Текст книги "Глиняные годы"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Пустая сцена, как больничная палата, откуда вынесли кровати, тумбочки, убрали с подоконников цветочные горшки, и лишь одна кровать осталась – в самом центре – под горящей лампой, так что видно все...

Пустынный зал, где лишь один актер, и сцена, полная народу...

Спектакль, игра...

И тут вошел Кристофер Марло.

Он огляделся, щурясь одним глазом от яркого света, и не спеша направился к кровати, на которой, как на смертном одре, возлежал Шекспир.

У изголовья он остановился.

– Ну, что, Уильям, ты доволен своей судьбой, делами, славой?

– Оставь меня. Не видишь разве – умираю.

– Вот как? А сам сочинил текст моей роли, вручил мне и велел зубрить... Чтоб не единой сбивки не случилось.

Шекспир закрыл глаза и горько усмехнулся:

– Наверное, я сделал глупость, введя тебя в спектакль.

– Вот уж не знаю, – покачал головой Марло. – Ты, видно, не мог поступить иначе. Если, конечно, решил быть честным до конца.

– Но дальше что?

– Конец сочинил ты сам, Уильям. Я ведь только исполнитель. А зрители...

– Они – тоже актеры.

– Так было угодно вашей милости, – с насмешкой поклонился Марло. Безумцы, занятые в роли восторженного зрителя... Который станет неистово аплодировать, когда закончится ваша последняя трагедия, мистер Шекспир. Но это нечестно: вы их подкупили!

– Ничуть. Они безумны только оттого, что слишком чутки. Слишком чутки... Они будут аплодировать моему таланту. Да! Или ты в него не веришь?

– Это трудный вопрос, Уильям. Ты писал пьесу о себе и пытался сыграть в ней заглавную роль... Ты плохой актер. Сочинял ты несравненно, но себя сыграл – хуже некуда. А уж ты-то должен знать, какая участь ждет спектакль, если главный герой в нем, откуда ни взгляни – пустое место!.. Полный провал. Освищут и пьесу, и исполнителя...

Лицо Шекспира внезапно сморщилось, словно от сильнейшей боли.

– Ну, почему, почему это говоришь ты, а не я? Это же мои слова!

– Ты их заранее отдал мне. И был прав. Ибо часто, когда твои слова произносит кто-то другой, они выглядят убедительней. Особенно, если эти слова обращены к тебе самому. Тогда ты не сможешь обвинить себя в бесчестии.

– Пусть так, – устало пробормотал Шекспир. – Пусть так... Зачем ты здесь?

– О, Уильям! – засмеялся Марло. – Ты – как младенец. Лепечешь, сам не зная что. Я пришел за тобой! Я ведь знал, что ты – здесь, в двадцатом, жалкий беглец, и явился следом. По-моему, имя Кристофер Марло еще кое-что значит для тебя. Так кому, дружище, как не мне... Вставай же! Нам пора.

– Нет, не могу. Я болен. Сил почти что не осталось.

– Глупости! В  э т о й  пьесе ты встанешь и пойдешь за мной. Да мне ли объяснять?! Сам все прекрасно понимаешь. Сейчас ты – простой актер и не смеешь своевольничать в середине спектакля. Иначе пьеса оборвется, и зрители тебя освищут. Но ты ведь ждешь аплодисментов...

– Все мы ждем их, Кристофер. Только, по глупости своей, обычно раньше времени... И тогда считаем себя неудачниками, изгоями, не подозревая, что нужно было – лишь немного подождать.

– Вот-вот, Уильям. Но теперь – пора. Пусть там, на родине, тебе окажется несладко. Но это – твой дом, твое время. И мое – тоже. Только там мы сможем писать – задыхаясь, страдая, порою не веря, однако – из последних сил, и соперничать, как подобает благородным художникам.

– Ты все еще надеешься взять надо мною верх?

– А как же! Слово – наше оружие. Одна у него слабость – оно пригодно лишь в честном бою. Ты же творец, Уильям! И не мне объяснять, как добывать победу.

Шекспир с тяжелым вздохом медленно сел на кровати.

– В честном бою... На равных... Ах, Кристофер! Ты-то свое уже прожил... Я признался врачу, что твоя роль выйдет жалкой. Формально так оно и есть. Ты тянешь меня в болото, к новым несчастьям. Вернее, к старым, от которых я однажды убежал...

– Нет-нет, Уильям! Это вовсе не болото. Ты художник, черт возьми! Выходит, ты в ответе за свою эпоху. Это от тебя зависит, как потом люди станут думать о ней. Ты пишешь для себя, для своего времени? О нет! Ты творишь для тех, кто родится после. Чтобы в далеком двадцатом, читая твои пьесы, они могли установить связь времен. Удел художника – дать людям концы нитей Истории, которые можно связать в тугой узел. Дать в руки. Только тогда люди ощутят себя людьми. Удел художника – напоминать всем, что они человеки. Для них для всех ты остаешься Шекспиром, сыном и утвердителем своей эпохи. Ты не смеешь ее предать. Ибо не выполнишь тогда перед потомками свой долг. Да, долг!

– Это же мои слова, Кристофер!

– Разумеется, твои! Я лишь вызубрил их, как подобает прилежному актеру.

– Господи, я всех вас сочинил! И себя, и эту развязку... Все оживил... О господи! Теперь я обязан сыграть до конца... Финал, к которому я шел все эти годы... Я был трусом, я искал пути полегче. Но ведь понимал!.. Ну, что ж, Кристофер, помоги мне встать.

Он спустил ноги с кровати, тяжело поднялся и с трудом проковылял к окну.

– Спешить не надо. Береги себя, – заметил Марло, поддерживая старика под локоть. – Ты еще нужен. Очень нужен... Всем нам. Понимаешь?

– Да-да, – рассеянно кивнул Шекспир и обернулся, будто бы высматривая, не забыл ли что. – Жене я написал, – чуть слышно прошептал он. – Она все поймет... Не то что я... Хотя... О, боже, дай силы мне и тем, к кому я был привязан! Ты видишь: я обмана не хотел. Но я был слеп и истины не замечал. Теперь пришла расплата. Пусть! Зато меня в бесчестии не обвинят. Шекспир уходит жить!

– Гляди, Уильям, какая ночь глухая... Нам это на руку – ни одного огня. Весь Стрэтфорд спит. Никто нас не заметит.

– Хоть в этом повезло... Ну, ладно. Помоги-ка мне, Кристофер, перелезть... Вот так. Пошли!

И они оба исчезли в черном проеме окна.

Только гулко-равнодушно стучали по ветру распахнутые настежь ставни...

Сцена опустела.

Зал молчал, еще не понимая, что произошло.

И тут приглушенный вопль прорезал тишину.

Нелепо размахивая руками, врач сорвался со стула, растолкав сидящих впереди, бросился к импровизированной сцене, взлетел на нее одним прыжком и, полный самых немыслимых предчувствий, подбежал к окну.

Никого.

Лишь на короткое мгновение в лицо пахнуло сыростью и прохладой, да мелькнули в туманной дали островерхие крыши старинных домов.

Будто наваждение... И все.

Сверкнула молния, ударил гром, и хлынул ливень, поглотив совсем и эту призрачную картину.

Еще долго врач стоял, не шевелясь, и бессмысленно глядел в окно, где бушевала непогода – грубый красочный рисунок на растянутом холсте, простая декорация...

Она пришла на следующий день. Поздоровавшись, протянула обещанный листок. Ни о чем не спрашивала, не суетилась – глядела безучастно и сосредоточенно перед собой и лишь терпеливо ожидала, когда врач кончит читать.

"Прости, любимая, но, кажется пора все объяснить. Самое простое окружить меня презрением, негодовать. Самое имя заклеймить проклятьем. Я, наверное, достоин этого. Однако же попробуй и понять! Я был кругом в долгах. Меня судили и обрекли на долговую яму – на бесконечные тринадцать лет тюрьмы... И я повел себя, как жалкий трус. Лгал всем и, главным образом, – себе. Я испугался, понял, что писать мне не придется, – а столько замыслов теснилось в голове!.. И я бежал... Лишь бы подальше, чтоб не достали, не нашли... Поверь, бежать несложно. Во сто крат трудней остаться, стараясь уберечь все человеческое в собственной душе. Ничтожество, я без борьбы надеялся создать достойное Шекспира! Теперь мне ясно все... Я потерял себя, а стало быть, и вашу веру. Я искуплю свою вину. Пора вернуться. К мукам, к горю, но это же – моя судьба! Шекспир не покидал своей эпохи! Он был честен. Так считают люди. Что ж, я не смог их обмануть. Не надо плакать, обижаться – видит бог, я был с тобою счастлив. Но – мне пора... Благослови на дальнюю дорогу... Прощай, хорошая. Твой Билли".

Врач сложил письмо и долго вертел его в руках, прежде чем заговорить.

– Ваш муж исчез, – сказал он наконец. – Вчера, в конце спектакля. Мы, конечно, объявили розыск... Но – все равно... Это похоже на чудо!

– Ну, что вы, доктор, – женщина горько усмехнулась. – Ничего сверхъестественного нет. Просто надо было вовремя – поверить. В него поверить...

"...лишь бы отправиться в путь..."