Текст книги "Уголовная чернь"
Автор книги: Александр Амфитеатров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Александръ Амфитеатровъ.
Уголовная чернь.
…Недавнее сенсаціонное убійство навело нашу беседу на тему объ учащеніи въ после днее десятилетіе преступленій съ амурно-психологической подкладкой…
– Вы, кажется, изволили сказать: «преступленіе»? остановилъ меня мой собесе дникъ – одинъ изъ крупне йшихъ представителей уголовной адвокатуры. Вотъ ужъ напрасно. Никакого преступленія въ этихъ случаяхъ не бываетъ… Неподходящій терминъ.
– Какъ-же назвать иначе?
– Да какъ угодно: трагическое похожденіе, приключеніе съ несчастнымъ исходомъ, а лучше всего – безхарактерная дурость, пресле дуемая такими-то и такими-то статьями уложенія о наказаніяхъ.
Онъ наморщилъ брови и сожалительно пожалъ плечами.
– Ну, какіе это преступники? Ихъ и судить-то срамота: только отнимаютъ золотое время у господъ присяжныхъ засе дателей да представителю съ членами даютъ развлеченіе – вроде какъ-бы прочитать французскій бульварный романъ. Преступленіе предполагаетъ злую волю. А тутъ не то, что злой – никакой воли нетъ. Это не преступники, а такъ… палилки… Ихъ не столько судить, сколько сечь требуется…
– Вотъ тебе разъ! Нашелъ панацею, нечего сказать!
– Позвольте, позвольте! Вы меня не ловите на слове: я говорю не о карательномъ се ченіи во вкусе князя Мещерскаго, и не о се ченіи педагогическомъ во вкусе его достойнаго сподвижника Шперка, но о се ченіи лечебномъ.
– Да такого не бываетъ.
– Ну, ужъ теперь моя очередь воскликнуть: вотъ тебе разъ! А, чемъ-же мы все лечимся, когда у насъ расшатываются нервы или шалитъ спинной мозгъ?
– По вашему, значитъ, – что вода и электричество, что розги, – одно и то же?
– Благороднее по наименованію и способу экзекуціи, но эффектъ, разуме ется, одинаковый… Вы душъ Шарко пробовали?
– Охъ, пробовалъ…
– Подъ этою водяною розгою вы не простоите такъ долго, какъ подъ древесною. А хорошій электрическій токъ? У меня вотъ писцовая боле знь – такъ, бывало, когда NN пуститъ токъ отъ локтя въ кисти руки, кричу на крикъ, точно мужикъ, котораго дерутъ по мірскому приговору. Потому что нетъ никакой возможности терпеть: прямо истязаніе. Теперь лечусь массажемъ, и опять-таки выходитъ что-то вроде порки. А когда tabes лечатъ – подве шиванія эти? Дыба, ведь, сущая дыба! Да я лучше и впрямь лягу подъ розги и съ благодарностью приму сотню горячихъ на мое привилегированное тело. Темъ более, что оно помогаетъ. Есть-же легенда, будто знаменитый «бе лый генералъ» избавлялся отъ физическаго упадка темъ, что приказывалъ себя драть не на животъ, а на смерть… Ну-съ, а большинство, какъ вы называете, преступленій нашихъ палилокъ – именно преступленія физическаго упадка. Это – преступленія слабыхъ, разстроенныхъ организмовъ, преступленія мозга, отравленнаго и скверною насле дственностью, и благопріобре тенными прелестями: алкоголизмомъ, всякими милыми боле знями и отроческими «пороками», привычкой нервировать, потому что это интересно, (да-съ! въ нервированіе люди втягиваются такъ-же, какъ въ запой), страстью къ бульварному обществу – къ бульварной праздности, бульварнымъ шатунамъ-товарищамъ, бульварнымъ де вицамъ, бульварной газете съ бульварнымъ романомъ-фельетономъ. Я насмотре лся на эту quasi-уголовную публику. Во-первыхъ, подавляющій процеить ея состава, – то, что вы называете – полуинтеллигенты: люди не съ образованіемъ, но и не безъ образованія; дикари, хватившіе верхушки культуры и – увы, какъ всегда почти бываетъ, верхушки не доброде телей ея, но пороковъ. Речи ихъ на суде глубоко характерны. Они очень любятъ говорить и очень любятъ копаться въ себе, анализировать – совсемъ во вкусе героевъ новаго бульварнаго романа…
– Полно вамъ! Где-же герои бульварныхъ романовъ анализируютъ, копаютъ въ себе? Понсонъ-дю-Терайль, Монтепэнъ, Габоріо – сама прямолинейность. У нихъ подлецъ – такъ ужъ подлецъ, доброде тель – такъ ужъ доброде тель: будь она своевременно на месте Евы, змій отползъ-бы отъ нашей праматери ни съ чемъ, и мы по сіе время благополучно жили-бы да поживали въ эдеме, слушая райскіе напевы… Вспомните-ка, что сказалъ о «Рокамболе» Глебъ Успенскій, какъ одобрилъ онъ именно его прямолинейность и ею объяснилъ успехъ романа во французскомъ рабочемъ классе. Рабочему, говорить онъ, идеалъ нуженъ, но идеалъ, воплощенный въ ре зкихъ наглядныхъ краскахъ, чтобы можно было усвоить его быстро и це пко; вдумываться и анализировать ему некогда. Онъ читаетъ какого-нибудь «Рокамболя» и радъ: написано ловко, занятно и – какъ разъ по пониманію и вкусу. Каждый злодей кричитъ: ненавидь меня! Каждая доброде тель: симпатизируй мне!.. Когда Понсонъ-дю-Терайль писалъ «Рокамболя», рабочіе и работницы засыпали это письмами: неужели онъ будетъ такъ жестокъ, что не сде лаетъ счастливою раскаявшуюся гре шницу Баккара и т. п. Онъ и выдалъ ее за какого-то графа.
– Батюшка! Вы ужасно отстали, – перебилъ меня адвокатъ. – Это все было, но прошло и быльемъ поросло. Бульварный романъ романтическій, слагавшійся изъ сказокъ, небывало чудесныхъ авантюръ съ попереме ннымъ чередованіемъ крайностей доброде тели и крайностей порока – миновалъ. Миновала и простодушная мода, чтобы, въ конце концовъ, порокъ былъ наказанъ, – доброде тель торжествовала, а читатель-интеллигентъ проливалъ слезы умиленія. Современный бульварный романистъ о себе возмечталъ. Онъ, теперь, и натуралистъ, и психологъ, и идеологъ. Онъ старается вглубь хватить и даже въ самомъ слоге серьезничаетъ, копируетъ, т. е., лучше сказать, каррикатуритъ писателей настоящихъ, – прячетъ шутовскую, украшенную ослиными ушами, голову подъ беретъ Гамлета à la fin de siècle. Прежній бульварный романъ безповоротно осуждалъ преступленіе или, до крайней мере, виделъ въ немъ явленіе безусловно отрицательное – объектъ общественной борьбы. Современный бульварный романъ, – въ погоне за теми-же «челове ческими документами», какъ и большая беллетристика, – не судить преступленіе, но видитъ въ немъ только фактъ наблюденія – фактъ, который надо объяснить и извинить теми или другими мотивами. Такимъ образомъ, бульварный романъ добраго стараго времени вводилъ въ робкое сознаніе полупросве щенныхъ массъ типы идеальнаго порока и идеальной доброде тели, ре зко очерченные, точно разграниченные. Бульварный-же романъ новый вне дряетъ въ то же сумеречное, предразсве тное сознаніе безтолковые типы Гамлетиковъ мелкой воды, до того потерявшихся на распутьи между добромъ и зломъ, что и читателя они заставляютъ вместе съ собою недоуме вать: где добро, где зло, где истина, где ложь? Куда итти – направо или налево? Не есть-ли преступленіе – подвигъ, а подвигъ при изве стныхъ обстоятельствахъ не можетъ-ли обратиться въ преступленіе? Все герои современнаго бульварнаго романа страдаютъ роковымъ раздвоеніемъ духа и симпатій. Прежній классическій подлецъ по натуре и профессіи, подлецъ изъ любви къ искусству, переродился въ подлеца по неблагопріятному стеченію обстоятельствъ, по насле дственности, по зависимости отъ среды. Подлецъ современнаго бульварнаго романа – фигура почти демоническая: «я подлецъ по отношенію къ тебе, для себя – правъ», какъ писалъ жене предсмертную записку некій палилка Васильевъ, наме реваясь убить себя и свою любовницу… А демоническія фигуры, какъ-бы грубо ихъ ни рисовали, всегда привлекательны и заманчивы. Ахъ, молъ, какъ все это хорошо, прекрасно и возвышенно! Ахъ, неужели мы сами такъ жалки и ничтожны, что не въ состояніи будемъ того же проде лать? А тутъ еще – на грехъ мастера нетъ – какой-нибудь револьверишко въ кармане. Спрашивается: что-же еще де лать съ револьверомъ человеку, насквозь пропитанному бульварной мелодрамой и бульварнымъ романомъ, какъ не репетировать при помощи его уголовныя операціи героевъ этихъ романовъ и мелодрамъ: благородно карать измену и порокъ, «сводить расчетъ съ судьбою и неблагопріятными житейскими обстоятельствами», «ставить кровавую точку въ заключеніе долголе тняго мучительнаго самоанализа» и т. п.?!
– Ну, вотъ вы и увлеклись: теперь у васъ во всемъ виноваты бульварные романисты.
– Вовсе нетъ. Ихняя вина – въ полвины, и вовсе не была-бы виною, кабы ихъ се мена падали на менее благодарную почву, а не въ умы массы праздной, шатающейся мыслями и нездоровой те ломъ. Для интеллигента и се ряка бульварная литература – ничтожество: одинъ ея психологію оставилъ, пощади, другой, слава Богу, до нея не дошелъ; обоимъ, стало-быть, отъ нея будетъ скучно, и оба подъ ея вліяніе подпасть не могутъ. Но вотъ середина-то, злополучная полуинтеллигенція, это – мягкій воскъ: что задумалъ, – то изъ него и выле пилъ. Потому что, повторяю, мысль шатается, а тело нездоровое. Мыслью полуинтеллигентъ еще се рякъ, темный человекъ, а те ломъ, т. е. костюмомъ, привычками, стремленіями къ комфорту – баринъ. И хочется, чтобы все до барскому: и барскія чувства, и барскіе поступки, и барскіе пороки… главное – барскіе пороки! Знаете-ли вы, какая среда въ Россіи даетъ наибольшій процентъ анормальныхъ нервно и психически людей? Ме щане, живущіе въ большихъ городахъ. И процентъ психопатическихъ преступленій между ними всего больше. Палилки, напримеръ, на-половину изъ ме щанъ. Мне кажется, что есть люди, съ которыми цивилизація проде лываетъ въ миніатюре тотъ-же жестокій процессъ уничтоженія, что en gros проде лала она съ се веро-американскими инде йцами и австралійскими дикарями: эти злополучныя жертвы культурнаго фатума сперва глупе ютъ, потомъ вырождаются и вымираютъ… Коньякъ, кафешантанъ, бульварная литература и бульварная женщина такъ быстро съе даютъ малыхъ сихъ, что иной и оглянуться не успе етъ, какъ догналъ уже высшіе классы на пути нервныхъ разстройствъ и обусловленныхъ ими физическихъ и нравственныхъ извращеній, которыми, въ свою очередь, необходимо обусловливаются глупыя и возмутительныя неопреде ленностью своею преступленія. Вотъ почему я и сказалъ вамъ, что надо не наказывать, но лечить. А въ данномъ случае – увы! – леченіе жестокое, леченіе – се ченіе душемъ Шарко, электричествомъ, руками массажиста, дыбою подве шиванья… Кроткая и гуманная невротеранія обратила свои кабинеты въ настоящій засте нокъ…
Съ однимъ изъ яркихъ по развинченности физической и нравственной представителей этого типа не преступныхъ преступниковъ, которыхъ мой собесе дникъ обрекалъ на леченіе-се ченіе, встре тился я недавно въ театре.
– Здраствуйте! – окликаетъ меня кто-то – дряннымъ, шепелявымъ голосишкомъ. Оглядываюсь: юноша не юноша, старикъ не старикъ; маленькій, хрупкій, тощій, бе лобрысенькій; лицо словно посыпано се рымъ пепломъ; въ глазахъ, тусклыхъ и вялыхъ, свинцовыя точки «коньячнаго зарева».
– Здравствуйте… только – кто вы такой, извините, не припомню…
– Забыли? Я – N. Пятнадцать летъ тому назадъ вы давали мне уроки.
Я припомнилъ, – признаюсь, безъ особеннаго удовольствія. Вообще, давать уроки я терпеть не могъ, темъ более, что насущной необходимости въ этомъ я никогда не имелъ, а лишь сле довалъ юношеской моде самостоятельнаго заработка. Все товарищи даютъ уроки, – какъ же, молъ, я-то не буду давать? Маменькинымъ сынкомъ, барченкомъ назовутъ. А тутъ сынъ самостоятельныхъ родителей, и вдругъ даетъ уроки, своимъ трудомъ зарабатываетъ себе средства на… билеты въ оперу и пиво въ биргалкахъ Тверского бульвара! И ничуть, бывало, не соображаешь, – а теперь-то какъ сове стно вспомнить! – что, угождая безъ всякой надобности моде, лишаешь заработка настоящаго бе дняка, которому безъ урока – приходитъ матъ, который ищетъ работы не для эффекта въ среде «читающихъ» де вицъ. а потому, что пить-е сть надо… Есть, въ жизни каждаго есть такія минуты «благородства», вспоминая которыя летъ черезъ десятокъ – невольно красне ешь, и сердце сжимается. Словно въ наказаніе за неискренность, не везло мне съ учениками, хоть занимался я съ ними, смею похвалиться, – добросове стно. Тупица на тупице е халъ и тупицею погонялъ. Но господинъ, попавшійся мне на встречу въ фойе, былъ воистину bête noire моей педагогики. Чортъ знаетъ, что это былъ за чудакъ-малый! Какъ-будто и съ хорошими способностями и задатками, а какъ-будто и большая дрянь. По положенному въ доме порядку, для нашихъ занятій отводилось три часа въ день. Эти три часа мы проводили глазъ-на-глазъ. Ей-Богу, мне иногда де лалось жутко отъ безпреде льнаго, тупого, свирепо-покорнаго отчаянія, какое выражалось на личике «дитяти», едва затворялась за нами дверь классной, а исчезало съ личика только тогда, когда мамаша дитяти являлась прекратить наши занятія и звать къ завтраку. Эти три часа онъ такъ или иначе терпелъ, – съ ненавистью, но терпелъ, какъ каторжникъ отбываетъ въ руднике свой дневной урокъ… Отве чалъ вяло, плелъ языкомъ какія то суконныя кружева, но все-таки плелъ и отве чалъ. Но однажды, въ виду близости предстоявшей ему переэкзаменовки, я затянулъ урокъ на полчаса. Когда я объявилъ объ этомъ своему Телемаку, онъ пришелъ въ неописуемый ужасъ, завозился на стуле и даже покраснелъ, что для него, по малокровію, было такъ же трудно, какъ для листа писчей бумаги… Затемъ сразу поблекъ и осунулся, сде лалъ глаза, какъ у мороженнаго судака, и погрузился въ угрюмое, безотве тное молчаніе, – точно сразу позабылъ все, чему учили. Дескать: хоть колъ теши на голове, ничего не отвечу! Ибо ты сде лалъ мне подлость – длиною въ це лые полчаса… Бился я съ нимъ, бился, наконецъ, разозлился, далъ ему какую-то задачу изъ алгебры: ре шай… Въ жизнь свою, ни прежде, ни после, не видалъ я, чтобы человекъ написалъ за одинъ присе стъ столько цыфръ и буквъ, какъ принялся онъ орудовать… Ну, думаю, слава Богу, занялось сокровище! Онъ ре шаетъ задачу, а я хожу по комнате и смотрю въ окно. И вдругъ слышу голосъ моего питомца:
– Это – которая тамъ на веревке бе лье разве шиваетъ – сосе дская Глашка. Пряничная форма!.. А сложена недурно. Если бы ее въ корсетъ, бюстъ былъ-бы хоть куда. Ну, и плечи… Жаль, спина – дрянь: впалая и лопатки торчатъ…
И пошелъ, и пошелъ все въ томъ-же аматерски-нагломъ тоне ловеласа-спортсмена, который женщину разбираетъ, какъ лошадь, а лошадь уважаетъ и це нить не въ примеръ больше, чемъ женщину. Если-бы въ классную вошелъ каменный гость in persona и произнесъ те же самыя слова – я, кажется, изумился-бы меньше. Въ первый моментъ я даже потерялся: такъ неожиданно и стремительно выпалилъ мой угрюмый алгебраистъ все эти неподходящія его возрасту познанія. Недавняго унынія и отупенія – какъ не бывало: ожилъ отрокъ! И лицо какъ-будто не вовсе безсмысленное, – веселая улыбка, глаза съ искоркой…
– Вы вотъ Ѳ ерапонтовскую Зою посмотрели-бы! – продолжалъ онъ скороговоркой, которой я отъ него не слыхивалъ, даже въ те оживленные моменты, когда онъ умолялъ меня не жаловаться маменьке на его безде льничество. – Это женщина! Фу, ты, чортъ! Отдай все – и мало!.. Коса – золото… во! до этихъ поръ! Спина какая!.. Бедра!.. Знаете карточку Линской, где она сидитъ верхомъ да стуле? Вылитая! Я ее уговариваю въ хористки поступить: не хочетъ, дура! Чемъ въ горничныхъ мозолить пальцы за красненькую въ ме сяцъ, ей-бы Лентовскій, безъ голоса, пятьдесятъ положилъ… Потому она для перваго ряда: триковая… сейчасъ въ пажи!
Но тутъ я уже опамятовался отъ перваго изумленія и оборвалъ прекраснаго молодого человека… четырнадцати летъ. Онъ посмотрелъ на меня съ глубокимъ изумленіемъ: какъ это, молъ, возможно отказываться отъ беседы на столь вкусную и пикантную тему? А еще взрослый, студентомъ называешься! И опять впалъ въ свое обычное состояніе мрачной безнадежности… Раньше онъ меня ненавиделъ, а съ этого момента, до всей ве роятности, сталъ и презирать.
Разстались мы скверно. Въ одинъ день Телемакъ мой былъ тупее обыкновеннаго, говорилъ самыя несообразныя дикости, отказывался понимать самыя простыя, обыденныя вещи – и чуть не спалъ надъ тетрадью, даже носомъ посапывалъ. На какое-то мое заме чаніе онъ отве тилъ мне дерзостью… всталъ и швырнулъ тетрадь на полъ.
– Вы, съ ума сошли, Алеша! – говорю ему.
Тогда онъ подбе гаетъ ко мне и въ упоръ пускаетъ совершенно непечатную фразу. И вижу я, что мальчикъ пьянъ, пьянъ – какъ Божья тварь… дохнулъ и окатилъ запахомъ спирта, какъ волною. Я отправился къ маменьке отказываться отъ уроковъ. Маменька очень огорчилась.
– Что-же я буду съ нимъ теперь де лать? – плакалась она. – Ведь этотъ мальчикъ мое наказаніе. Васъ онъ, по крайней мере, боялся. А теперь онъ совсемъ распустится. Ведь это не первый случай, что онъ пьетъ. Ну, помилуйте, – что это за время такое? Когда-же было видано и слыхано, чтобы четырнадцатилетніе ребята кутили какъ взрослые?… И… мне сове стно сознаться, но у него уже завязался романъ съ нашей горничной. И я не смею ме шать, потому-что иначе онъ совсемъ отобьется отъ дома! Онъ уже и теперь, чуть вечеръ, исчезаетъ неве сть куда… Ихъ, такихъ милыхъ мальчиковъ, це лая компанія. Пробуешь уговаривать, – ничего не дождешься въ ответъ, кроме ругани. И ведь во всемъ путномъ онъ тупъ, дикъ, неразвитъ, а тутъ – откуда слова берутся. Я, видите, его не понимаю, я – рыба безкровная, у меня воля задушена, у меня все инстинкты заглохли, а онъ юноша съ темпераментомъ!… Это я то безкровная! Да, посмотри, говорю, на себя и на меня: ты какъ листъ зеленый, а я печь-печью, даромъ, что ты мальчикъ, а я за сорокъ перевалила… Безумный ты со своимъ темпераментомъ, вотъ что! Кто-же въ четырнадцать летъ жить начинаетъ? «Ничего! Раньше началъ, раньше кончу. Изве стно, долго не выдержу… умру! Туда и дорога». – Да разве я тебя затемъ родила, чтобы ты себя истратилъ ни за грошъ? – «А разве я просилъ васъ меня родить?» И откуда этотъ желторотый нахватался такой прыти и отчаянности? Я – смиренная, отецъ былъ нравомъ сущій теленокъ, а онъ такъ и ре жетъ, такъ и дерзить, такъ и хамитъ…
Итакъ, вотъ какого гусенка узналъ я въ подошедшемъ ко мне гусе.
– Очень радъ васъ видеть!.. заговорилъ онъ, пожимая мою руку своею нездоровою, холодной рукою – точно лягушку доложилъ мне на ладонь. – На радости свиданія не выпьемъ-ли коньячку?
Мне не хоте лось пить съ нимъ. Отказался.
– Жаль… очень жаль… – засоболе зновалъ онъ, – я васъ хотелъ-бы распросить… и вамъ-бы хоте лось разсказать… а безъ коньячку-то я не очень… пороху въ голове не хватаетъ… ха-ха! «Укатали сивку крутыя горки».
Онъ не то засме ялся, не то закашлялся. Гляжу я на него: и жалокъ онъ, и сме шонъ, и гадокъ, и… грустно какъ-то становится: ведь двадцати пяти летъ нетъ малому, а уже калека.
– Что-жъ это горки такъ скоро васъ укатали? – спрашиваю. – Что вы поде лывали, чемъ занимаетесь?
– Чемъ? Живу!
– Да и я живу, и другой, и третій, и пятый – десятый – все живутъ… Занятія-то ваши какія?
– Жизнь – и баста. La vie. Ну, и eau de vie тоже… Мамаша моя померла. Сорокъ тысячъ мне оставила. Ну… вотъ я и живу. Деньги-то есть. Есть еще порохъ въ пороховнице. А вотъ спина болитъ и вижу плохо. Это уже скверно.
– Женаты или еще гуляете?
– Какъ вамъ сказать, – и да, и нетъ… Меня, видите-ли, угораздило сде лать огромную глупость. Въ девятнадцать летъ меня окрутили… пошло окрутили!.. Простая женщина… вдова… за тридцать… ну, мальчишество, дикость! Я, ведь, безъ удержа – человекъ съ темпераментомъ. Когда темпераментъ заговоритъ, – все на карту!.. Влюбился – успеха никакого. «Женись, – тогда твоя на веки». – Жениться? Ахъ, сде лайте одолженіе! кто-же въ нашъ цивилизованный векъ сте сняется этою формальностью?.. Погорячился – и «Исаія ликуй»! А? Каково? Мне – девятнадцать, а ей за тридцать… не дурно? Натурально, черезъ неделю остылъ. Разстались, плачу ей тамъ сколько-то въ ме сяцъ… Ну, а теперь я опять немножко женатъ. Вне онаго, но какъ-бы въ ономъ. Знакомить васъ не стану. Она не изъ общества… даже очень не изъ общества – да что-же! Ведь я и самъ, въ сущности, – какое я общество? Вы вотъ говорите со мною, а я чувствую, что вы меня презираете.
– Что вы! Съ какой стати? И не думаю.
– Ну, такъ сожале ете. А что хуже – не знаю. И такъ всегда, когда я связываюсь съ приличными людьми… И имъ со мною скучно, и мне съ ними скучно… Я ведь нигде не бываю! Омонъ да буфетъ оперетки; оперетка да буфеть омоновскій. У Яра сидишь – кофе съ финь-шампань пьешь, съ знакомыми пе вицами о чувствахъ разговариваешь… Сюда меня «моя» затащила. Надоелъ ей Омонъ, оперы захотела. Сидитъ – слушаетъ, восторгается, а я вотъ коньякъ въ буфете пью. Ихняя сестра иной разъ это любитъ – быть въ приличномъ месте и воображать себя приличной женщиной. А мне что-же? Пускай! Отъ слова не станется! «Чемъ-бы дитя ни те шилось, лишь-бы не плакало». Знаете, когда женщина плачетъ – это несносно. Это мне нервы разстраиваетъ и грудь сушитъ. Я человекъ впечатлительный. Ведь мы, декаденты… Вы не удивляетесь, что я себя декадентомъ зову?
– Нетъ, отчего-же? Слово модное. Да и притомъ отъ него, ведь, тоже «не станется».
– Да-съ… а кличка хорошая, со звукомъ… И затемъ: ежели человекъ безъ опреде ленной стези въ жизни, надо-же ему какъ-нибудь называться?
– Совершенно справедливо. Такъ что-же «вы, декаденты»?
– Мы, декаденты, не характеромъ живемъ, а темпераментомъ: все на себе рефлексами переживаемъ… Ну, здоровьишко-то, глядь, и трещитъ! А здоровьишко у меня подлое, – да бабы и fine Champagne еще сюда припутались… Сердце скверно работаетъ… того гляди, капутъ кранвенъ!
– Да оно и лучше, знаете, – заговорилъ онъ после не которой паузы, – это, что я вижу предъ собой? Я живу широко, люблю жить. А долго-ли такое житье можетъ продолжаться? Сорокъ тысячъ въ наше время не деньги…
– Сорокъ-то тысячъ не деньги?!
– Деньги, когда ихъ тратятъ на дело. А для настоящей жизни – то есть, какъ я понимаю, – какая-же это сумма?.. Я вотъ всего семь ме сяцевъ какъ вступилъ въ права насле дства, и уже одиннадцати тысячъ нетъ… тю-тю!.. Одиннадцати тысячъ! Это по скольку-же выходитъ въ ме сяцъ? А она недовольна, бранитъ меня скрягой, говоритъ, что у насъ обстановка хамская, что она такъ не привыкла… Что-же, – она права. Я ее у князя У. изъ-подъ носа выхватилъ, а раньше она при банкире одномъ состояла. А банкиръ-то убе жалъ въ Америку не съ однимъ милліономъ… а сколько ихъ хапнулъ до бе гства, о томъ исторія умалчиваетъ и сле дователь не досчитался. Но сколько-бы ни хапнулъ, растрачивать ихъ помогла ему не кто другая, а моя. Это – школа. Вотъ разоряюсь… Завтра ставлю ей всю мебель новую. Нечего де лать-то: любишь кататься, люби и санки возить. Все для нея! Все! Грр-рабь, но люби! Ну, васъ это интересовать не можетъ… простите за болтовню… Имею честь кланяться!
– Какъ ты знакомъ съ N? – спросилъ подошедшій пріятель-репортеръ.
Я разсказалъ.
– Училъ, брать, его когда-то…
– Могу сказать: выучилъ!
– А что?
– Изве стно что: кандидатъ на скамью подсудимыхъ. Года не пройдеть, какъ попадетъ въ окружной судъ на гастроли.
– Ты думаешь?
– Что тамъ думать?.. Наве рное знаю. Ты смотри: те льце у него слабенькое, а пьянство великое. Воли никакой, а распущенности – сколько хочешь. Характера нетъ, а темперамента достаточно. При этомъ влюбленъ въ такую акулу…
Онъ назвалъ мне по имени общеизве стную зве зду demi-monde'а.
– Она – денежное объе дало. Сколько ей ни выложи, все съе стъ и еще попросить. Самый скверный типъ продажной женщины. Те, которыя копятъ, хоть после довательно, понемножку грабятъ; отъ нихъ человекъ хоть въ рубашке уходить. А эта – бездонная бочка: одной рукой возьметъ, другою вышвырнетъ за форточку. Ей сорока тысячъ мало на одинъ зубокъ. Слопаетъ она все, что можетъ слопать, а затемъ въ лучшемъ виде выставитъ этого молокососа отъ себя вонъ. А ведь онъ, идіотъ, воображаетъ, что она въ него тоже влюблена… Арманъ и Маргарита Готье этакіе! Хоть-бы съ зеркаломъ посове товался. Въ этомъ-то воображеніи и трагизмъ. Была влюблена и выставила, – значитъ, изме нила… Измена? Га! Тысяча пушекъ и четыреста мортиръ! Крови, Яго, крови!.. Очень меня интересуетъ одно сомненіе: прямо-ли онъ ее пырнетъ, безъ всякихъ предварительностей, или-же сперва… за подлогъ будетъ судиться? А ужъ это такъ или иначе, съ предварительнымъ подлогомъ или безъ онаго, но пырнетъ – это будь спокоенъ! Верь на сове сть. Этакіе-то вотъ мозгляки, съ коньякомъ вме сто крови въ жилахъ, и пыряютъ! Потому-что здоровый, крепкій, человекъ, съ основательнымъ разсужденіемъ, съ характеромъ, съ нервами, не разстроенными какъ фортепьяно уе здной барышни, – всегда суме етъ разобраться въ бабьемъ вопросе. Коли съ нимъ случится любовное несчастіе – онъ перенесетъ адскую муку, прежде чемъ покуситься на какую-нибудь кровавую пошлость. Помнитъ, что у него живая душа и у «нея» надо загубить живую душу. Ревностъ здоровыхъ людей темъ и ужасна, что имъ не хочется ей поддаваться, а приходится. Они всею душою рады уце питься хоть за что-нибудь такое, что разсе евало-бы ихъ сомненія, давало-бы логическое право не ревновать, а, сле довательно, и не наказывать. Ты возьми Отелло и возьми Позднышева. Отелло – здоровый человекъ, а Позднышевъ – новый типъ, выкидышъ культуры, «человекъ темперамента». Ведь Отелло такъ ловко обставленъ Яго, что у него не можетъ и оставасься никакихъ сомненій. Да и то «жаль, Яго! О, Яго, страшно жаль»! Разсвирепелъ, ре зать пришелъ, се кимъ башка де лать… и плачетъ! Алебастровую кожу пожалелъ! Потому-что убивалъ съ сознаніемъ, по праву и требованію всего своего характера и долга, а не наобумъ, не по первому клику минутнаго порыва. Потому-что считалъ себя обязаннымъ убить, а не потому, что убить хоте лось – нутромъ хоте лось, какъ Позднышеву. Знать, что де лаетъ страшное дело, не трагическіе фарсы разыгрываетъ. Здоровый человекъ отъ природы не ревнивъ; напротивъ, онъ дове рчивъ, – и ревность, для него боле знь, несчастье, котораго онъ больше всего на свете боится. Взять того-же Отелло: «ревность онъ не скоро ощутилъ, но ощутивъ, не зналъ уже преде ловъ». Пушкинъ прозорливо отме тилъ эту черту и у Вольтерова Отелло Орозмана, съ его глубоко-разумнымъ стихомъ:
Je ne suis point jaloux;
Si je letais jamais!
Эти-же людишки quasi-темперамента, эти Позднышевы, Кувшинскіе, Васильевы, Богачевы, мальчишки Крейзманы, Ивановы, Краузе и tutti quanti «наши симпатичные убійцы» – разве когда-нибудь надъ чемъ-нибудь задумывались? Они все шкурой принимаютъ и на все шкурой отве чаютъ. А шкура-то ободранная – нервы-то гольемъ видать. И чуть-что по этимъ нервамъ царапнуло, – шабашъ! «Не взвиделъ я света, – булатъ загремелъ, прервать поце луя злодей не успелъ»!.. Именно «света не взвиделъ» – отъ мгновенной, острой, физической… скорее, по крайней мере, физической, чемъ нравственной боли. Если бы онъ могъ хоть сколько-нибудь думать, хоть немного повертелъ-бы своими ограниченными и съ де тства попорченными алкоголемъ мозгами, то, можетъ быть, и поостылъ-бы… Совершилъ-бы преступленіе разве лишь тогда, когда, де йствительно, не остается другого выхода: пропадай ненужная жизнь! И моя и чужая! Но, ахъ, мозги-то не вертятся. Они привыкли думать медленно и поверхностно. Когда въ нихъ западаетъ что-нибудь глубоко и въ серьезъ, это для нихъ такъ необычайно, что не они управляютъ этими глубоко запавшими идеями, а, идеи покоряютъ себе ихъ, переполняютъ собой все мышленіе, всю психику бе дныхъ недоумковъ. Идея – мстить за измену, за оскорбленіе. Ну, и весь недоумокъ превращается въ ходячую машину кровавой мести. И палитъ, или пыряетъ. Однимъ преступникомъ больше. Его громятъ прокуроры, а защитники молятъ извинить его, какъ «продуктъ времени», не отве тственный за грехи порочнаго конца века, какъ отве тчика за пороки предковъ, плодъ вырожденія которыхъ-де онъ своею особою представляетъ. Въ ходъ идутъ среда, насле дственность, соціальныя причины… Говорятся слова умныя, слова громкія, слова кстати и полезныя, слова не кстати и лишнія. Особенно много словъ лишнихъ. Характеристики, психологическій анализъ. Андреевскіе, Карабчевскіе, Урумовы поте ютъ надъ Ломброзо и Мадьяномъ, роются въ Крафтъ-Эбинге, пріискиваютъ цитаты у Зола, Гаршина, Достоевскаго… Охота-же людямъ морочить самихъ себя, глядя на светь сквозь серьезныя гляде лки трагической маски! Какой тамъ психологическій анализъ?! «У Васьки, милый, не душа, а паръ», поучала меня въ де тстве моя нянька, когда я интересовался, пойдеть-ли въ рай душа моего любимца, се раго кота. Такъ вотъ и эти Краузе, Васильевы, Крейзмны, Кувшинскіе и Ивановы, думается мне, выродили свою бе дную душу до того состоянія, когда она перестаетъ быть душою и становится паромъ. Паромъ, надъ которымъ – безсильнымъ, безсмысленнымъ и безотве тнымъ – самовластно царятъ тело, отравленное пьянствомъ и развратомъ, избалованное потворствомъ каждой своей прихоти, каждому своему пороку, изне женное въ своей нервной распущенности до того, что «декадентъ» крикомъ кричитъ тамъ, где здоровый человекъ и не поморщится.
1911
