Текст книги "Полинька Сакс"
Автор книги: Александр Дружинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
ДВА ПИСЬМА ВМЕСТО ПЕРВОЙ ГЛАВЫ
I
От Павла Александровича Залешина к Константину Александровичу Саксу
Здравствуй, добрый мой Сакс, милый мой jeune premier [20]20
первый любовник (франц.).
[Закрыть]. Дела твои идут хорошо: по ночам мы посиживаем у постели молодой жены? На старости-таки довелось тебе влюбиться, – потому что как ты себе хочешь, а молодым я тебя называть не стану. Мы с тобой старые петухи, даром что нам недавно перевалилось за тридцать; дело в том, что мы в былое время захватили жизни вперед, как забирали в былое же время у казначея третное жалованье[21]21
третное жалование – жалование за треть года, т. е. за четыре месяца.
[Закрыть].
И что ж кому за дело? Люби себе, дружище; я уважаю людей влюбленных; а коли тут еще и законный брак, то я им завидую. Человек женился – и счастлив хоть на год, хоть на месяц, хоть на неделю, а счастлив вполне; и поэтому женитьба преумное изобретение.
Не прими в дурную сторону легкого моего тона насчет гименея и его таинств. Если б мне было лет двадцать с небольшим, я бы не упустил случаю выбранить тебя, осыпать пошлейшими сарказмами семейную жизнь вообще, потому что страсть ругать все на свете и надо всем смеяться есть вернейший признак великой молодости. А для меня давно прошло то время, когда я тешился своим юмором и восхищался собственными своими мизантропическими выходками.
Я уверен, что жена твоя есть не что иное, как крошечный, миленький, умненький ангел.
У тебя искони веков был чудесный вкус; ты этим славился. «Сакс похвалил эту вещь», – говорили все, и суждения прекращались. В таком уважении был твой вкус между прочими смертными. Да сверх того в достоинствах твоей Полиньки убеждает меня еще одно обстоятельство.
Недавно приехал сюда из чужих краев князь Галицкий. Чей он адъютант, не помню, чином же штаб-ротмистр. Остановился он в имении своей сестры, соседки моей по имению, женщины… ну, о ней да позволено будет умолчать. Сестра эта воспитывалась в одном заведении с твоею женою и все ладила, чтоб выдали ее за этого Галицкого. Тот был так уверен в успехе, что, не объяснившись ни с родителями Полиньки, ни с нею, уехал себе пить зельтерскую воду, которую au prix modere [23]23
по умеренной цене (франц.).
[Закрыть] продают и в Петербурге. Пивши воду, он прогулял невесту. Вся эта незатейливая история, верно, известна и тебе.
Говорят, что надобно было видеть отчаяние князя, которому, как кажется, все в жизни постоянно удавалось. Прибрежные скалы и уединенные леса наполнялись нежными именами, которыми заочно награждал он твою жену, и страшными ругательствами на сестру и на тебя. Он сделался болен чем-то вроде mania furibunda [24]24
буйное помешательство (лат.).
[Закрыть]. Однако потом он утих, сошелся с сестрою, познакомился с ее соседями и между прочими со мною. Перед отъездом в Петербург он вызвался доставить тебе мое письмо.
Я рассудил, что прятаться тебе от него не следует, к тому же вы знакомы, будете встречаться в свете, – стало быть, можно исполнить его желание. Вот почему это письмо передаст тебе князь Галицкий, первый полькер и вальсер в русском царстве.
Я тебя знаю, почтенный приятель. Прочитавши все это, ты усмехнешься, пожалуй покажешь мое письмо жене и подумаешь про себя: «Адъютантик! Князек! Полькер? Пхе, пучзат![25]25
Пхе, пучзат! – распространенное крепкое тюркоязычное выражение, означающее приблизительно: «А, дрянь!».
[Закрыть], как говорят горцы». Нет, добрый мой Сакс, Галицкий не пхе, а человек довольно опасный, потому, что он горд, как дьявол, и что рано заслуженный, блестящий успех в свете выдвинул его из ряду обыкновенных людей.
Отними у любого знаменитого писателя его славу: думаешь, что его новые произведения будут так же хороши, как прежние? Припомни по этому случаю собственное твое изречение лет десять тому назад: «Дайте мне славы в кредит – и я сделаюсь отличным писателем».
Отними у какого-нибудь государственного человека его prestigium [26]26
престиж (франц., лат.).
[Закрыть]: ты думаешь, что труд его будет так же смел, и легок, и скор?
Галицкий родился пустым человеком, учился же и мало и плохо. А теперь дают ему трудные поручения, и он выполняет их на славу. За границей женщины умнее наших, а расспроси-ка, каких чудес он там наделал! Повторяю тебе: гордость и слава дали ему ум таким же путем, как ум твой доставил тебе и почет и богатство. К тому же Галицкий молод и на лицо прехорошенький мальчик.
Мне, признаюсь, он понравился, как человек до неимоверности разнообразный в своих удовольствиях. Достоинство это дает ему перевес над светскою молодежью, которая за порогом бальной залы и за рубежем каменноостровских дач[27]27
каменноостровские дачи – аристократические дачи на Каменном острове в Петербурге.
[Закрыть] решительно не знает, что из себя делать.
Убеждений у Галицкого нет никаких или их так много, что сам чорт за ними не угоняется. Он способен просидеть целый месяц в монастыре и удивить всех благочестием, может толковать с вашими мудрецами о благоденствии рода человеческого, – может есть пять раз в день и пить две ночи кряду. И главное, делать все это от чистого сердца. Надувание самого себя перешло к нему в жизнь, воплотилось вполне, и потому есть уже жизнь, а не простое надувание. Мы с ним часто ездили на охоту, спали на голой земле и пировали преисправно; а в Петербурге будет он задавать выпляски и подсмеиваться над житьем помещиков. Ну, бог с ним.
Что до меня, то я весел и счастлив, pret a boire si vous voulez [28]28
готов выпить, когда угодно (франц.).
[Закрыть], живу более в своем имении, прикупил себе дачу на самом берегу моря. Это мой Тибур[29]29
Тибур – древний город близ Рима (ныне Тиволи), известный по находившейся там вилле Горация; Гораций воспевал также упомянутое ниже фалернское вино.
[Закрыть], правда, здешнее фалернское «кислятина во всех отношениях», да это не беда. Одесса недалеко. Правду сказал древний мудрец: живи там, куда судьба тебя ткнула, пей, ешь и не думай о других.
Да ты ведь новатор и реформатор… ты мастер вопиять об индивидуализме и оптимизме. Я и сам не перестал еще посматривать, как ваша братья ученые переливают из пустого в порожнее по всем европейским столицам, и мог бы смастерить себе новую теорию счастия, – да лучше остаться при старой.
Счастие, любезный мой Сакс, чрезвычайно трудно сосредоточить в одном себе, несмотря на все расположение наше к эгоизму. Счастливый человек похож на газовый фонарь, потому что бросает вокруг себя светлый круг на известное пространство. Другими словами: счастие похоже на вкусное кушанье: его кладешь в рот, заботясь только о желудке, а между тем все члены крепнут, все тело толстеет и лезет врозь. Пусть мое хозяйство послужит подтверждением моего гастрономического афоризма.
Главное мое поместье купил я у юноши, который прокутился дочиста и совершенно разорил мужиков. Он любил понтировать: мужички платились за проигрыш, не получая с выигрыша ни малой частички. Когда имение продали мне, я приехал сюда, зная, что еду не в Эльдорадо[30]30
Эльдорадо – легендарная страна в Южной Америке, полная золота и драгоценных камней.
[Закрыть], зато и решился ни о ком и ни о чем не заботиться.
Не успел обойти я своих владений, как мне сделалось тошно. Вместо деревень торчали какие-то руины, которые, сам знаешь, в России не так красивы, как на берегах Рейна. Физиономии тощие, жалкие поминутно попадались мне навстречу, отвешивая низкие поклоны. Я потерял весь аппетит, – что ты будешь делать? – и долго обедал я прескверно. Чуть выйдешь из дому, те же руины, те же госпитальные физиономии. Прошло два года, и я уже гуляю везде, и гуляю и ем с удовольствием. Вместо развалин стоят хорошенькие домики, без которых никуда не годен русский пейзаж, а рожи-то мне попадаются! радость и веселие! Не поверишь, как скоро разжирел поджарый этот народ.
Итак, теперь я совершенно доволен своею судьбою. Приятно, любезный друг, есть три раза в сутки, спать два раза и постоянно видеть вокруг себя жирные физиономии с лоснящимися носами, толстые животы с колеблющимися стопами. Не думаю, чтоб я скоро попал в ваш Петербург, где ни один год не обходится без гриппа, геморроя и тифуса.
Стой! Стой!.. Я хотел было запечатать письмо. Прескверная, преутомительная работа писать, что бы то ни было. А все-таки придется настрочить еще листок.
Ты просишь у меня совета, каким образом лучше выполнить перевоспитание твоей жены, – то есть совета ты не просишь, а стороной на него напрашиваешься: я знаю твою волчью манеру. Отчего же не посоветоваться с хорошим человеком? Тем более что советы мои так же славились, как и твой вкус. Они отличались совершенною неудобоисполнительностию, потому-то я и приобрел такую славу. При всякой беде так и говорили: «Вот не послушался Залешина, а было бы добро». Впрочем, читая твое письмо, вижу я, что советовать тебе вещь трудная.
Письмо твое изобилует красотами слога и решительно не дает мне понять, какого роду воспитание желаешь ты дать своей жене, – короче, чего ты от нее хочешь? Ты хочешь и вывести ее из ряда обыкновенных женщин, и показать ей жизнь, и дать помощника своей душе. Ай, Константин!.. в тридцать лет от роду неприлично откалывать такие юношеские фразы. Фактов мне, фактов подавай, – я глух на все отвлеченные порождения идеализма.
Ты хочешь из нее сделать себе помощника. Помощника в чем? Занятия эти не определены в особом уставе, как занятия помощника секретаря или помощника бухгалтера. Я понял одно только из твоего плана: ты хочешь развить в жене эстетический вкус и немножко насмешливый взгляд на жизнь с ее огорчениями. То и другое я одобряю.
Потом… да всего не опишешь. Лучше, знаешь ли что?.. напиши мне, как понимаешь ты значение женщины в наше время; пусть я узнаю, чем ты хочешь, чтобы была для тебя твоя Полинька. Составь мне свой идеал и перешли его по почте, только не смотри на то, что я сказал идеал. Мысли твои пусть будут также просты, осязаемы, как самые факты.
Я тебя не виню вполне. Требования нашего века относительно женщин – странны, неопределенны и сбивчивы. В сочинениях лучших писателей и самых плохих бумагомарателей напрасно станем мы искать ответа на вопрос: «чем должна быть женщина в наше время?» Лучшие европейские таланты пасуют или силятся нарисовать нам ряд невероятных фигур, поместив его вне места и времени. Отцы наши восхищались Клариссою и Юлиею[31]31
Кларисса – героиня романа С. Ричардсона «Кларисса Гарлоу» (1748); Юлия – героиня романа Ж. Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), идеализированные женские образы.
[Закрыть], и то были идеалы, сообразные с своим веком. А для девятнадцатого века нет еще ни своей Клариссы, ни своей Юлии.
Русские писатели откровеннее: они или почтительно обходят женщин и пишут рассказы без героинь, или выводят на сцену какое-нибудь бледное, забитое существо…
Я вижу, что жена твоя мало училась и еще менее видела, как живут на свете. Бравши девушку, избалованную пансионерку, ты должен был рассчитать это заранее. Учить ее по книгам поздно, продолжай с нею свою дидактическую болтовню: женщины так любят, когда им рассказывают умные сказки. Дездемона влюбилась в арапа, слушая его рассказы. И я всегда думал: горе мужьям, если жены по временам их не заслушиваются.
Не держи ее в Петербурге: там она ничему хорошему не выучится. Или вези ее за границу (конечно, не в Баден-Баден и не в Эмс), или к нам, на юг России. Вот природа так профессор: кто не понимает ее уроков, даром что они достаются gratis?.. [32]32
даром (лат.).
[Закрыть]
А женщины любят природу: не раз наблюдал я, как хорошенькая дама глядела на закат солнца за лесом или на беготню облаков перед бурею. Само собою разумеется, такие занятия происходили не перед балом и не за примеркою нового платья… да и то добро.
Без сомнения, и тебе надо везде быть с женою. Пора бросить столицу: чего тебе еще ждать? Съездил по шапке двух, трех крючкодеев – и отходи в сторону. Все несчастия твои происходили оттого, что везде умел ты залезть в драку, или, по-твоему, в борьбу. Оставь же все это: ты поработал на своем веку, поживи же для себя; не всякому достается такая миленькая женка. Навстречу какой еще борьбе хочешь ты выйти с нею рука об руку, говоря словами твоего письма? Эка страсть ходить в атаку! Экое юношеское бушевание!.. Музыку сюда, музыку! Пусть сыграет она тебе тот марш, под который в старинные времена отхлопывали мы ногами по вспаханному полю.
Прощай же, пантагрюэлист твой тебе кланяется. Если заедешь ко мне по пути, будет куда поместить и жену твою и тебя: дом у меня преогромный. Право, приезжай, милый Panurge [33]33
Панург (франц.).
[Закрыть], мы посетим оракул дивной бутылки[34]34
Панург, герой романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», посетил оракула «дивной (божественной) бутылки», изрекшего пророчество: «пей».
[Закрыть] и выспросим его мнение насчет супружества в XIX столетии.
II
От m-me Annette Красинской к Полиньке Сакс
Спасибо тебе за письмо, ma petite Paulette [35]35
моя маленькая Полинька (франц.).
[Закрыть]. Здорова ли ты, миленький мой персик? Такая ли же ты толстенькая и веселенькая, как в прежние времена? О себе мало хорошего могу пересказать: впрочем, о моем житье-бытье можешь ты спросить у брата, который хотел доставить тебе мое письмо.
Вот ты и рассердилась, я знаю это. Тебе противно видеть бедного моего Сашу. Полинька, пожалей и его и меня: никакое перо не напишет, сколько настрадалась я за это время! И теперь сердце мое совсем испугано, я не могу привести мыслей моих в порядок, а, прости меня, виновата тут немножко и ты.
В Италии брат мой узнал от кого-то из русских, что ты замужем. Сперва он не поверил этому, потом как сумасшедший поскакал в Россию. По делам надобно было ему заехать в Одессу, оттуда приехал он ко мне, не пивши, не евши, не спавши.
Я испугалась не на шутку, когда он вбежал ко мне, худой, бледный, с глазами как огонь. «Правда ли, что она вышла замуж?» – было первое его слово. Я не знала, что отвечать, и залилась слезами. Он упал на стул и несколько минут не мог ничего выговорить. Я, наконец, подошла к нему и поцеловала его. Голова его горела как в огне. Мы с мужем уговорили его лечь в постель; в этот же день открылась у него страшная горячка.
Я просиживала ночи у его постели. Он плакал, метался во все стороны, проклинал свою ветреность, называл тебя не иначе, как своею Полинькою. То хотел он застрелиться, то с восторгом припоминал время, когда он видел тебя в пансионе и по часам говорил с тобою. В первый раз заснул он только, когда кризис болезни миновался: воспользовавшись этим, и я ушла в свою спальню и заснула как убитая.
Вдруг чувствую я, кто-то меня трогает. Просыпаюсь; он стоит передо мною, в сюртуке и каске.
– Сестра, вели же мне дать лошадей, – сказал он, – разве я ребенок, что меня не пускают?
– Зачем тебе ехать? – спросила я.
Он весь вспыхнул и затрясся. Он говорил, что кому-нибудь из двух надо выбраться со света, что Саксу, видно, на роду написано сталкиваться с Галицкими. Я поняла, что он хочет ехать в Петербург и стреляться с твоим мужем.
Долго умоляла я его опомниться: он и слышать ничего не хотел. По счастию, увидел он у кровати моей твой портрет, который с тебя писали, когда тебе было двенадцать лет. Сначала он бросился к нему с ожесточением, схватил его со стола, но, вглядевшись в твои черты, стал целовать его, жать к своей груди. Усилия эти так его ослабили, что мы опять снесли его на постель без труда. Наконец он успокоился, перестал тосковать и как будто привык к мысли, что ты не можешь ему принадлежать. «Все, что мне осталось, – говорил он мне с тех пор, – это изредка видеть ее и молиться за ее счастие».
Боже мой, Полинька, как мне становится грустно, когда я подумаю, что сделалось из этого молодого человека, за которым так гонялись наши дамы, который жил так беззаботно и не знал, есть ли горе на свете…
Перед отъездом его я дала ему это письмо. Ангел мой, пожалей его, присоветуй ему чем-нибудь заняться, обласкай его. Он еще так молод, все это пройдет, он переменится, будет иметь к тебе дружбу… без этого он или застрелится, или попадет в какую-нибудь беду. Пуще всего, не говори твоему мужу, что ты знаешь про всю эту несчастную любовь: избави бог, если они встретятся. Ты не знаешь, какой человек этот Сакс: он погубит бедного моего Сашу. И теперь я ночей не сплю, когда об этом думаю.
Ты пишешь о дуэли, в которой когда-то был замешан твой муж, – я расскажу тебе всю эту историю, чтоб ты поняла, как необходимо тебе беречь моего брата и как может повредить ему излишняя твоя откровенность с мужем.
История эта случилась, когда я только что кончила свое ученье, а ты была еще в средних классах. В то время, по какому-то случаю, много русских жило в Париже, и они, по обыкновению нашей молодежи, сорили деньгами и веселились вволю. Муж твой тоже там жил и рассказывал всем, что учится чему-то, – как будто нельзя учиться у себя дома.
На одном из тамошних театров была в большой моде молоденькая и преизбалованная актриса. Она играла по большей части мальчиков… можешь судить, какого поведения была эта женщина. Почему-то наши шалуны не взлюбили ее, а особенно однофамилец наш Галицкий, не князь, а просто Галицкий, товарищ Саши и приятель его по корпусу. Актриса, по какому-то особенному случаю почувствовав припадок скромности, не пустила к себе Галицкого, несмотря на все его старание сблизиться с нею. То был мальчик бойкий, умный, богатый и вовсе не привыкший к таким отказам. Он подобрал себе компанию из ее противников и решился дать порядочный урок своенравной актрисе.
Один вечер, чуть вышла она на сцену, поднялся шум, гвалт, каждое слово ее встречалось свистками и насмешками. Публика увлеклась скоро общим расположением, шумела и потешалась. Кто кричал петухом, кто блеял, как баран, а Галицкий давал полную волю своему негодованию и просто бранился из первого своего ряда. Прием этот так удивил актрису, что она раскапризничалась, подошла к рампе, хотела что-то сказать и залилась слезами.
Ну, конечно, молодежь светреничала, да что же это за криминальное преступление?
В это время Сакс вышел из своего ряда и, ставши у оркестра, обратился к передним рядам публики.
– Господа, – сказал он, обращаясь и к шумящим и к нешумящим, – я объясню вам причину этого скандала. Вчера один мой приятель бился об заклад, что он в четверть часа успеет поднять всю публику против самой любимой ее актрисы.
Слова эти ловко были придуманы, шум стал утихать, и скоро все заметили, что продолжал кричать один Галицкий. Приятели решились поддержать его, и шум опять было стал подниматься. Тогда муж твой подошел к Галицкому и силою посадил его на место. Осрамленный безжалостно перед всею публикою, бедный Галицкий бранился и кричал, пока полиция не заставила его выйти. Перед уходом, однако, он вызвал на дуэль Сакса, почтенного защитника актрисы.
На другой день хотели их помирить. Кто же, думаешь ты, отказался? Теперешний твой муженек. Он потребовал безделицы – чтобы Галицкий поместил в газетах извинительное письмо перед этой девчонкой, которая, к довершению эффекта, еще и захворала или сказалась больною. – Вот оно, рыцарство!
Галицкий взбесился еще хуже. Их развели: Галицкий выстрелил первый и дал промах. Сакс подошел к нему и стал тихо говорить с ним. Разговор этот пересказал мне сосед мой по имению, Залешин, бывший секундантом в этом несчастном деле.
– Напишите письмо и выставьте внизу первую букву вашего имени, – говорил Сакс.
– Не хочу, – отвечал Галицкий.
– Не подписывайте же письма вовсе – только уезжайте отсюда.
– Не хочу, – говорил Галицкий.
Великодушный рыцарь покачал головою, отошел на пятнадцать шагов – и прострелил ему голову. Тот и не пикнул. Мало этого. Ты думаешь, он бросился к убитому, плакал, рвал свои волосы? – Сакс подошел к секундантам, которые хлопотали около мертвого тела, и холодно взглянул на обезображенное гневом и судорогами лицо Галицкого.
– Господа, – тихо сказал он, – не жалейте об этом молодом человеке. Верьте мне, из него бы вышел только бездушный изверг.
Этому-то случаю, ma petite Paulette, обязана ты тем, что слушаешь такие милые рассказы о Кавказе и сражениях, где был твой муж. Да он недолго был там… через год ему все воротили.
Я бы не написала тебе этого несчастного рассказа, если б не шло дело о том, как предохранить брата моего от беды. Я вполне уважаю твоего мужа, и несмотря на то, что я, по словам его, скандалезная дама, мне не хочется чернить его в твоих глазах.
Ты поймешь теперь, душенька Полинька, почему я прошу тебя так горячо за моего брата. Позволь ему хоть смотреть на тебя, хоть изредка поговорить с тобою. Поучи его уму-разуму и пожалей о нем: по душе своей он стоит этого, по душе он ребенок, добрый и благородный. Бояться тебе нечего: ведь это только в романах пишут, что выходит беда, если при муже и жене заведется еще влюбленный молодой человек.
ГЛАВА II
Пока два эти письма лежат еще в кармане у князя Галицкого и податель их обдумывает план атаки на чужое счастие, посмотрим на житье молодых супругов, принявших такое похвальное намерение – перевоспитать друг друга по-своему.
Был час второй перед обедом. Полина Александровна Сакс сидела в своем причудливо убранном будуаре, сморщившись, надув губки, нахмурив брови по образцу Юпитера Олимпийского. Она рассеянно перелистывала книжку карикатур Гранвиля[36]36
Французский художник Жан Гранвиль стал известен с конца 1820-х гг. едкими карикатурами на социально-политические темы.
[Закрыть], которого талант в то время уже начинал выказываться.
Было отчего сердиться и думать о своем несчастии: целая буря бед, огорчений, обманутых надежд, разочарований обрушилась на хорошенькую голову молодой дамы.
Прежде всего да будет известно, что Поля (то была прескверная и презлая собачка, которую мадам Сакс, в избытке нежности, назвала собственным своим именем), Поля объелась и захворала. Скверное создание, с мутными глазами и мокрым рылом, лежало на другом кресле, на мягкой подушке, и угрюмо ворчало на свою госпожу, к которой и самые злейшие псы подходили и ласкались, как к двухлетнему ребенку.
Потом – платье, в котором надо было ехать сегодня в собрание[37]37
собрание – имеется в виду Дворянское собрание.
[Закрыть], не было еще готово. Правда, мадам Бар, или Изамбар, или Нальпар божилась, что к вечеру все поспеет… да это что за отговорка?
Потом – маменька только что уехала, а перед тем побранила Полиньку, зачем позволила она мужу везти себя вчера в русский театр[38]38
В дворянской и чиновной среде ценили искусство французского и итальянского театров; русские спектакли воспринимались как «плебейские».
[Закрыть].
Потом – и это было, точно, ужасно – курьер приехал ранехонько поутру и потребовал Сакса к министру. Сам Костя вчера рассказывал, что теперь на время развязался со службою, а вдруг, не доспавши, вскочил как угорелый и до сих пор не приезжал.
Итак, вам легко понять, отчего широкая, готически убранная комната казалась Полиньке и пуста и мрачна, отчего группа Амура и Психеи, грациозно выдвигавшаяся от противоположной стены, выводила ее из терпения своею непристойностию, отчего святая Цецилия, изгнанная из спальни, как-то лукаво смотрела на мадам Сакс и как будто подсмеивалась над ее горем.
Вот почему Полинька Сакс уже с полчаса сидела в широком кресле, прижавшись совсем к уголку, подогнувши ножки и уцепившись руками за колени. Три собачки, загнув хвосты кверху, напрасно ходили около нее: она не садилась к ним на пол, не целовала их, а только время от времени заботливо посматривала на больную свою Полю.
Вдруг собаки поджали хвосты и, будто по команде, справа по одной вышли из комнаты. Чьи-то шаги послышались вдалеке: Полинька нахмурилась еще больше, еще крепче прижалась к уголку кресел… и, несмотря на все усилия, не могла-таки сдержать самой веселой, самой несердитой улыбки.
В комнату вошел Константин Александрыч Сакс, в черном фраке и черном бархатном жилете. Следы нелюбимой работы еще не успели исчезнуть с его лица; с озабоченным видом прошел он к креслу, на котором сидела Полинька и две трети которого все еще оставались пустыми.
Вдруг улыбка показалась на его лице, он бросился в кресло, загородил уголок, в котором Полинька сидела, и обхватил ее талию.
– А! Мы сердимся, – говорил он, целуя ее, – знаю я привычку жаться к уголкам, знаю твои кошачьи манеры!
– Тише, Костя, тише, – кричала Полинька, царапая мужа без всякой церемонии, – не видишь ты, Поля больна…
– Ты больна? Что с тобой, птичка?.. – Он с беспокойством посмотрела лицо Полиньке.
– Ай, ай! И жену от собаки не отличит.
– А! Так эта Поля больна, – сказал Сакс, покачав головою и взглянув на собачонку, которая все ворчала. —
Это сказано о жабе, да не велика разница.
– Ах, гадости! Слушай, Костя, – продолжала Полинька с серьезным видом: – зачем ты меня вчера обманул?
– Это как?
– Куда ты сегодня чуть свет уехал?
– Служба, птичка моя, служба, от нее не запрешься. – И лицо Сакса приняло прежнее выражение досады и беспокойства. – Сегодня бы уж не в счет, да вот горе какое случилось…
– Что, что такое?
– Мне надо ехать отсюда на три недели.
Полинька оцепенела, испуганные глаза ее остановились на муже, сердце ее замерло.
– Куда? – с усилием выговорила она.
– Верст за четыреста. В ***ов[40]40
В черновой рукописи – город Псков.
[Закрыть].
– Боже мой, зачем же?
– Мне поручили важное следствие.
– Ну, я поеду с тобою.
– Птичка моя, если б я только мог везде ездить с тобой, как с маленьким братишком! Иному покажется смешно, что я еду с женой на службу, да мне что до этого! Только ты ведь балованное дитя, выдержишь ли ты скачку по теперешним дорогам? А на месте я должен шуметь, браниться, допрашивать, ездить туда, сюда… ты не выдержишь этой муки.
– Не езди, Костя друг мой! Мне так страшно, так страшно. Откажись, кончи со службою, чего тебе еще надобно?
– Полинька моя, – сказал Сакс, крепче и крепче сжимая ее талию:– спасибо тебе, дитя мое. Ты мне даешь добрый совет, и я за тебя радуюсь. Видит бог, я бы все сделал для тебя, а отказаться от следствия не могу.
– Да что это значит следствие?
– Слушай и суди сама. Служил здесь в Петербурге старый ябедник, злая выжига, некто статский советник Писаренко.
– Знаю… я видела его. Он правил делами старого генерала Галицкого.
– Отца этого адъютанта?
– Да, да. Ну, что же Писаренко-то?.. – И она прислонилась головкой к широкой груди Сакса.
– Не знаю, – продолжал Константин Александрыч, – как вел он дела покойного князя, а служебную часть вел из рук вон плохо. При своем важном месте во ***ве, он обсчитал и казну и имевших дела с казною и взял себе в карман тысяч более ста. По отчетам его, которые я разбирал, открыл я это воровство и обвинил и его и товарищей. Ты знаешь, что такое казенные деньги. Их дает мужик из скудного своего достатка, их надо беречь и тратить только на дело. За какие подвиги достались они мошеннику Писаренке? Поэтому за это дело горячо вступились и, в знак доверия, поручили мне разъяснить всю эту историю. Там можно сделать кое-что доброе.
– Это так, Костя, да мне не к добру грустно… Оставь это, не езди…
– Положим, я откажусь. Положим, что мне простят явное нарушение служебного порядка. Но честь моя может пострадать. Кто поедет на мое место? Как кончит он дело, мною поднятое? Может поехать неопытный человек и запутать себя и меня. Может поехать жадный человек и к одному злу еще зло прибавить…
Сакс остановился. Полинька, закрыв лицо руками, плакала навзрыд и слушать не хотела хладнокровных его доводов.
Сакс был вспыльчив, как все нервические люди. Огорчения дня часто вымещал он на лицах, вовсе не причастных этим огорчениям. С досады он так повернулся в кресле, что больная собака залаяла и вскочила с своего места. Полинька, уцепившись за ручку кресел маленькими, но сильными своими руками, вспорхнула и бросилась к Поле.
Константин Александрыч тоже встал и начал ходить по комнате.
– Полинька, – сказал он, остановившись перед женой, которая укладывала собачонку на старое свое место и горько плакала, – пора нам бросить эти идиллии. Долго ли тебе оставаться ребенком и не двигаться вперед? Когда ты будешь женщиною? Я люблю тебя, но я не содержатель пансиона. Я человек простой, человек служащий, – меня часто огорчают: нам с тобой некогда обо всем плакать. Выучимся лучше жить и веселиться, где только можно. Подумай, что будет из нас через десять лет: неужели и в тридцать лет от роду ты такою же останешься?
– Не езди, Константин! – могла только выговорить Полинька и заплакала пуще.
Поспешим извинить бедное дитя: оно тосковало не из прихоти. Какое-то предчувствие беды, непонятная грусть подступали к Полинькиному сердцу, чуть только начинала она думать об этих трех неделях отсутствия мужа.
Но Сакс не знал этого: он не верил предчувствиям. Минутная, но горячая досада волновала его душу, он ходил большими шагами взад и вперед по комнате, и когда испуганная собака встретилась ему на пути, он отбросил ее ногою в другой угол.
Полинька взяла собачонку на руки и отошла в уголок, боязливо посматривая на мужа. – Слезы, как крупные брильянты, остановились в ее глазах. Саксу и это не понравилось…
– Боже мой! – говорил он отчасти вслух, отчасти про себя, продолжая свою маршировку по комнате. – Год любви, год стараний, год горячего труда прошел совершенно даром… До чего добивался?.. Те же бессознательные слёзы при малом горе, та же бесконечная возня с собачонками… Не глуп ли я? Способен ли я к тому, за что принялся, или уже нельзя иначе, или…
Он ударил себя рукою в голову. Тяжкая мысль, сомнение в способностях жены, посетила его…
Нет, она не глупа. Столько светлого, хотя и детского разуму замечал он в речах ее!
Или у нее нет воли, нет энергии в характере?
– Полинька, – опять начал Сакс, подходя к ней. – Я затронул твоего Цербера, извини меня. Поругай меня хорошенько, я совсем мужик, негодный для дамского общества.
Но Полинька не смотрела на него, не отвечала ему. Она была огорчена. В первый раз в жизни пришлось ей выслушать порядочную нотацию, и за что же? За то, что ей сделалось грустно, за то, что ей жалко было расстаться с мужем. Ее тихость, ее детский характер, превозносимые всеми до небес, – сделались предметом нападков со стороны Константина.
Ей было досадно. Ничего не говоря, сидела она в уголку, и ей становилось грустнее и грустнее.
Но страшно было действие этой первой ссоры на Константина Александрыча. То был человек страстный и постоянный, вечно свободный во всех своих поступках. Если он не ладил с кем, то не ладил на всю жизнь, не признавая необходимости приноравливаться к чьему бы то ни было характеру. Фамилизм[41]41
Фамилизм – подчеркивает интерес к кругу семейных дел и забот.
[Закрыть] и его мелкие, губительные драмы и во сне не мерещились его вольной и широкой мысли. Бродячая жизнь в молодости, богатство и любовь в зрелых летах избавили его от грязной стороны семейной жизни.
И вдруг, как змея из розового куста, бросилась к нему, обхватила его эта семейная жизнь, со слезами и злыми собачонками, с беспорядками и ссорами…
Сакс сел на старое место и угрюмо повесил голову.
А между тем гнев Полиньки прошел. Милый ребенок уже готов был броситься на шею своему мужу. Пусть он начнет, говорит, однако, ложный стыд…
Она подошла к роялю: спела романс Дездемоны, сыграла Sperl-Polk'у. Бедняжка, она не знала, как солоно приходилась Саксу Sperl-Polka.
Она стала ходить по комнате. Она знала, маленькая кокетка, что муж любил ее торопливую походку и заглядывался на крошечные ее ножки.
У Сакса сердце повернулось в груди. Куда делась досада, куда скрылся призрак семейных ужасов!
Однако он крепился, молчал, смотрел еще угрюмее, но смотрел в ту сторону, где ходила Полинька… Ему хотелось помучить ее.
Не вините Константина Александрыча: вы, может быть, не знаете, какое болезненное, упоительное наслаждение мучить ребенка, за волосок, за улыбку которого мы готовы отдать полжизни? И еще как мучить!
По этому поводу я скоро расскажу вам другую историю… грустную историю, странную историю.
Сакс все молчал и сидел, угрюмо наклонив голову.
Полинька вынесла из своей спальни какие-то книжки и подошла к мужу.
