руйте!» А после прыг с веревки на мою голову да как в ухо мне заорёт: «Р-руками, – орёт, – не тр-рогать!» Помолчит, а потом в другое: «Р-раки, р-родина, кор-робок!»
– Как? – спросили мы со Щелчковым одновременно. Шашки были в момент забыты. Мы взволнованно уставились на кота.
– Какой коробок? – Это уже спрашивал я один, без Щелчкова.
Не знаю, молча ответил кот. Это же когда было, в мои молодые годы. Да и мало ли что попугай наврёт. С него, попугая, станется. У меня к этой глупой птице с роду никакого доверия.
– А чей он был, тот попугай, не знаешь? И что было с тем попугаем после? – спросил у кота Щелчков.
Известно что! Съели мы того попугая. Я и Мурка, подруга моя. Молодые были, голодные. Вот и съели. А чей?.. – Василий задумался. – Чей, не помню, просто – залётный. Да, кольцо у него вроде на лапе было. Точно, было на правой лапе колечко. И что-то было на том колечке написано.
– Что? – спросили мы со Щелчковым хором.
Откуда ж я знаю, что. Мы ж не люди, грамоте не обучены. У нас какие университеты – крыша, чердак, помойка. Да и молодой я был тогда, несознательный, думал только, чем живот свой набить да об этом… в общем, о женском поле.
– А где оно сейчас, то колечко?
Там, должно быть, на чердаке и лежит. Если, конечно, какая-нибудь ворона с чердака не стащила. Или кто-нибудь из жильцов не прибрал, когда белье ходил снимать или вешать.
– А ты помнишь, на каком чердаке это было?
На нашем, на каком же еще. Как раз сопелкинское белье там висело. И меточки на нем: СВП. Сопелкина Вера Павловна.
– Если ты, Василий, такой безграмотный, то как же, скажи на милость, ты смог метки на белье прочитать?
Три буквы человечьего алфавита, положим, и дурак выучит. Тем более, к Вере Павловне я питаю очень скверные чувства. Вредная она, злая и некультурная. Все коты в нашем доме ее не любят…
Василий вдруг повёл ухом. В коридоре раздался скрип – то ли это половица скрипела, то ли где-нибудь приоткрыли дверь. Морда у Василия напряглась. Он глазами попросил нас молчать и осторожно подошел к двери. Втянув носом воздух из коридора, он беззвучно, по-кошачьи, чихнул. Хвост его загнулся крючком, потом вытянулся восклицательным знаком. Кот повернул к нам морду и недоуменно пошевелил усами.
– Сопелкина? – спросил я вполголоса и кивком показал на дверь.
Не понял, сказал Василий. Пахнет вроде бы и ей и не ей. До странности двусмысленный запах.
Я тоже подошел и принюхался. Но ни двусмысленности, ни странности не учуял. Запах был самый обыкновенный – пахло коммунальной квартирой. Застоявшейся в туалете водой, молью из соседского шкафа, мусором от черных дверей – тысячью разнообразных оттенков тесного городского быта.
В коридоре что-то звякнуло и затихло. Мелкие крадущиеся шаги прошелестели в направление кухни. Ждать уже не имело смысла. И теряться в догадках тоже. Вдруг, пока мы здесь слушаем, в квартиру проник грабитель. Я вынул из-за печки топор, потрогал его ржавое лезвие и решительно передал Щелчкову. Сам взял железную кочергу и в уме сосчитал до трех. Потом резко распахнул дверь и кивнул Щелчкову: давай! Щелчков, наверно, меня не понял, он стоял с топором в руке и улыбался идиотской улыбкой. «Ну же!» – подбадривал я его и показывал кочергой за дверь. Кот Василий смотрел на нас, ожидая приказа выступить.
Пока Щелчков соображал, что да как, времени прошло минут десять. Любой грабитель за это время уже вынес бы из кухни все чайники и мусорное ведро в придачу. Наконец, мы рванулись в бой. Бой был короткий и без потерь, если не считать раненных: зацепившись за мою кочергу, Щелчков упал и расшиб коленку. Поле боя было удивительно мирным, как будто боя никакого и не было. Хотя, если говорить честно, когда мы с топотом ворвались на кухню, картина, которую мы застали, была привычная и обыденная до скуки. Все чайники стояли на месте, мусорное ведро тем более. Не будь здесь кота Василия, мы бы со Щелчковым решили, что вся эта суета с шагами – продукт нашего расстроенного воображения. Еще бы – после сцены на рынке любая заоконная тень покажется опасной и жуткой. Но не такой кот Василий был человек, чтобы сразу вот так расслабиться. Он обнюхал каждую половицу, выскреб грязь из щели возле плиты и осторожно взял ее на язык. Отдельно осмотрел веник и мусорное ведро без крышки. Веник оставил кота Василия равнодушным, зато к ведру он долго принюхивался и сосредоточенно заглядывал внутрь, кладя лапы на скользкий край. Ведро стояло в промежутке между дверьми, ведущими на черную лестницу. Пользовались лестницей редко, раз в день, когда выносили мусор. Вдруг Василий отошел от ведра и уткнулся мордой в порог. Торжествующе поднял голову и хвостом позвал нас к себе. Я и раненый Щелчков подошли.
Видите, показал Василий, и мы увидели на пороге след.
След был слабенький, но читался ясно. Земляной отметиной каблука он глядел от дверей на кухню, круглым носом, отпечатавшимся с изъяном, след показывал на черную лестницу. Я прошелся взглядом по двери и увидел сдвинутую щеколду. Дверь была не заперта, лишь прикрыта.
Ладонь моя с кочергой взмокла. В изумрудных глазах Василия вспыхнули недобрые огоньки. Щелчков схватился за раненое колено; колено ныло, предвещая опасность.
Я занес над головой кочергу и слабо толкнул дверь от себя. С ржавым железным скрипом дверь уехала в полутьму лестницы. Тени съежились, ослепленные светом нашей кухонной лампы-сороковаттки.
Мы перевели дух. За дверью нас не ждали с кастетом. Я даже опустил кочергу и, чтобы приободрить Василия, почесал ему кочергой за ухом. Щелчков опустил топор и хотел проделать то же самое топором, но кот на всякий случай не дал.
За порогом след продолжался. Он вел по ступенькам вверх, исчезая в полумраке площадки. Я послал Щелчкова в комнату за фонариком. Когда он его принес, мы, припав глазами к ступенькам, пустились по горячему следу.
След привел нас к чердачной двери, но о том, что приключилось за ней, вы узнаете из следующей главы.
Глава следующая, десятая. Приключения за чердачной дверью
Если вы никогда в жизни не бывали на городских чердаках, считайте, что ваша жизнь прошла наполовину впустую. Чердаки – это целый мир, полный удивительных тайн и населенный необыкновенными существами. Другое дело, чтобы все это разглядеть, требуется особый глаз, или даже особый угол, под которым нужно смотреть на вещи. Дана же эта способность не каждому, только самым наблюдательным и упрямым, а кто на свете сравнится в этих прекрасных качествах с десятилетними ленинградскими школьниками, какими были мои герои в те годы.
В те далекие времена, о которых ведется речь, чердаки были не такие, как нынешние. На чердаках вывешивали белье, здесь держали всякую всячину, необязательную в повседневном быту, – массивные чугунные рамы от дореволюционных швейных машинок «Зингер», детские коляски с плетеным верхом, спинки от кроватей с зеркальными навинчивающимися шарами или толстыми зелеными шишками и так далее и тому подобное. Чердаки запирались на ключ, ключ был общий, в каждой квартире свой, и хранился у ответственного лица, пользующегося особым доверием населения коммунальной квартиры. У нас в коммуналке таким лицом считалась Сопелкина, хотя какое может быть к ней доверие, когда я собственными глазами видел, как Сопелкина у соседа Клюквина воровала на кухне спички.
Мы стояли возле обитой железом двери, ведущей на наш чердак. Одна половинка следа была по эту сторону двери, другая была по ту. Легонький луч фонарика прыгал по облупившемуся железу, натыкаясь то на сонного паука, склонившегося над мертвой мухой, то на странные уродливые каракули, нацарапанные на железе гвоздем. «Режу и пилю по живому», – прочитали мы с трудом одну надпись. «Дети и инвалиды без очереди», – нацарапано было ниже. И подписано: «Доктор С».
Мы со Щелчковым переглянулись. Сразу захотелось назад – к шашкам, к «Человеку-амфибии», к свету, к маминому теплу. Василий, должно быть, понял, что настроения в отряде упаднические – пораженческие, можно сказать, настроения. В глазах его читалось презрение. «Ну что еще можно ждать от этих слабовольных существ, считающих себя вершиной творения! – говорили его глаза. – Чуть запахло пустяковой опасностью, и они уже – фьюить – и в кусты! „К шашкам, к маминому теплу“! А подвиги? А доблесть? А слава? Эх, вы, а еще друзья!»
Я схватился за ручку двери. В уголке моего сознания все же теплилась слабенькая надежда, что дверь на чердак заперта, но надежда не оправдалась. Дверь легко пошла на меня, я даже сил почти не прикладывал.
На чердаке было довольно светло. Полосы вечернего света, проникающего сквозь маленькие окошки, разгораживали чердак на части: темное, перемежаясь со светлым, придавало пространству строгость. Словно снасти флибустьерского корабля, воздух оплетали веревки; на них дремали, свесив хвостики вниз, разнокалиберные стайки прищепок. Белье, по случаю вечерней поры, было снято до последних подштанников – чтоб не сперли и чтобы не пересохло.
Привидениями здесь вроде не пахло – только пылью и деревом от стропил. Наши страхи понемножечку успокоились. Щелчков уже насвистывал песенку, а я, для пущего поднятия настроения, сорвал с веревки бельевую прищепку и незаметно нацепил ему на нос. Щелчков заметил, но не обиделся. Прищепку однако снял.
Кот Василий, как попал на чердак, так сразу же куда-то запропастился. Лишь порой из неожиданных мест доносились его воспитанное ворчанье или мелкий сентиментальный хруст то ли птичьих, то ли мышиных косточек. Зря времени он, видимо, не терял.
Я даже поначалу забыл, зачем мы сюда явились, охваченный печальным очарованием полутемного вечернего чердака. Из состояния отрешенности и покоя меня вывел практичный кот.
Пусто, сказал он просто. Как какой-нибудь взъерошенный воробей, кот сидел верхом на веревке и легонько на ней раскачивался, равновесие поддерживая хвостом. Интересно, как это у него получалось?
– А следы? – наконец я вспомнил, что нас привело на чердак.
Следы? Он хитро посмотрел на меня, так же хитро посмотрел на Шелчкова, потом выгнул свою гладкую спину и прошелся взад-вперед по веревке. Со следами самое интересное. Впрочем, судите сами. Он лапой показал нам под ноги. В пыли не то чтоб отчетливо, но все же вполне заметно виднелся знакомый след. Где четче, где послабее, где вообще проглоченный темнотой, след вел замысловатыми петлями, словно человек, здесь прошедший, был слеп или неуверен в себе. В одном месте было сильно натоптано – возле старой кирпичной кладки чернобурой печной трубы. Я внимательно осмотрел кирпичи, но они сидели надежно, щелей между ними не было и надписей на кирпичах тоже. На веревке, что тянулась поблизости, был какой-то подозрительный узелок; может, тот, кто здесь проходил, завязал этот узелок на память? Я сказал об этом Щелчкову, но тот, нет чтобы меня похвалить, так он вылупил на меня глаза и почему-то отскочил в сторону.
Кот, как профессиональный гид, пока мы продвигались по следу, шел по веревке рядом, оживляя наше молчаливое путешествие рассказами из истории чердака.
…Вон там, вон под той стропилиной, как раз тот попугай и сидел. Но колечка нет, я проверил, и кости попугая отсутствуют. Ну, кости, допустим, и мыши могли погрызть, а вот кольцо – пожалуй что человек; в смысле – не погрыз, а поднял. Очень даже возможно, особенно если учесть мои долгие наблюдения над двуногими существами, называющими себя людьми, над их привычками и противоречивыми действиями…
Ага, сказал кот у окна, где след обрывался. Начинается самое интересное. Он спрыгнул с веревки на пол. Видите, все окна как окна и решетки у них на месте, как полагается, а на этом решетка снята. А теперь посмотрите сюда. Он взлетел на узенький подоконник и одним движением лапы открыл левую створку окна. Мы робко выглянули на крышу и увидели продолжение следа. Он шел от оконного фонаря, заканчиваясь у самой кромки, за которой уже не было ничего, кроме сумрачной пустоты двора.
В сердце ёкнуло, горло схватило, как при ангине. Я представил себя на крыше, приближающегося к опасной кромке. И понял, что даже в мыслях не способен на такой подвиг.
Василий же без всякой опаски выбрался на покатую крышу, спокойно дошел до края и смело заглянул вниз. Потом вернулся к оконному фонарю и удивленно почесал за ухом. Это значило: во дворе тихо. Тела нет. Следов падения тоже. Может, он улетел? – Василий скосил глаз к небу, но там, кроме пенистых облаков, других летучих предметов не наблюдалось.
В том момент я готов был поверить во что угодно – в машину времени, в крылатых людей, в драконов, – лишь бы только не думать о глубокой, смертельной пропасти, лежащей за краем крыши.
Стоявший рядом Щелчков толкнул меня локтем в бок и сделал таинственные глаза.
– Рулетка, – сказал он шепотом.
– Рулетка? – повторил я.
– Он спустился на специальной рулетке.
– Кто? – спросил я у Щелчкова, не понимая. – На какой еще специальной рулетке?
– «Тайну двух океанов» смотрел? Там японский шпион спускается из окна на рулетке.
Я с сомнением посмотрел на Щелчкова. Он был хоть и немножечко бледный, но признаков безумия, кроме бледности, я у моего товарища не заметил. Разве только дергалось веко да нелепо оттопыривалась губа. Но это у него бывало и раньше.
– Хорошо. Спустился он, а потом? – задал я на всякий случай вопрос.
– Что – «потом»?
– Ну спустился твой шпион на рулетке, а что потом?
– Потом под видом инженера Горелова он проник на подводную лодку «Пионер» и…
– Вот именно – «и»! Это только в кино и в книжках шпионы спускаются на рулетке и проникают на подводную лодку «Пионер». В жизни ничего такого нет, то есть, может, и есть, но не так, то есть не на рулетке и не на подводную лодку…
Эти наши словесные упражнения были прерваны громким хохотом, прозвучавшим в тишине чердака громче залпов праздничного салюта. Впрочем, хохот был нисколько не праздничным, был он мрачным, ядовитым и хитрым. Когда хохот, отгромыхав, затих, его сменил такой же в точности голос – то есть хитрый, мрачный и ядовитый, как у скользкой подколодной змеи:
– Значит, вот кто у нас по чердаку шастает! Вот какой такой домовой завелся, что белье у жильцов тырит!
В дверях стояла Сопелкина и крутила на пальце ключ.
– Теперь-то вы у меня не отвертитесь, теперь-то я на вас управу найду. Если дети такие шустрые, то какие ж тогда у этих детей родители. Чему они этих детей учат. Всех в колонию упеку, все у меня скоро поплачете…
– Мы, мы… – Я хотел объяснить по честному, как мы шли по этому чертову следу, как след привел на чердак и оборвался на краю крыши. Для наглядности я поднял кочергу и стал тыкать кочергою в окошко. Щелчков стал мне помогать, проделывая то же самое топором. Ну и допомогался. Тупое тяжелое острие зацепилось за бельевую веревку, та, не выдержав грубой силы, лопнула и упала вниз. А тут еще кот Василий запутался в какой-то рванине, под которой невзначай оказался. Он дергался туда и сюда, чихал, наглотавшись пыли, затем взвился реактивным снарядом и, ударившись о чердачную балку, немедленно рухнул вниз.
Сопелкина как открыла рот на какой-то обличительной фразе, так его с тех пор и не закрывала, тупо глядя на чердачный разгром. Творящееся на чердаке безобразие вогнало ее в молчаливый ступор. И лишь зрелище летающего кота вернуло соседку к жизни. Она вздрогнула и, пригнувши голову, ринулась в открытую дверь. Ринулась, но не тут-то было. Веревка, словно тропическая лиана, опутала обе ее ноги, и когда верхняя половина тела уже достигла площадки лестницы, нижняя продолжала сражаться с коварными бельевыми петлями. Тело, не выдержав перекоса, глухо стукнулось об пол и порог и исчезло в облаке пыли.
Щелчков бросился помогать соседке. Он занес над ней свой топор, чтобы перерубить веревки, но Сопелкина, извернувшись змеей, с сиплым криком: «Убивают! На помощь!» – уползла за дверной порог.
Дверь грохнула и закрылась. Снаружи царапнул ключ. По лестнице простучали шаги, и вскоре все стало тихо.
Щелчков опустил топор. Я подошел к двери, подергал, хотел открыть. Но дверь этого не хотела, послушная сопелкинскому ключу. Мы оказались заперты – Василий, Щелчков и я.
– Теперь она всей улице раззвонит, будто мы ее заманили на чердак и хотели зарубить топором, – хмуро сказал Щелчков. – И в милицию заявление напишет. – Он плюнул со злостью под ноги. – Надо срочно отсюда сматываться.
– Как? Дверь-то заперта!
– По крыше, – сказал Щелчков.
Я вспомнил следы над пропастью, и лоб мой покрылся потом.
– По крыше я не пойду.
– Ну, тогда… – Щелчков пнул дверную преграду и поскреб топором затылок. – Тогда будем вышибать дверь. – Он по очереди поплевал на ладони и задумчиво повертел топор.
Я встал между ним и дверью.
– Ты что, совсем очумел? Весь дом на ноги поднимешь. Давай уж лучше по крыше. – Я тоскливо посмотрел на окно.
Вот оно, сказал вдруг Василий. Только почему оно оказалось здесь, а не там, где мы его съели.
– Ты о чем? – спросил я кота.
О кольце, ответил Василий. Вот оно, то колечко, которое было на попугае.
Мы нагнули головы над тем местом, над которым склонился кот. В пыли возле самой двери, там, где только что лежала Сопелкина, мы увидели маленькое колечко, невзрачное, чуть заметное, мимо такого пройдешь и, разве что если споткнешься, заметишь.
Глава одиннадцатая. Скальпель маньяка Севастьянова
Я первый протянул руку к кольцу, но Щелчков каким-то хитроумным маневром подвел свою ладонь под мою и накрыл нашу нечаянную находку. Я удивился его наглости и коварству – как никак, а мы с ним были друзья, да и дело, приведшее нас сюда, было общее и никакой выгоды не сулило. Я уже собрался сказать, что думаю по этому поводу, но тут заметил некую странность в опередившей мою руке. Рука Щелчкова была какая-то не такая. Во-первых – подозрительно грубая. И вся какая-то мохнатая, что ли. Спутанные густые волосы покрывали ее поверхность от запястья и почти до самых ногтей. И сами ногти были ржавые, как железо, с давно не стриженными, обломанными краями. Но не это удивило меня больше всего. На пальцах, под зарослями волос, неясно, как коряги в озерной мути, проступали синеватые буквы. По буковке на каждом, кроме большого. Буквы складывались в короткое слово. С пятой или шестой попытки мне удалось его прочитать. Там было написано: «СЕВА». А Щелчкова звали не Сева.
– Детки в клетке, – сказали сверху.
Голос был какой-то знакомый, где-то я этот голос слышал, но он точно принадлежал не Щелчкову. Я вздрогнул и приподнял голову. Надо мной были два лица – одно Щелчкова и одно не Щелчкова. У Щелчкова было лицо испуганное, не у Щелчкова – незнакомое и небритое.
– Севастьянов – моя фамилия. – Незнакомец переменил руку; теперь кольцо на полу прикрывала его левая пятерня, правая же, отлипнув от пола, по очереди совершила рукопожатие. Ладонь его была пыльная и холодная, состоящая из твердых костей, обернутых в шершавую кожу. Мы нехотя ответили на приветствие. – Шел мимо, слышу за окном голоса. Дай, думаю, загляну на чердак, вдруг человеку плохо. – Он внимательно посмотрел на нас. – Лечебная помощь требуется? Руку ампутировать или ногу? Пиявки на виски положить или вырезать ненужный аппендикс? Кости править – это тоже пожалуйста. Можно трепанацию черепа. Ага! – Он радостно хмыкнул, увидев у нас топор. – И инструмент имеется.
– Нам бы дверь с чердака открыть… – робко сказал Щелчков.
– Не бывает абсолютно здоровых людей, – сказал человек на это. – Стоит копнуть человеческий организм поглубже, и столько в нем обнаруживается всяких скрытых болезней – прямо оторопь берет, столько много. Котик. – Он увидел кота. – Иди ко мне, кись-кись-кись. Что-то ухо у тебя оттопыривается. Сейчас мы его ножничками чик-чик, и станет твое ухо здоровенькое.
Кот, услышав такую новость, оскалил саблезубую пасть и встал в боевую стойку. Но человек, назвавшийся Севастьяновым, уже тыкал указательным пальцем в мелкий прыщ на моей щеке.
– Вот из таких на первый взгляд мелочей – прыщей, бородавок, родимых пятен – развиваются злокачественные опухоли, иначе говоря – рак. Тут главное – не упустить время. – Севастьянов посмотрел мне в глаза. – Вы, молодой человек, какой предпочитаете наркоз – общий? Местный?
– Я? – сказал я, опешив.
– Вы, – кивнул Севастьянов строго. – Прыщ на щеке из нас троих только у вас.
Щелчков мгновенно прикрыл свой нос, вернее, прыщ на носу. Но от зорких глаз Севастьянова не укрылась его уловка.
– А что это ваш товарищ прикрывает ладонью нос? Или он думает, я ничего не вижу? Напрасно, молодой человек. Мой вам совет: хотите избавиться от болезней, лечитесь, а не закрывайте носы ладошкой.
– Мы здоровые, нам ничего не нужно, – сказал за нас обоих Щелчков.
– Вот это мы сейчас и выясним. – Севастьянов незаметным движением вынул непонятно откуда блестящий хирургический нож. – А заодно узнаем, что это тут у вас за сокровище. – Он чуть приподнял ладонь и сразу же ее опустил.
Увидев хирургический инструмент, я понял, что человек не шутит и все его разговоры про ампутацию из сказки превращаются в быль. Ноги у меня подкосились, и я бухнулся на холодный пол.
– Правильно, сперва отдохнуть. Перед операцией отдохнуть полезно. А ты… – Он повернулся к Щелчкову. – Ты возьми-ка пока веревку и свяжи своему товарищу ноги. Чтоб не дрыгали. А то отрежу что-нибудь лишнее – скажем, ухо вместо руки, – как же его такого потом девушки любить будут.
– Ик… – заикал Щелчков. Икота на него находила всегда, когда он сильно переживал или нервничал.
– Лучшее средство против икоты – удалить икающему язык. Ну-ка, поди сюда! – Севастьянов кивнул Щелчкову.
Щелчков дернулся от лекаря вбок, но споткнулся о мое мертвое тело и улегся со мною рядышком.
– Вот и ладушки, отдыхайте оба. А я, пожалуй, займусь находкой. – Он поднял из-под ног колечко и стал рассматривать его, и обнюхивать, и пробовать колечко на зуб.
– Тьфу ты, ну ты! – выкрикнул он довольно скоро. – Я-то думал, золото или еще какой драгметалл, а здесь всего-то ширпотреб из латуни. И размер птичий. Хотя… Ну-ка? Что это здесь за буковки? – Он принялся читать по слогам: – «Улица Канонерская, дом один, квартира тринадцать. Поймавшему вернуть Кочубееву». Так-так-так, – задумчиво сказал Севастьянов. – Дом один, квартира тринадцать. А вернуть, значиться, Кочубееву. Ну что ж, вернуть так вернуть, почему бы и не порадовать братца. – В глазах его блеснул огонек. Был он какой-то волчий, не теплый какой-то, не человеческий. Севастьянов стоял, задумавшись. Скальпель в его верткой руке выделывал над ухом фигуры, способствующие мыслительному процессу. Фигуры все больше напоминали отчлененные части тела и ампутированные обрубки рук. Мы лежали ни живые ни мертвые, зачарованные полетом скальпеля, выписывающего свои мертвые петли.
Все это время кот крутился возле ног Севастьянова. Он крутился не просто так, а зажавши в зубах конец сорванной бельевой веревки. Кот, единственный среди нас троих, не поддался расслабляющей панике. Я не знаю, на что он рассчитывал – возможно, на кошачьего бога. Но в его осознанных действиях, в отличие от тупого бездействия отдельных представителей человечества, лежащих рядком в пыли и ждущих своего смертного часа, было много больше резона, чем в нашем неподвижном лежании.
– Ладно, подождет Кочубеев. – Севастьянов убрал кольцо и снова посмотрел в нашу сторону. – Ну-с, молодые люди? Кто из вас желает быть первым?
Я скосил глаза на Щелчкова. Может быть, он желает? Но судя по тоскливому взгляду, с каким он созерцал потолок, я понял, что мой добрый товарищ уступает свою очередь мне.
– Раз желающих нет… – Севастьянов на миг задумался, выбирая, кого из нас подвергнуть операции первым. Скальпель, как стрелка компаса, то показывал острием на меня, то смещался и смотрел на Щелчкова. – Придется начинать с крайнего.
Крайним был, как всегда, я. Такое уж у меня дурацкое свойство – всегда быть крайним.
«Ну уж нет», – подумал я хмуро, захотел повторить вслух, но из скованного моего организма не вылетело даже полслова. Я вспомнил, что забыл открыть рот, а когда наконец открыл, то забыл, что хотел сказать. Должно быть, из-за нервного состояния.
Мастер хирургических дел уже натягивал на себя колпак и прятал щетину на подбородке под заношенную марлевую повязку.
– Давненько я не практиковал по живому. – Глаза его блестели и бегали, а скальпель в волосатой руке делал в воздухе теоретические надрезы. – Все трупы, трупы – а с трупом какая жизнь? Ни совета, ни обиды, ни жалости. Его режешь, а он молчит; ножку-ручку ему оттяпаешь, а в глазах у него ни одной слезинки. Другое дело, когда пациент живой. Где подскажет, где бровью дернет. И сердце-то за живого радуется, как-никак живая душа, она участия требует и сочувствия. – Севастьянов зашмыгал носом, разжалобленный собственными словами. Потом сделал волевой вздох и со словами «Храни меня, Гиппократ» решительно шагнул в нашу сторону. Вернее, хотел шагнуть, но что-то там у него заело – туловище пошло вперед, ноги же остались на месте, словно бы приросшие к полу. Через секунду Севастьянов уже лежал, отплевываясь от поднявшейся пыли, а на его поверженном теле сидел доблестный кот Василий и вылизывал свою трудовую лапу. Ноги несостоявшегося хирурга были стянуты бельевой веревкой, скальпель при падении тела выскользнул из ослабевшей руки и скромно лежал в тенёчке на безопасном от Севастьянова расстоянии.
Надо было пользоваться моментом, и мы этим моментом воспользовались. Дружно, как по команде, вскочили и кинулись к незарешёченному окну. Я первый оказался на крыше, страх высоты ушел, съеденный новым страхом – страхом быть порезанным на кусочки. На крыше было даже приятно – в синем апрельском небе плавали вечерние облака, ветер холодил щеки, а где-то на далекой Садовой по рельсам стучал трамвай. Если бы не опасная ситуация, в которую мы сегодня влипли, я бы был, пожалуй, не против остаться здесь на часок-другой. Понаблюдать, как в окнах за занавесками двигаются живые тени, послушать разговоры людей, долетающие из ближних форточек, позапускать бумажные самолетики… да каких только интересных дел не придумаешь здесь, на крыше, – были бы желание и фантазия.
Крыша была не такая крутая, как показалась мне в первый раз. До края, обрывающегося во двор, было метра полтора или два. Слева поднималась стена соседнего, пятиэтажного дома; дом был выше нашего на этаж, и крыша упиралась в него, налегая тупым углом на серую кирпичную стену. Стена была пустая и скучная, одинокое окошко-бойница, прилепившееся под козырьком вверху, блестело, как слезящийся глаз, отражая предзакатное небо. Словом, уходить влево не имело никакого резона, путь к свободе, если и был, то лежал от нас по правую сторону.
Я стоял, держась за раму окна, со мной рядом стоял Щелчков и подталкивал меня нервно в спину. Кот Василий был тоже с нами, он приветливо махал нам хвостом и подмигивал – где, мол, наша не пропадала. Сзади, в глубине чердака, ворочался и бубнил Севастьянов.
– Без паники, – сказал я Щелчкову, – минут пять он еще провозится. А через пять минут мы будем уже вон там. – Я ткнул пальцем в купол Исаакия, который, будто мертвая голова, торчал из-за труб и крыш. Потом согнулся, чтобы не терять равновесие, и, касаясь рукою кровли, гремучей, шелушащейся и шершавой, стал карабкаться вверх и вправо.
Мы быстро достигли гребня и устроили короткую передышку, то и дело бросая взгляды на помятую коробку окна, через которое мы ушли от маньяка. Севастьянов из окна не показывался. Небо продолжало темнеть, и если бы не оконный свет, льющийся из дома напротив, наш отчаянный путь к спасенью превратился бы в дорогу на кладбище.
Отдышавшись, мы поползли дальше и удалились уже на приличное расстояние, как вдруг за нашими спинами раздался железный грохот. Наверное, и дурак догадался б, что, избавившись от веревочных пут, на крышу выбрался Севастьянов. Самого его видно не было, только слышно.
– Мальчики! – кричал он тревожно из-за длинных теней и выступов печных и воздуховодных труб. – Родные мои, ну что же вы! А гланды? А запущенные прыщи? А язва двенадцатиперстной кишки? – Голос его ломался от боли за наши непрооперированные тела. В нем было столько искренности и жалости, что Щелчков на секунду засомневался, а правильно ли мы поступили, сбежав. В смысле, по-пионерски ли? Но увидев мелькнувший скальпель и почувствовав мой тычок под ребро, он отбросил свои сомнения и ловко устремился вперед.
