Текст книги "Фантастика - жанр серьёзный!.. (СИ)"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Александр СИЛЕЦКИЙ

« ФАНТАСТИКА – ЖАНР СЕРЬЁЗНЫЙ!.. »

Поскольку поговорить хочется сразу о многом – и о фантастике, и о литературе в целом, и обо всем том, что сопровождает писательский труд, – я решил избрать форму автоинтервью. Прием этот известен давно и, на мой взгляд, весьма удобен: он не только дает возможность свободно менять направленность разговора, но и позволяет задавать вопросы, которые важны для отвечающего – прежде всего.

Итак.

– Что, на твой взгляд, являет собой фантастика? И какую роль она играет вообще и для тебя лично?

Я давно пришел к убеждению, что фантастика – и в литературе, и в обыденной жизни – не более чем тип мышления, способ, пусть и несколько экстравагантный, постижения действительности. Насчет роли, какую она играет. Если брать исключительно литературу – а мы ведь говорим сейчас о ней, не так ли? – то роль фантастического огромна и не подлежит сомнению. В том или ином виде фантастика присутствует едва ли не в половине всех произведений – и классических, и просто заполняющих всемирное литературное поле. Начиная с глубокой древности и до наших дней. Для меня же лично фантастика – это та форма духовно-мыслительного существования, вне которой я себя не представляю.

– Однако, надо полагать, к такому пониманию ты пришел не сразу?

Безусловно.

– При этом сочинять начал рано, еще в школе. Обычно начинают со стихов или каких-то бытовых рассказов – так сказать, из жизни. Почему ты сразу обратился именно к научной фантастике? Ведь в советские времена, как, впрочем, и поныне, к этому роду литературы полагалось относиться если не с явным пренебрежением, то уж по крайней мере снисходительно: мол, чтиво развлекательное, во многом несерьезное и никоим образом не сопоставимое с «глобальными обобщениями» Большой литературы...

В такого рода сентенциях, на мой взгляд, заключена изрядная доля предвзятого лукавства, нацеленного на непременный раскол единого литературного пространства (поскольку наши теоретики-филологи никогда не были способны объять необъятное и мыслили, по сути, в клиповой манере: по жанрам, по поджанрам, по направлениям, по стилям и т.д.). Тем не менее попробую ответить. Почему именно фантастика, да еще научная (хотя этот термин я считаю во многом условным)? Причина, вероятно, кроется в самом воспитании, которое я получил в детстве, в той духовной атмосфере, что царила в моей семье.

– А вот это интересно. Сейчас модно говорить о наследственных традициях и вообще – о генетической предрасположенности...

По правде, о такой предрасположенности я особо не задумывался. Традиции – да, но все остальное. Хотя можно и порассуждать. Начнем с «генетики», или, проще говоря, с родословной. Мой отец – крупный ученый, электрофизик, профессор, лауреат госпремий, к литературе, понятное дело, отношения не имел. Как, впрочем, и его родители. Дед по отцовской линии до революции – главный управляющий всех поволжских имений графа Шереметева, он умер от тифа еще в гражданскую войну. Бабушка – единственная дочь владельца знаменитой Белёвской фабрики зефира и пастилы, личного поставщика Двора Его Императорского Величества (была такая почетная должность). По этой причине в советское время (а прожила бабушка достаточно долго) на столичной прописке был навсегда поставлен крест. Старшие родные братья отца – тоже прирожденные технари. (После революции они занимали немалые должности и, как положено, в 30-е годы отправились в лагеря. Отцу, правда, повезло .) Их двоюродный брат, известный дирижер Акулов, также не имел отношения к литературе, а род их меж тем восходил (кажется, по женской линии) к одной чудесной паре – великому поэту Жуковскому и его незаконной жене турчанке Сальхе. Таким образом, я тоже должен считаться потомком Жуковского, а стало быть, гены сочинительства во мне заложены как бы изначально, пусть и достаточно давно. Другая линия отцовской родословной ведет в Польшу, где во время Второй мировой войны в Варшавском гетто погибла почти вся его тамошняя родня. Правда, польский фантаст Киндзерский рассказывал мне, будто в Варшаве и сейчас благополучно существует шоколадная фабрика Силецкого и выпускает очень неплохой продукт. Приятное известие.

По материнской линии связь с литературой безусловна. Дед – А.А. Зерчанинов – известный филолог-литературовед, профессор Московского пединститута, автор учебников по литературе, по которым училась вся страна (достаточно сказать, что некоторые из них выдержали до 23 изданий!); бабушка же – видный врач-эпидемиолог, до революции учившаяся на знаменитых Бестужевских курсах в Петербурге. И тот и другая – выходцы из потомственных священнических родов. Дедушкины предки служили в Нижегородской губернии (Болдино – то самое, Пушкинское! – Арзамас, Лукоянов и, соответственно, Нижний Новгород), а вот бабушкины родом из Болгарии, откуда ее отец, архиепископ Пловдивский, во время русско-турецкой войны бежал от резни в Россию. Сам дедушка еще до революции закончил историко-филологический факультет Петербургского университета и богословский факультет Петербургской духовной академии. Но потом власть захватили большевики, и деду, чтобы выжить, пришлось (вот ирония судьбы!) стать активистом Союза воинствующих безбожников (его удостоверение хранится у меня до сих пор). Один из его старших братьев служил в Белой армии, перешел на сторону «красных» и, в итоге, сделался крупным инженером-транспортником. Другой (отец известного журналиста Юрия Зерчанинова, мужа еще более известной актрисы Клары Новиковой) дослужился до ранга замминистра лесного хозяйства. Третий же пошел, как и его предки, по священнической линии и жил в Троице-Сергиевой лавре (сын его стал профессором Московского нефтяного института, и в числе его учеников был небезызвестный ныне опальный олигарх Ходорковский). Естественно, всем трем братьям была уготована единая судьба: в 30-е годы они дружно и надолго отправились в лагеря. А вот дедушка уцелел. В те времена вообще была такая тактика: если семья большая, кого-то оставлять на воле, но уж этот, непосаженый, вовсю вкалывал на советскую власть, демонстрируя ей свою лояльность. Единственная их сестра тоже уцелела. Со временем она стала заведовать спецхраном в Ленинской библиотеке, и во многом благодаря ей, еще подростком, я познакомился со многими превосходными литературными и философскими произведениями, читать которые советским людям запрещалось. Заодно отмечу, что мать Ю. Зерчанинова была урожденной Велтистовой и приходилась двоюродной сестрой знаменитому детскому писателю Велтистову, автору «Приключений Электроника», служившему, ко всему прочему, завсектором ЦК КПСС. В их родовом дворце в Нижнем Новгороде располагается теперь консерватория.

Сколько помню, дома у деда всегда царила необыкновенная, творческая атмосфера. По субботам вечером (тогда была шестидневная рабочая неделя) или по воскресеньям непременно кто-то приходил в гости, начиналось пышное застолье (дед занимал одну комнату в коммунальной квартире, так что выйти из-за огромного стола и удалиться в какое-либо другое помещение было просто невозможно), и до глубокой ночи продолжались интереснейшие, не всегда мне понятные – возрастом еще не вышел! – разговоры о литературе, о философии, об искусстве. А какие люди приходили! Гудзий, Мелетинский, Лосев, Маршак, Жирмунский – всех уже и не припомню. Лосев иногда и на неделе заезжал – они с дедом преподавали в одном институте, и у них были какие-то пересекающиеся литературные интересы. А какая у дедушки была великолепная домашняя библиотека! Роскошные издания Маркса, Вольфа, Сытина, бесконечный «Брокгауз и Ефрон», собранный аж до середины 30-х годов, когда его прекратили издавать в СССР, и даже Библия с иллюстрациями Гюстава Доре – вообще фантастическая редкость по тем временам. Дед обожал античных и средневековых авторов и часто повторял: «Вот – могучая фантазия, вот – раскованность мысли!» Подобные слова, конечно, западали в душу. Все книги с полок я внимательно листал, кое-какие даже читал, если в состоянии был уразуметь, но главное, в конце концов, не это. На всю оставшуюся жизнь (а дедушка умер, когда мне было всего одиннадцать лет) я сохранил и память об удивительных застольях, в которых участвовали такие замечательные люди, цвет нашей культуры (это я уже и тогда понимал!), и преклонение перед книгой, перед великим мастерством и талантом их создателей. Так что линия «дед литератор – внук литератор» выглядит вполне закономерной.

Но это еще не всё. Кроме дедовского дома был и еще и «основной», где жила моя семья. Тут мы плавно переходим от «генетической» литературной предрасположенности к влиянию собственно культурному, к той духовной среде, культурной почве, которая меня сформировала. Едва мне исполнилось семь лет, моя мать развелась с отцом, а потом вышла замуж за композитора, профессора Московской консерватории Марка Владимировича Мильмана, и мы переехали жить к нему. Об отчиме хотелось бы сказать чуть поподробнее. Любимый ученик Нейгауза, великолепный пианист, он был педагогом, что называется, от Бога. Достаточно привести одну цифру: более 50 (!) его учеников стали победителями различных международных музыкальных конкурсов. Да и композитор он был действительно хороший, просто сочинял не «попсу» и не получил должной известности (к сожалению, многие хорошие композиторы, как, впрочем, и настоящие талантливые писатели, после смерти оказываются забытыми, и их творчество становится, по сути, никому не нужным). Но подлинную известность у широкой публики он приобрел, основав при Доме композиторов Московский музыкальный камерный клуб, которым и руководил бессменно целых тридцать лет. Каким образом ему удавалось в «высоких» чиновных инстанциях пробивать разрешения на исполнение тех или иных нежелательных, полузапрещенных, а то и вовсе запрещенных произведений (и отечественных, и зарубежных), до сих пор для меня загадка. Но – пробивал! Это было просветительство в лучшем смысле слова. Разумеется, на заседаниях клуба всегда был аншлаг, билетики спрашивали далеко на подступах к Дому композиторов.

В те времена, в 50-е и 60-е годы, было нормой, чуть ли не правилом «хорошего тона», чтобы профессионалы разных специализаций водили дружбу друг с другом. «Физики» общались с «лириками» и наоборот. Такие контакты, безусловно, умственно и духовно обогащали и заодно, что, может быть, важней всего, создавали ощущение культурно-интеллектуальной спайки, нерасчленимости и реальной перспективности этой самой культуры, которую советская власть пыталась всячески усреднить, нивелировать и превратить в нечто утилитарное, подлежащее манипулированию по любому поводу и в любой момент.

К примеру, мой отчим дружил и с великим артистом Качаловым, невзирая на большую разницу в возрасте, и с Сергеем Михалковым, и с Ираклием Андрониковым, и с Ильей Эренбургом, и с обоими Маршаками – врачом и поэтом, и с физиками Фейнбергом и Шапиро, и с художниками Рыбченковым и Краснопевцевым (один – абсолютный реалист, другой – убежденный авангардист). Я уже не говорю про коллег по «музыкальному цеху»: Гедике, Нейгауз, Рихтер, Ростропович, Фрид, Клюзнер. Многие из них бывали у нас дома, одних я просто хорошо запомнил, а, скажем, с Фридом и Фейнбергом, опять же невзирая на разницу в возрасте, дружил всю жизнь. Да и матушка моя, пианистка по образованию, ученица знаменитого Гольденвейзера, тоже была знакома со многими незаурядными людьми, которые неоднократно приходили к нам в гости.

У нас в семье ценились прежде всего непрерывное познание нового, общая образованность, приобщенность к высшим достижениям мировой культуры, стремление к самостоятельному творчеству. Именно в этом и виделось подлинное проявление духовности человека. К тому же не надо забывать, какие были времена. Создавались новые поразительные технологии, фундаментальные научные открытия следовали одно за другим, бурно развивалась кибернетика, вслед за первыми искусственными спутниками планеты в космос наконец-то полетел и человек. Казалось, мир стоит на пороге фантастического расцвета, о котором так мечтало человечество. О коммунистическом маразме, насильно внедрявшемся во все сферы нашей тогдашней жизни, я сейчас не говорю.

– Но ты его чувствовал, осознавал всю пагубность его?

Конечно, нет. Был слишком мал и по-хорошему наивен. Оттого мечта преобладала. «Кого мы возьмем с собой в коммунизм?» – спорили в школах на пионерских собраниях. Как будто есть некая зона, огороженная колючей проволокой, и вот там, внутри – этот самый коммунизм, доступный лишь по списочкам и через узкую калитку. Но, повторяю, подобные мысли и подобные сравнения стали приходить гораздо позже, а в те годы.

Хочу привести два примера. В 1952 году мой отец взял меня на демонстрацию в честь 7-го ноября. И когда мы проходили по Красной площади совсем недалеко от мавзолея, я увидел Его. Сталин стоял на боковой мавзолейной площадке, отдельно от всех своих соратников, рядком выстроившихся, как и положено, над самой надписью «Ленин», и эдак душевно-приветливо махал всем чуть приподнятой рукой. «Это мне он машет!» – подумал я тогда, убежденный, что любимый вождь, конечно же, меня заметил – ведь он видит и замечает всех, учили нас в детском саду. И такое чувство гордости и восторга распирало меня в тот момент!.. Другая знаменательная встреча произошла уже пятью годами позже. День выборов в Верховный Совет СССР. Меня, как круглого отличника (хотя и небезупречного по поведению пионера), отрядили на особый избирательный участок на улицу Мархлевского рядом с библиотекой Ленина. Здесь, на этой улице, располагался огромный роскошный дом, некогда предназначавшийся для царского генералитета, а после Отечественной войны заселенный высшими партийными чинами и членами правительства. Вот в этот избирательный участок они и приходили голосовать. Мне было велено стоять возле урны для бюллетеней и отдавать пионерский салют всем подходящим к моей урне. Исключительно ответственное, почти государственной важности задание, я это понимал. И вот стою я, наискосок задравши руку над головой, и в этот момент в зал входят Хрущев и Булганин. Булганин направляется к соседней урне, а Хрущев – прямиком к моей. Я чуть не в обмороке от счастья. Хрущев на несколько секунд остановился, пытливо глядя на меня, а потом вдруг протянул руку: «Здравствуй, пионэр». Пришлось, к большому огорчению, прервать салют, так ловко получавшийся у меня, и обменяться с вождем рукопожатием. Ладонь у него была теплая, мясистая и даже какая-то ватная. Мне это понравилось, поскольку я с детства не любил жестких, резкий рукопожатий. «Как тебя зовут, мальчик?» – задушевно поинтересовался Хрущев. «Саша», – чуть слышно от волнения пролепетал я. «И сколько же тебе лет, Саша?» «Десять», – как на духу признался я. «Молодец!» – чеканя каждый слог, одобрил Хрущев. Быстро кинул в урну бюллетень и, не оборачиваясь, даже не попрощавшись, пошел вон. Булганин и вся свита тотчас устремились следом. А я был вне себя от счастья: надо же, сам вождь похвалил! Стоял тут рядом, как обычный смертный, руку жал. Меня потом неоднократно спрашивали: что же тебе такое сказал Хрущев? И я важно отвечал: сказал, что я молодец – ведь мне уже целых десять лет! И вопрошавшие дружно балдели: действительно, не шутка – целых десять лет, ведь этого добиться надо, чтобы вождь прилюдно похвалил!.. Впрочем, уже довольно скоро я испытал чувство некоторого разочарования: Хрущев, конечно, хорошо, но лучше бы Булганин подошел ко мне – он так был похож на академика Гаврилу Тихова, чей портрет красовался в одной из моих научно-популярных книжек. А Гаврилу Тихова я очень уважал, поскольку в книжке говорилось, что, глядя в телескоп на марсианские каналы, он сделал эпохальное открытие: каналы эти густо обсажены тянь-шаньскими елями. Тогда он создал здесь, на Земле, специальный питомник, где начал разводить тянь-шаньские ели в огромных количествах, чтобы впоследствии засадить ими все марсианские просторы – пусть, значит, шумят на далекой планете рукотворные советские леса. Он даже особую науку создал – астроботанику, за что и получил, между прочим, Сталинскую премию. Злые языки потом утверждали, что вместо Марса елки посадили возле мавзолея – куда-то же надо было их девать! Хорошие, красивые ели, мне они нравились всегда. И кстати, завершая этот фрагмент воспоминаний, смею предположить, что сейчас в Минске я, может быть, единственный человек, который не только видел живого Сталина, но и накоротке общался с Хрущевым. Две «радости» в одном флаконе – это вам не шутка!

Короче, многое в те поры вызывало во мне воодушевление, я попросту шалел и от прогресса, и от перспектив, какие он сулил. Естественно, всё это требовало адекватной умственной реакции. А в моей семье к фантастике – как разновидности прозы вообще – относились с огромным пиететом. Я не раз слышал: чтобы стать писа– телем-фантастом, нужно иметь универсальное образование и ясный, трезвый взгляд на мир. Возможно, звучало несколько претенциозно, но, полагаю, в целом справедливо. По крайней мере все серьезные писатели-фантасты, которых я знал, были отменными эрудитами и при том людьми живой, «раскрепощенной» мысли. Хотя, замечу, к литературным достоинствам большинства фантастических произведений в моей семье относились весьма скептически.

– Ага, и все-таки – литература «второго ряда»? Пусть и просвещая, завлекая, в сущности, витала где-то в эмпиреях и по-настоящему художественно отобразить действительность не могла? Или даже и не ставила перед собой такой цели?

Я давно уже пришел к убеждению, что ставить перед собой некую глобальную цель может лишь плохая литература. Не по качеству исполнения, а по своей изначальной сути. Всякое хорошее произведение прежде всего стремится рассказать о людях, о мире, в котором они живут, об их взаимоотношениях с этим миром. Не фотографически показать, пусть и с размахом, нечто, якобы имевшее место в действительности или вполне допустимое в рамках жизненного правдоподобия, а именно рассказать, причем внятно и интересно. А это, в свою очередь, требует – внутри самого же текста – анализа предлагаемых коллизий, их осмысления, постижения глубинных связей между поступками героев – на бумаге – и реальностью как таковой. Иными словами, в хорошем произведении (не важно, к какому жанру оно принадлежит) должен соблюдаться отчетливый баланс: с одной стороны, причинно-следственные отношения воспроизводимой действительности, а с другой – воображение автора. И первое, и второе – необходимо. Настоящий реализм всегда наглядно демонстрировал это. Рассказ – анализ – обобщение. Так работали и Бальзак, и Диккенс, и Толстой, и Достоевский, и Гоголь, и Томас Манн, и Булгаков, и Гюго, и Фолкнер, и все прочие титаны реализма. Препарировали действительность, предъявляя те или иные ее ипостаси, и – размышляли, беспрерывно размышляли, используя для этого не только сложные словесные формулировки, но и сами образы своих персонажей.

– Ладно, оставим в покое реалистов. Мы начали разговор о фантастике...

Вот к ней-то я скоро и приду. Но сейчас мне важен как раз реализм, поскольку его часто путают с другой формой правдоподобного воспроизведения действительности – так называемым бытописательством. Реализм – явление мировоззренческого свойства. И потому требует не только анализа, но и всестороннего осмысления действительности. Тогда как бытописательство ограничивается лишь формальной фиксацией происходящего, не вдаваясь в насущную проблематику. В принципе, так проще, да и безопаснее писать. В чём-то бытописательство смыкается с обычным физиологическим очерком, с той только разницей, что в произведениях появляются, как любили отмечать отечественные критики и литературоведы, «живые образы и персонажи». Но на поверку вся эта «живость» оборачивалась лишь примитивной, фотографической правдоподобностью, не более того. Вот почему, кстати, ни один бытописатель так и не сделался полноценным классиком литературы, любимым и читаемым по сей день, если, конечно (что было принято в советские времена), его не объявляли классиком в приказном порядке. Ибо, по большому счету, взяв за основу как творческий метод фотографическое правдоподобие, бытописательские произведения так и остались в том времени, когда создавались. Если реализм возбуждал разум читателя и пытался разобраться в проблемах вечных, то бытописательство апеллировало к сиюминутному сопереживанию, не давая ни малейшего простора для читательского воображения.

– Тогда каково, на твой взгляд, предназначение фантаста?

Предназначение фантаста – десакрализировать, демифологизировать ту действительность, в которой он пребывает.

– А разве сам фантаст не создает новые мифы?

Отнюдь нет. Миф всегда обращен в прошлое, он, по сути, и является этим прошлым. Поэтому мне становится смешно, когда говорят о какой-то «исторической правде». Ведь что это такое, если внимательно разобраться? Сочиняется сиюминутная сказка, наложенная на стародавний миф, – с одной лишь целью: опираясь на эту химерическую конструкцию, весьма шаткую и отнюдь не очевидную в своей основе, как бы легитимизировать нынешнее положение дел, придать им статус исторически неизбежных; то есть идет процесс сакрализации всего того, что сейчас происходит, – со всеми достоинствами и недостатками.

– Но ведь пишущий на бытовые темы зачастую как раз вскрывает эти недостатки...

Вовсе нет. Чтобы «вскрыть», необходимо прежде всего хотя бы немного отстраниться от предлагаемого материала, уяснить для себя и показать другим, что есть плохо, а что есть хорошо. Иными словами, нужно ввести в повествование не только элемент прямой оценки, но и некую систему философствования. Нужно встать «над текстом», а на подобное бытописатель не способен – у него другие цели и задачи. А вот реалист способен, и еще как! Фантасту же просто «по его природе» предназначено осмыслять и переосмыслять действительность, дабы увидеть закономерности, подчас всячески затеняемые, и попытаться вывести из них скрытые пока тенденции.

– Ну и каковы же эти закономерности и что за тенденции можно обнаружить?

Мы оказались заложниками удивительного двоемыслия, расщепленного миропонимания и мироощущения. В советские времена нам вбивали в головы, что с «проклятым прошлым» покончено навсегда и впереди – лишь бескрайние горизонты неизбежного коммунизма, который, ясное дело, снизойдет на мир исключительно от нас. То есть мы в некотором роде – «богоизбранный» народ, носитель всего лучшего и передового. Надо только разделаться с врагами, еще мешающими неуклонному движению вперед. И не важно, где эти враги – вне советской системы или внутри. Они есть, и их необходимо истребить. Примерно так рассуждали и фашистские идеологи, с той только разницей, что у них врагами выступали другие народы, мешающие расцветать «богоизбранным» арийцам, а у нас – собственный народ, мешающий утверждаться политической системе, для которой идея безликоорганизованного стада – это всё, а судьба отдельно взятого человечка – ничто. И вот что любопытно: и фашизм, и большевизм игнорировали, по сути, реальную историю, подменяя ее ловко сочиненной ради своих сиюминутных нужд, а заодно профанировали и настоящее, сразу же переходя от вымышленного прошлого к не менее вымышленному будущему. Все беды и все несчастья действительной жизни оказывались как бы за скобками. Немудрено, что обе эти насквозь тоталитарные структуры должны были рано или поздно намертво схлестнуться, поскольку две идеологии, в равной мере человеконенавистнические да к тому же с претензиями на единственность в глобальном масштабе, мирно ужиться не могли. Страны с демократическим устройством спасовали. Одного монстра в силах был одолеть только другой, равный ему, что в итоге и случилось. Демократический мир, хорошенько встряхнувшись, продолжил свое развитие в рамках существовавшей и доныне существующей Истории. А вот Советский Союз, восприняв свою победу как должное, как едва ли не знамение «свыше», странным образом закуклился, самовозвеличился и, удалив какой бы то ни было исторический процесс из своей внутренней жизни, начал потихоньку «закисать». С «проклятым царизмом» было наконец-то покончено, и народу было приказано неустанно мечтать о светлом будущем, которое уже «на пороге». О паскудном существовании в настоящем говорить не полагалось, ибо всем были явлены грандиозные стройки и свершения, отчетливо намекавшие: светлое Завтра уже началось, «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». В итоге подавляющая часть населения страны превратилась в эдаких «Иванов, не помнящих своего родства», с обесцененным, почти несуществующим настоящим и неким сказочным, воистину чудесным грядущим, должным это самое настоящее полностью заменить. А как следствие – ни подлинного прошлого, ни подлинного настоящего, ни реально осязаемого, обоснованного будущего. Когда-то в школе нам преподавали предмет – «Обществоведение». Так вот, дегенеративная беспомощность идеологических построений, лежащих в его основе, была просто вопиющей. Даже школьники со смехом относились к данной дисциплине.

– Но эти глупости остались в прошлом, и теперь критиковать легко. Нам стало многое известно, пришло иное понимание еще недавно канонических событий, отношение к истории переменилось – стало более реалистичным, взвешенным, если угодно. Или же, как говорят, всё возвращается на круги своя?

Похоже на то. В России в последнее время отношение к истории опять переменилось, вновь возник крен в сторону какого-то невнятного, но весьма тревожного ура-патриотизма, когда реальные факты, реальные документы игнорируются, а им в противовес выдвигаются мифы, научно мало обоснованные, зато «полезные» и «правильные» с идеологических позиций.

– Так ведь то в России...

Мне кажется, у нас, в Беларуси, ситуация еще хуже. Если мы возводим свою историю к Великому княжеству Литовскому и видим в ней некую непрерывность, тогда, по логике вещей, на свете не должно быть ни «беларусов», ни «Беларуси» – в истории нашей земли они никогда реально не существовали, их придумали российские чиновники сразу после окончательного раздела Речи Посполитой в конце XVIII века. Литвины были, безусловно, и язык у них был литвинский, а не «беларуский» (кстати, этот давний литвинский язык, стыдливо именуемый нынешними горе-теоретиками «старобеларуским», еще Франциск Скорина называл просто русским – видимо, не предполагал, что со временем его «позаимствует» Московия). Но если мы хотим быть «беларусами», тогда и свою историю должны начинать в лучшем случае с конца XIX века, а еще справедливее – с 1918 года, когда большевизированная Россия предложила нам войти в ее состав на правах некой формально союзной республики. Разумеется, никакой государственности и независимости мы не обрели, зато получили название. Вот уж повод ликовать!

Между прочим, страна, в составе которой – и территориально, и политически – мы пробыли столько лет, сама никакого названия не имела, о чем как-то не задумываются, однако это факт. Франция, Италия, Португалия, Польша, Англия, даже Соединенные Штаты Америки – вполне реальные, за века сложившиеся наименования стран, имеющие исторический смысл. А Союз Советских Социалистических Республик – это, спрашивается, что? С таким же успехом можно было бы сказать: «Набор Больших Консервных Банок», или «Сложная Система Гидравлических Насосов», или как-нибудь еще. То есть в название страны заложены определенные, сугубо функциональные признаки, но отнюдь не сложившиеся исторические традиции. Прошлое напрочь отметено. И настоящее в таком названии безлико, его как бы нет. А будущее . Где оно и каково оно? Ну, каково – известно, это коммунизм. Вот в такой стране без имени и жили поколения людей, гордились ею, радовались, что аналогов ей в мире больше нет. Существовали, будто марсиане, ненароком залетевшие на чуждую планету, каковую в перспективе хорошо бы целиком подладить под себя. Точнее – под идею, для реализации которой ничего не жаль: ни недр, ни ландшафта, ни народа.

Вот и Беларусь жила – пусть и в чужой стране, да хоть с названием. Зато теперь. А ничего теперь. Реальной истории (с таким-то, «чиновно-придуманным» названием) – нет. Герба и флага – тоже нет. Вернее, они есть, но из некой прежней жизни. Та «Большая Страна Без Имени», в 50-е годы XX века подарившая нам и флаг, и герб, давно развалилась, и теперь наши государственные символы ровным счетом ничего не значат – ни в геральдическом смысле, ни в историческом. Живем в каком-то эфемерном, виртуальном государстве . Чем гордиться? Похожая история и с гимном: музыка старая, советская, вот только примитивный (если не сказать – местами попросту дурного вкуса) текст сочинили заново. Можно ли представить, чтобы английский гимн начинался словами: «Мы, англичане, умные люди»? Или итальянский: «Мы, итальянцы, шустрые люди»? Нет, конечно. Цивилизованные люди не акцентируют внимание на тех качествах, которые публично не обнаружили у них окружающие, это неприлично. Впрочем, если над тобой тяготеет комплекс неполноценности. А он тяготеет! Два века в качестве территориального придатка сначала России, а потом СССР сделали свое дело. Так ведь надо избавляться от этого чувства! Нет, даже не пытаемся, скорее наоборот. Мазохизм какой-то!

И никто ни о чем подобном в нашей литературе не напишет. Ну, бытописатели особо думать не приучены, а вот реалисты, в принципе, могли бы. Только вот беда: не видно реалистов в нашей нынешней литературе. Тех, кто был способен, до войны еще под корень извели. Пришедших им на смену частью запугали, частью оболванили, заставив быть соцреалистами, а тут уж не до критики, не до анализа происходящего, тут надобно жить прошлым (ведь подлинное настоящее, как полагали, да и полагают идеологи, большому осмыслению не подлежит, оно есть данность безусловная, прекрасная и неподвижная в своей красе!) и беспрестанно воспевать его завоевания, его свершения, ведущие прямой дорогой в завтра, то есть в никуда. И кто тогда в сухом остатке наблюдается? Фантаст! Ему, как говорят, и карты в руки.

– И все-таки значение роли фантаста в современной литературе кажется сильно преувеличенным...

Почему же? Автор, сочиняющий на текущие темы, по сути, намертво в них впаян, не он формирует свой литературный материал, а именно то, о чем и как он пишет, диктует ему соответствующие «правила игры». На поверку же выходит грустная картина: наши сочинители работают так, будто нарочито, если вспомнить Мандельштама, декларируют читателям: «Мы живем, под собою не чуя страны». Землю они, безусловно, чуют, но страну, где живут, – нет. Нынешнюю страну, вошедшую в XXI век. Земля мало подвержена изменениям, это в значительной мере косная субстанция. И здесь под «землей» я имею в виду комплекс архаичных традиций, представлений, взаимоотношений, присущих какой-то определенной территории. Вот за пределы такой «территории» наши литераторы и не могут выйти. Да, вероятно, не слишком– то и хотят. Потому что тут – всё устоялось, всё понятно. Можно до бесконечности с горечью писать, как плохо жилось людям сто лет назад (хотя, полагаю, сейчас ничуть не лучше – просто антураж несколько переменился), можно перебирать одни и те же мелкие бытовые неурядицы (а они, конечно, никуда не делись), наивно полагая, что со временем либо само уладится, либо придет некий пекущийся о людях начальник (барин, управляющий, партийный работник, теперешний местный чиновник – нужное подставить) и мудро эту мелкую проблемку разрешит. Но в том– то и беда, что все проблемы носят частный характер, они не выводятся на уровень серьезного, большого осмысления, не выходят за пределы освоенной «территории», за ту грань, когда бытописатель должен стать на голову выше самого себя. Поощряемый сверху «лакировочно-успокаивающий» способ сочинения благополучно восходит еще к пресловутому соцреализму: правдоподобная картинка непременно наличествует, какие-то якобы острые вопросы обозначены, но всё в итоге разрешается отменным образом (ну, пусть не разрешается, однако же намек на это есть всегда, поскольку отдельные недостатки не должны умалять истинного величия всей нашей жизни). Впрочем, сейчас с «величием» изрядные проблемы, вал чернухи (как реакция на прежние восторги) буквально захлестнул бытописательскую прозу, тем не менее сущность ее осталась прежней: показывать всё «как есть», не утруждая себя осмыслением происходящего. Так называемая правда-матка превыше всего. Во многом это – следствие той рабскости духа, которая усиленно насаждалась советской идеологией да ещё и воспевалась соцреализмом. Теперь это скромно называют «оболваниванием масс». Иными словами, наша бытописательская литература так и осталась в рамках прежнего соцреализма, что означает, к великому сожалению, неизбежный отрыв от современной мировой литературы, да и от культуры вообще, ибо варение в собственном соку, какими бы пафосными словами оно ни прикрывалось, никогда не было продуктивным. Между прочим, униженность духа, именно его рабскость в изображении действительности были всегда особой отличительной чертой «правдо– писцев», что не удивительно, благо основным их принципом был показ униженных, сирых и оскорбленных, но именно показ – и не более того. И вот такую разновидность прозы еще в советские времена провозгласили «Большой», настоящей литературой. Оно и понятно: копошение в навозных кучах без осмысления того, откуда они вдруг взялись и что собой на самом деле представляют, было очень выгодно и удобно для власть предержащих. Соответственно все прочее, выходившее за рамки примитивного описания частностей жизни, вызывало резонные подозрения: а ну как эти самые «неправильные» сочинения не только бросят тень на существующую власть, но, упаси бог, вообще поставят ее под сомнение.