Текст книги "В дни окаянные"

Автор книги: Александр Савинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Александр Савинов
В дни окаянные

Сегодня, в очередную годовщину октябрьского переворота (или Великой Октябрьской социалистической революции – это уж как кому нравится), интересно вспомнить, как живой свидетель тех дней реагировал на происходящее, как, оставаясь историком, регистрировал свои наблюдения в дневнике. Замечательный русский историк Степан Борисович Веселовский был специалистом по российскому средневековью.

А еще он был мыслящим, критичным, очень своеобразным человеком, умудрившимся работать и в сталинские времена, издавая труды без ссылок на марксизм-ленинизм.

О нем в нашем журнале уже рассказывал Андрей Юрганов (http://www.znanie-sila.ru/online/issue_1485.html")

 Его наблюдения и мысли частично совпадали с известными записями Ивана Бунина об окаянных днях – но лишь частично...

В старинный Английский клуб на Тверской 25 февраля под вечер некто, резко открыв двери, сообщил громко и весело: «Господа, в Петербурге военный мятеж! Кажется, началось!»

Начиналась революци. Ее события известны, результат представлен, последствия окружают нас по сей день на каждом шагу. Но повседневная история революции не создана, не собраны воедино и не осмыслены свидетельства всех, кто имел силы и желание день за днем не только наблюдать события, но и размышлять о происходившем, сохраняя при этом свою волю и убеждения. Не все, однако, исчезло бесследно...

Специалист в области социально-экономической истории России, – как сказано было о С.Б. Веселовском в справочнике Академии наук, действительным членом которой он был, – хранил в домашнем архиве дневники с записями, сделанными в разное время, в том числе с подробными заметками о днях революции. К дневникам академик Веселовский относился как к документам, только поначалу никак не мог определить, что из происходящего он, историк событий, должен выделить, как найти некую «путеводную нить». В конце концов, он определил метод убедительный и пригодный для времени «смутного», неопределенного:

«Задача историка не может состоять в том, чтобы рассказать, как это было, а в том, чтобы ясно изложить, как я себе представляю, как это было и почему я представляю именно так, а не иначе».

Улицы наполнены "рабочими, солдатами, дамами и девицами", городская Дума вся в движении, бегут люди в военной форме, появляются и спешат некие странные личности, сквозь толпу ведут арестованных полицейских. Царский поезд задержан, царь "под охраной", Государственная дума послала делегацию для переговоров об отречении.

Дневниковые записи Веселовского подтверждают, что отречение царя встречено было равнодушно:

«Старая власть слетела, как призрак». «Она стала всем ненавистной». Отмечается, что, по слухам, «последней каплей, истощившей терпение, было нахождение документов по сношению царицы с Германией о сдаче Риги».

Веселовский не пытался опровергнуть подобное. Он даже вывел закономерность:

«Крайности сходятся. При старом строе симпатии крайних консервативных кругов были на стороне Германии. Такое же расположение к Германии открыто показывают теперь крайние левые».

Наступает лето 1917 года, время лозунгов, призывов, митингов и демонстраций. На фронте удивительно тихо. У фронта нет потребности в санитарных поездах: раненых не будет, "так как боев не будет".

"У нас отсутствует государственный, правовой и национальный смысл" – безжалостно отмечал Веселовский. "Министры-социалисты" не вызвали доверия, как и вся революционная интеллигенция. "Утомленный войной и продовольственной разрухой, изверившийся в свое правительство и свои силы, народ получил такую лошадиную дозу революционной интеллигенции, вырвавшейся из тюрем и ссылки, от которой не поздоровилось бы даже крепкому организму".

Русские социалисты – "это Хлестаковы революции". Самое скверное, что можно придумать: демократию воспринимали как беспорядок, анархию. "На пустом месте они представляют Россию как самую передовую демократию мира". Их государственная деятельность ограничивается бестолковыми фразами. Наблюдения Веселовского совпадают и с мыслями Бунина почти дословно. В "Окаянных днях" Бунин показал "торжество" такого рода свободы. "Меня в конце марта 1917 года чуть не убил солдат на Арбатской площади – за то, что позволил себе "свободу слова", послав к черту газету "Социал-демократ", которую навязывал мне газетчик".

Веселовский представил историческую картину «заката России».

Упадок страны наметился, «стал для меня ясен еще в начале века, перед русско-японской войной». Основная причина упадка – безответственная политика монархии, особенно во внешней политике: участие России в двух войнах (русско-японской и «германской»), смысл которых был непонятен огромному большинству населения страны. Обе войны проиграны, самоуверенность привела к падению монархии.

Веселовский повторял общепризнанное:

«некультурность народа, отсутствие правовых правил и привычек...» Наблюдая за развитием событий, он постоянно возвращался к главной своей теме: при «крайней слабости национального чувства народа» только властная воля может удержать страну от анархии и опустошения. Новая демократическая власть непригодна: выбирала путь абстрактного добра и компромиссов – получилась обычная «русская маниловщина».

И вывод:

«То, что называют теперь великой революцией (это уже вторая...), в сущности есть не революция и даже не политический переворот, а распад, разложение государственное и социальное...» Все, что было достигнуто общественным движением в 1905-1906 годах – основы гражданских прав, народное представительство, Государственная дума, политическое прозрение значительной части общества, – не прошло бесследно, но не открыло новую страницу, не остановило и даже не замедлило процесс «разложения государственности...»

Осталось сказать последнее слово, вынести приговор: "История России как великой европейской державы окончилась..."

...Но жизнь продолжалась. Ученый совет Московского университета присвоил Веселовскому степень доктора истории русского права.

Присуждение происходило в соответствии с принятыми правилами: выступления, поздравления, ответное слово – как всегда, не очень удачное. Отмечали событие скромно.

Но колеса бюрократической машины продолжают вращаться исправно:

«Пришлось провести неделю в военном госпитале, пройти медицинскую комиссию. Глупая комедия. Неприятно». Врачи продлили отсрочку от военной службы на три месяца – по иронии судьбы, до того дня, когда большевики объявили о прекращении войны с Германией".

Наступила осень. В доме на Арбате в кабинете бронзовая настольная лампа, как прежде, разгоняла сумерки, создавала островок тепла и света, освещала страницы дневника. Сказано в те дни:

«Работать не могу – усталость, слабость и душевное беспокойство». И еще смятение чувств, история любви, которая случилась в эти дни. «Привычка анализировать дает знать себя, отравляет и в обычных чувствах».

На столе появляются романы А. Франса, легкие томики французской поэзии. И литература по банковскому делу: Веселовский согласился принять участие в создании нового банка.

Среди отрывков из писем Сенеки и сочинений Шопенгауэра появляется сообщение:

«В нашу квартиру залетело несколько пуль. Под крышей разорвалась шрапнель и пробила ее во многих местах». В доме на Арбате темно, окна заложены увесистыми пачками книг, полученными из типографии. Ученые труды должны защитить от полета шальных пуль. За бульваром, у Никитских ворот, пылает зарево пожара, перебегают люди в шинелях, слышится частый и сухой треск выстрелов. Где-то недалеко тяжелый грохот разрывов. Артиллерия бьет по Кремлю, но снаряды перелетают, взрываются в домах.

Установление нового строя начиналось с обысков. Впрочем, искали только оружие. Обыск в доме, где жил Веселовский, проводили солдаты и красногвардейцы-рабочие. Искали бестолково и кустарно. "Наши кустари революционных дел"

«Кустари» набирали силу. Пришлось признать, что разгон Учредительного собрания, как это узнали в Москве, прошел тихо и незаметно. Заметные изменения еще не начинались. Но частные банки были закрыты, и московские обыватели придумывали разнообразные «схемы» спасения хранившихся в банках денег и ценностей.

В «Окаянных днях» есть пронзительные слова:

«Наши дети и внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...»

Для Веселовского старая «великодержавная» Россия по-прежнему была лишь

«видимостью европейского государства»,

о чем вновь говорится в дневнике. Веселовский судил трезво.

Чтобы вернуть утраченную «мощь» и "потерянное «богатство», «защитники старого строя» готовы развязать «кровавый террор справа». Они признают только «тяжелые формы ликвидации существующего безумия».

Несмотря на уничтожающую критику, Веселовский порою был ближе к «революционной интеллигенции», чем к старинной дворянской России.

Дневник Веселовского вновь напоминает о повторяемости русской истории: тревожная закономерность. Она выведена в записях Ключевского в 1908 году:

«В нашем настоящем слишком много прошедшего; желательно было бы, чтобы вокруг нас было поменьше истории».

Получается, что все водовороты русской истории прежде всего смывают слабые островки культуры, но пробуждают к жизни мутные болотные низины.

Записи зимы 1918 года.

«При всей привычке и любви к труду – не могу работать. Сажусь за свои научные темы и неотвязно преследует мысль: это никому не нужно, бессмысленно, что быть может через неделю или через месяц я буду стерт с лица земли голодом или грабителем, что та же участь ждет мою семью».

"...У всех утрачена вера в себя и свои силы".

В те дни по Арбату от Брянского (Киевского) вокзала тянулась серая толпа. Солдаты в грязных шинелях с мешками-котомками за спиной, с кислым запахом дыма и махорки, в затертых шапках; у многих винтовки. Они уходили с фронта домой. Ленинское правительство объявило «социалистическое отечество в опасности», но – как сказано было в те дни резко и злорадно – армия разбежалась «догладывать кости, которые им бросила революция». Последнее наступление Германии Веселовский предсказал убедительно точно:

«Никаких сражений и сопротивления не будет, немцы займут столько, сколько найдут нужным».

Газетные сведения были крайне скудные; по разрозненным слухам получалось, что за неделю немцы прошли три четверти пути до Петрограда. Сбывались слова о

«крайней слабости патриотического чувства». «Самых различных чинов люди, несмотря на позор, не скрывают своей радости по поводу предстоящего прихода немцев».

Веселовский представил в дневнике своего рода социологический срез, различное отношение известных ему слоев общества к возможной германской оккупации. Оказалось, что

«средний торгово-промышленный класс» готов «пойти в плен к немцам» – жаждет порядка. Высшие слои, в том числе промышленные, колеблются: одни видят, что нельзя побороть большевиков своими силами, другие готовы бороться «из национальной чести и ясно осознанных последствий немецкого протектората». Дворяне, по крайней мере наиболее культурная их часть, не пойдут на бесчестье, даже если узнают о возвращении земли и имений.

Как поведут себя крестьяне, Веселовский не знал, а городские обыватели были готовы к любому исходу событий.

Оказавшись в деревне, Веселовский размышлял о глубоких причинах "несознательного большевизма масс":

«умственные утопии», изложенные в программах и брошюрках, совпали с огромной волной социальных иллюзий, массовых видений, которые создают не поддающуюся никакому разумному объяснению картину происходящего. Во времена давние такие явления сопровождались массовой религиозной экзальтацией. Во времена революции – уравнительным грабежом.

Веселовский определил, что

социальные иллюзии – явление бессознательное, «физиологическое». «Народ не понимал таких очевидных истин, что нельзя большинству разбогатеть, ограбив меньшинство и бросив работать, что даже удачно произведенный грабеж не сделает их господами».

"Большевизму не было надобности долго заниматься воспитанием масс в этом направлении..." Почва была подготовлена нашей интеллигенцией в литературе и публицистике. Все бесформенные слои социальных иллюзий были систематизированы и оформлены в виде некой социальной доктрины людьми, призванными мыслить, но растерявшими эту способность под влиянием идей распределительного и потребительного социализма. "Путь для ленинцев, объявивших 9/10 крестьян кулаками и врагами страждущего человечества, был давно подготовлен нашей литературой..."

Вторая социальная иллюзия, обнаруженная Веселовским, – «поиск виновных».

После свержения царя все перемешалось в сознании русского обывателя. К прежним виновникам всех бед (чиновникам и правительству) прибавлены новые в разнообразии, которое вызывало помрачение рассудка.

Веселовский перечислял обычные присказки тех лет:

"Это буржуазия, которая будто бы затеяла войну, чтобы богатеть, ничего не теряя, а во время войны наживаться, это кадеты и другие сторонники войны до победного конца. Чем дальше, тем число виновников росло. Во всех бедах стали обвинять бывшего «героя» Керенского, потом появились «контрреволюционеры и империалисты...»

Веселовский размышлял о патернализме русского общества, явлении устойчивом, зловредном.

Принято патернализм определять как постоянное стремление жить за счет государственной поддержки и одновременно доверять государству, как отцу родному, все хлопоты по устройству собственной жизни.

Веселовский доказывал:

"Патернализм в России развращает в равной мере и правительство, и народ. Стоит власти ослабить давление, как возникает полная безнадзорность, что быстро превращается во вседозволенность. Мало кто привык отвечать за себя; все начинают искать посторонних виновников всех бед.

Нет смысла в постоянных стонах: виноват старый строй, который держал народ во тьме. Низкий уровень образования был, на самом деле, одним из проявлений политики монархии. Но образование – только одна из сторон жизни общества. Никто не хочет признать, что одна из главных причин разрухи в России – это сложившийся "крайне низкий уровень морали", личной и общественной, наряду "со страшным уклоном к преступности".

Революционная демократия не пожелала признать этот факт и патернализм самодержавный заменила патернализмом демократическим.

«Даже самые возмутительные гнусности вызывали у представителей революционной демократии такое же отношение, какое у ослепленной любовью мамаши вызывают скверные шалости избалованного ребенка».

По мере углубления революции демократия становилась все более снисходительной в оценке поступков совершенно разнуздавшейся толпы.

Для России принципиально важным остается вопрос, "почему идейный большевизм и вообще революционная демократия увлекли за собой так много преступных и дурных элементов". Ответа нет до сих пор. И не будет, пока продолжается поиск отдельных "виновников всех бед".

Зимой 1917 и в первой половине 1918 года в Москве сохранялись признаки обычной городской жизни: работал телефон, договаривались и приходили гости, иногда музицировали «в четыре руки». Работали театры, толпа перед сеансом собиралась у дверей кинематографа. Вечером старались не выходить на улицу, город был без огней, могильно-темный. Но с раннего утра город оживал: ползли по улицам редкие переполненные трамваи, газетчики громко выкрикивали последние новости, продавали газеты. В первую половину 1918 года в Москве закрыли не менее 30 «буржуазных» газет, но они продолжали выходить под новыми названиями. В грязном пригородном поезде с выбитыми стеклами в апреле 1918 года Веселовский видел в руках мастеровых и крестьян самые разнообразные газеты, но только не официальные «Известия».

К концу 1918 года повседневная жизнь стала трудной, просто невыносимой.

Веселовский записывает в январе 1919 года:

«Один день жизни равен месяцу... Все мысли и силы сосредоточены на том, чтобы быть сытым, не заболеть и поддержать свою семью». Перед Новым годом все были в подавленном состоянии: магазины заперты, по карточкам почти ничего не выдают. «Карточная система есть наглое издевательство над потребителем...Старые запасы делят между „своими“». «Потребитель – некоммунист давно бы начал вымирать, если бы не имел возможности покупать по бешеным ценам у спекулянтов разные продукты». В начале 1919 года стали заметны признаки одичания. «Усталость и апатия так велики, что не удалось на Татьянин день устроить вечеринку с пустым чаем и черным хлебом».

И в доме, и в университете не топят, вид у профессоров измученный и плачевный. Многие перестали скрывать нужду и упадок духа. На улицах темно, в домах часто гаснет свет, во тьме происходят грабежи случайных прохожих. В Сокольниках ограбили и выбросили из автомобиля Ленина. От сыпного тифа умирают близкие. Остались редкие оптимисты: известный историк Петрушевский "переносит все, сидит дома в пальто и картузе и уверенно говорит о неминуемой перемене декораций". "Я не жду такого исхода..."

«Живешь изо дня в день. Не веришь ничему хорошему... Какое-то тупое равнодушие». «Каждую неделю исчезают предметы общего потребления, некоторые товары дошли до такой цены, что не хватает никаких средств их покупать».

В 1919 году Веселовский занят промыслом, нам понятным:

«Зарабатываю около 3 тысяч рублей в месяц, но еще столько же нужно добыть». Продаются вещи, столовый сервиз, занавески. Дальнейший перечень проданного настораживает: шкаф для архивных документов, рукописи, старопечатные книги. Признаки новой беды: повсеместно происходило расхищение культурных ценностей, их скупали многочисленные спекулянты и «новые хозяева».

Весной 1919 года Веселовский предполагал, что начнется отрезвление, появятся в народе сомнения в целесообразности «греха» и достижения бесчестными средствами тех целей, которые народу подставили (вместо настоящих) революционные вожди. Может быть, народ поймет, будет судить самостоятельно. Отмечен был в дневнике «услышанный разговор»:

«Греха сколько приняли на свою душу, а вышло так, что ни себе, ни людям».

Записи 1919 года позволяют восстановить подробности повседневной жизни. Вот один день жизни: 25 апреля 1919 года, поездка в деревню, в бывшее имение в 65 километрах от Москвы.

«Трудно передать картину теперешних порядков, хотя бы на железных дорогах». Поезда ходят с разбитыми вагонами, часто без расписания, порою останавливаются в поле и долго ждут, когда появится новый паровоз, который сменит «задохнувшийся», неисправный.

До Павелецкого вокзала хотели добраться на трамвае, но где-то у Крымской площади пассажиров высадили: оборвался провод. Пошли пешком. На площади перед вокзалом три с половиной часа стояли (в луже грязи и нефти) в очереди за билетами. Поезд состоял из пассажирского вагона 3-го класса для "советских служащих" и семи товарных вагонов для остальных. В вагоны набилось человек 80-90. Многие разместились на сцепках и буферах вагонов. На первой остановке под Москвой новые пассажиры пробивались в переполненные вагоны, полезли на крыши. Дикая ругань между влезавшими и разместившимися. Едва поезд тронулся, красноармейцы из "заградительного отряда" стали стрелять по сидевшим на крыше. Впрочем, обошлось без жертв.

В деревне Веселовский узнал, что произошло в этот день в другом поезде.

Красноармейцы обстреляли «крышников», кто-то был убит. Тогда добровольцы из пассажиров, в их числе матросы, остановили поезд, сошли, избили до смерти виновного и положили в вагон трупы. Поезд был дальний. По дороге «все деятели и свидетели происшествия» сходили на станциях, а трупы уехали дальше.

"Вот вам и народный суд, без всяких формальностей"

В этот день удалось попасть в деревню без приключений. На паровых грядках посадили рассаду капусты, выставили с зимовья ульи. Огород, пасека, картофельное поле.

В 1918 году в деревне можно было найти некоторое подобие тишины и покоя, поэтому в записях появилось насмешливое отношение в происходившему:

«Размалываю зерна пшеницы на кофейной мельнице и читаю бездарного марксиста Меринга».

Отношения помещиков и крестьян во время революции были разнообразные: при некотором усилии обходились без ненависти и злобы, договаривались, как жить вместе. Весной 1918 года крестьяне пригласили Веселовского на сельский сход.

Разговор получился «дружелюбный и простой». От имени деревни староста сказал, что крестьяне ни в коем случае не будут исполнять декрет об изгнании всех помещиков; если «красногвардейцы силой заставят уехать, они берутся охранять наш дом и хозяйство». Заметна была крестьянская дипломатия: деревня хотела, чтобы барин добровольно уступил часть земли. «В прочность новой власти крестьяне не верят...»

Может быть, поведение крестьян показывало, что не все безнадежно в стране? В 1918 году, как сказано в дневнике:

«все чаще возвращаюсь к мыслям об эмиграции». «Еще с 1905 года постоянно тяготился русской действительностью и теми условиями, в которых находился ученый исследователь такого типа и душевного склада, как я». Но впоследствии, в дни еще более трудные, после всего пережитого появилась иная мысль: «...Идти в добровольное изгнание – равносильно осуждению себя на пожизненное одиночество». Может быть, это сохранит жизнь, но завершит нравственное угасание, с которым постоянно приходилось бороться. После всего пережитого нельзя вернуться к прежней жизни. Приходится определить новое состояние: нельзя же жить среди народа, которому не веришь и, тем более, презираешь. Остается верить, есть ли слабая надежда, что русский народ в борьбе упорной и тяжелой «одолеет это дьявольское наваждение».

Есть определенные исторические закономерности, страны Европы пережили революции, и в России это произойдет когда-нибудь. "Только навсегда надо забыть такую ерунду, как излюбленное у русских сравнение революций с бурями и очистительными грозами..."