Текст книги "Письмо ушельца"

Автор книги: Александр Тарасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Тарасенко Александр
Письмо ушельца

Александр ТАРАСЕНКО

ПИСЬМО УШЕЛЬЦА

Здравствуй, дорогой Н.Н.!

Начну свое письмо с того, что сегодня я пришел домой как обычно, в шестнадцать двадцать. Как обычно, выпил стакан холодного хлебного кваса и принял освежающий душ. Каждый день, возвратившись с работы, принимаю освежающий душ под эстрадные извержения стоящего на кафельном полу ВЭФа. Смываю все то, что успело пристать ко мне в промежутке между половиной восьмого утра и четырьмя часами дня. Пыль, пот, рукопожатия дружеские и официальные, аврал последних дней месяца, краску, мастику, кислоту... Одним словом, смываю часть жизни, отданную на благоустройство общества.

Зачем я пошел сегодня на работу? Законопослушание? Нет, в последний день можно было сделать "под зад коленом" жизни добропорядочного гражданина. Последний взгляд? Возможно... Да, пожалуй, мне захотелось еще раз (последний?) прожить третью часть суток в той обстановке, которая окружала меня в будни уже пять лет. Пять лет на одном месте – пустяк, казалось бы, но вот руки знают личный инструмент на ощупь. Я отработал сегодняшний день, будто ничего не случилось. Впрочем, пока ничего и не случилось.

Я сижу за письменным столом и пишу письмо. Волосы еще влажные, желудок переваривает импровизированный ужин. Ах, зги импровизированные ужины! Что может быть прекрасней процесса удовлетворения голода! Горбушка черного хлеба, нарезанное тонкими ломтиками сало, пара зубчиков чеснока и холодный квас – все это поглощается стоя, по мере того, как прожевывается предыдущая порция и нарезается следующая. Я пью квас из большой кружки с отбитой ручкой, а на спину с плохо вытертых волос скатываются капельки воды.

Н.Н., скоро минет год со дня нашей последней встречи. Подумать только, мы расстались под вальс снежинок. Сегодня последний день сентября, и за все это время нам некогда было даже созвониться! Помните, прощаясь, мы пожали друг другу руки и расстались друзьями, договорившись через год встретиться вновь. В наших дипломатах лежали плоды трудов уходящего года (трудов уже устаревших), а в головах зрели планы на будущий год. Тогда, помнится, был крепкий мороз, а мы сняли перчатки для рукопожатия, улыбнулись и вернулись к своим проблемам. Но вскоре единомышленники вновь соберутся, чтобы обменяться трудами, мнениями и планами, потом разъедутся и опять съедутся... И так из года в год съезжаются и разъезжаются, обмениваются и делятся, выпивают море кофе и выкуривают множество сигарет...

Извините, Н.Н., звонит телефон.

Звонил мой школьный товарищ. Интересуется, не нужны ли мне сейчас деньги более книг. Книги... Спутники жизни. Учителя. Собеседники, мнением которых дорожишь. Друзья, приязни которых добиваешься. Но вот на горизонте появляется сияющий айсберг – женщина. Тогда я продаю книги и покупаю цветы и коньяк. Красивые цветы и хороший коньяк. Устилаю цветами и поливаю коньяком свой путь к вершине айсберга. Достигнув вершины, перевожу дух. Чувствую удовлетворение данным отрезком жизни. Размягчаюсь под прямыми лучами солнца. Вдруг скольжу вниз и окунаюсь в отрезвляющую холодную воду. Блистающий мир на миг исчезает. Я понимаю, что теперь отрезан от него подобно отросшему сверх принятой нормы ногтю. Ноготь аккуратно подпиливали и покрывали лаком, им любовались. Он стал слишком длинным, и его обрезали. Вот так и меня... Пока я переваливаюсь через борт своего утлого суденышка, все время неотступно следующего за айсбергом, ледяная глыба уже успевает отдалиться на значительное расстояние. Теперь она уже не кажется мне такой внушительной и сияющей. Неожиданно начинает проявляться ее подводная часть – огромная, не столько видимая, сколько угадываемая. Мне становится тоскливо и одиноко. Вот, думаю, вот то неведомое, что я хотел узнать еще до восхождения на вершину и что порой затмевало мое кратковременное счастье колеблющейся тенью. Впрочем, говорю я себе, повернувшись спиной к айсбергу, все это уже позади. Лучше поставить кассету с "Yesterday" "Битлз", приглушить звук и почитать что-нибудь для души. Что-нибудь для души у меня всегда найдется. Нельзя же расстаться с последними, самыми любимыми книгами, даже если нет времени их перечитывать. Вот поэтому я ответил школьному товарищу отказом.

Так о чем это я? Ах, да, прошлогодняя встреча единомышленников. Сколько же было всего и всякого за этот год! Точнее, год с небольшим. Жизнь переменилась в тот июньский день, когда я позвонил Вам, Н.Н., и получил приглашение посетить столицу с "неофициальным дружественным визитом". Жизнь вдруг сорвалась с места и побежала так, что только пятки засверкали. Вы тогда критиковали мои работы не для того, чтобы высказать свое мнение и оставить на самотеке, нет. Вы тогда решили, что я вполне созрел – как овощ, который намереваются включить на правах необходимого компонента в творческий салат. Да, черт возьми, жизнь завертелась. Я почувствовал себя кому-то необходимым, на что-то способным. Я взялся за дело, требующее полного напряжения сил. Шесть часов сна, чашка крепкого чая с бутербродами и работа до отупения, до смертельной усталости. Таков распорядок выходного дня. В будни необходимо прежде отдать восемь часов жизни обществу и только потом заняться собой. Я отдавал третью часть суток обществу и успевал немного поработать. Жил работой. И вскоре она вытеснила из будней их серость. Стало интересно жить. Но... жить мне одному. Творческая работа, которой отдаешься полностью, невольно отчуждает тебя от окружающих. Отдаляет даже от тех, кому ты нужен сам по себе, без работы. Близкие замечают твою фанатическую преданность любимому делу и нередко страдают от подобной преданности. Посторонние почти не замечают ее, и оттого страдаешь ты, ибо занимаешься своим делом не только из-за душевных свойств и состояния души, но и из-за несовершенства первых и умиротворенности второго у посторонних, которые почти не замечают твоих страданий и стараний... Короче говоря, с того дня в первых числах июня прошлого года по сегодняшний последний день сентября в мире ровным счетом ничего не изменилось. Ни в большом мире, ни в малом. Даже погода стоит такая же. И сейчас я опять проделаю ту процедуру, которую проделал тогда.

Новый абзац я начинаю после того, как слева от пупка появилось красное пятнышко. Неприятный для глаза след укола. Неприятное слабое жжение в месте укола. Неприятная процедура, которая ничем не отличалась от той, которую я проделал вечером в тот июньский, начала месяца, день. Без четверти семь я выключил телевизор и пошел на кухню. Тридцать единиц простого инсулина в подкожно-жировой слой живота йо-хо-хо, и бутылка кваса! Мир вдруг распался на четыре части, объединенные в две самостоятельные и не влияющие друг на друга пары. В Москве политический обозреватель ЦТ вел первый выпуск сегодняшних мировых новостей, уделяя основное внимание внутреннему положению и внешней политике США, а здесь, на юге Украины, я стоял босыми ногами на линолеуме под дерево, прижимал проспиртованную ватку к месту инъекции и смотрел в окно, за которым независимо от положения дел в Москве, Вашингтоне и подкожно-жировом слое моего живота существовал свой мир. Мирок. На лавочках возле подъезда сидели молодые мамаши с малышами на руках, мамы молодых мамаш, их соседки и подруги. Громко разговаривая, они дружно щелкали жареные семечки и сплевывали шелуху себе под ноги. Порой раздавался нервный окрик одной из молодых мамаш или детский рев, следовавший непременно за рассерженным выговором издерганной мамаши и шлепками по мягкому месту. Женские голоса перекрывал мужской, врезавшийся в птичий гомон хлопками орлиных крыльев. Голос принадлежал человеку, который имел маленькую внучку, выпирающий живот и гордый вид хозяина этого птичника. Сейчас он докурит сигарету и двинет в соседний двор, где в компании пенсионеров "забьет козла". Самое время высыпать на стол костяшки домино, которые соберут обратно уже на следующие сутки. Самое время продолжить полировку крышки стола шершавыми ладонями пенсионеров и гладкими костяшками домино. Сейчас бросит окурок в урну, успел подумать я, на секунду опережая мыслью его действие. Он выбросил сигарету и двинул со двора. Так было, так есть, так будет. В той же последовательности происходили события почти полтора года назад, разве что тогда малыши были младенцами и не раздражали своих мамаш настойчивыми попытками исследовать необъятные просторы этого маленького мира, да обстановка в Персидском заливе была спокойней...

Как всегда, в семь я выключил телевизор, настроил приемник на короткие волны в диапазоне двадцати пяти метров и занялся ужином. Сегодня я решил уйти отсюда. Из квартиры, в которой так хорошо одному. Из мира, в котором так трудно одиноким. В холодильнике останется кое-что из продуктов. Здесь, в провинции, туговато с продуктами. Почти все, что удается произвести, отправляется в крупные центры. Остальное попадает в холодильники граждан, не имеющих желания простаивать в очередях свободное от работы время. Отключить холодильник или нет – вот в чем вопрос. Если отключен холодильник и задраены окна, значит, ожидать хозяина бесполезно. Знаю точно, что возьму с собой ключ от входной двери. Как память, например. Фетиш. И вообще, Кэтрин сказала, что и могу вернуться. Что я захочу вернуться.

Кэтрин...

Проглотив ужин, состоявший из яичницы с салом и помидорами, черного хлеба с тонким слоем сливочного масла и большой кружки холодного кваса, я продолжаю излагать на бумаге мысли человека здравомыслящего и думаю о Кэтрин. Неприятное ощущение в месте инъекции исчезло, и теперь я могу застегнуть джинсы на пуговицу. Тело расслабляется – следствие ужина и мыслей о Кэтрин.

Робинзон Крузо окрестил спасенного им аборигена Пятницей по той причине, что в пятницу избавил его от съедения каннибалами. Я встретил Кэтрин в подъезде – она грелась у змеевика батареи – и предложил погреться в моей квартире горячим чаем. Она согласилась, вошла в обитель холостяка и увидела на диван-кровати открытый на иллюстрации-вставке роман "Прощай, оружие!". Уходя, я оставил его открытым на иллюстрации, изображающей сестру милосердия Кэтрин Баркли. Когда я вошел в комнату, барышня, подперев голову руками, рассматривала будущую жену лейтенанта Генри глазами художника О.Верейского.

Я присел у ног барышни и посмотрел ей в лицо. Невольно воскликнул:

– Черт возьми! Кэтрин...

– Кэтрин? – Она пожала плечами. – Пусть будет Кэтрин.

Я достал из серванта два высоких узких стакана тонкого стекла с гоночными автомобилями – красивая и практическая память о первой любви – и открыл на кухне банку сока. Наполнил стаканы на три четверти березовым соком, бросил в каждый по две вишни из варенья, выдавил остатки сока из подсохшей на срезе половины лимона и добавил медицинского спирта из стограммового аптечного пузырька. Опустил в жидкость две соломки. "Что же это происходит? – подумал я. – Вот сейчас, в моей квартире, со мной, человеком здравомыслящим и общительным, но не имеющим возможности общаться?"

Так я познакомился с Кэтрин. Так я назвал ее Кэтрин.

Вы знаете, Н.Н., как редко человек придает значение своим словам. Когда его дела подтверждают ранее сказанное им же, он непременно воспользуется случаем связать слово и дело как нечто само собой разумеющееся. Сами представляете, как порой хочется быть хорошим. Честным. Справедливым. Положительным героем, короче говоря. Я не мог предполагать, чем для меня обернется мое приглашение ей заходить в любое время суток. Почему я так сказал? Может быть, оттого, что, просидев у меня всего час, она вдруг поднялась и заявила, что ей пора уходить? Не знаю... Я просто сказал:

– Заходи, когда захочется. В любое время суток, ладно?

Она ничего не обещала и просила не провожать. Да черт с тобой, подумал я на пороге. Вслух сказал: "Чао, бамбино!" Каждый ходит своей тропинкой. Она скрылась с глаз моих, а я побежал дальше, туда, где мы встретились с Вами впервые за несколько лет знакомства на официальном уровне, – побежал на встречу единомышленников. По дороге припал к ручью и жадно пил. (Самое яркое впечатление в жизни – утоление жажды. Болезнь такая...) А вскоре пошли один за другим праздники: Новый год, день служивых, день женщин мира. Праздники, работа, зарплата...

Каково было бы Вам проснуться среди ночи от подсознательного чувства постороннего присутствия и увидеть сидящую на постели женщину, с которой вы всего-то выпили по бокалу однажды полгода назад? Вы улыбаетесь? А мне было не до веселья.

– Кэтрин? – Кажется, я отодвинулся к стенке. Или отпрянул.

Она растянулась на постели. Вздохнула. Вздох ее был похож на тихий стон.

– Можно мне немного поспать? Ты ждал меня, правда?

Она уснула! Не раздеваясь. Я и сам порой засыпаю одетым. На вижу смысла стелить постель, которую через несколько часов придется убирать. Да и что стелить: белую простыню, белое покрывало? Спешите насладиться белизной мирного и сытого времени, дорогие граждане! Не приемлю также подушек и перин. Но со стороны Кэтрин было явным свинством ложиться одетой в чужую постель. Она сонным движением потянула на себя легкое покрывало, заменявшее мне одеяло. И сразу же окунулась в сон. Ни "здрасте", ни "извини". Барышня без предрассудков. С этим у них там, видимо, нет проблем. Где у них? Черт возьми, не надо только приписывать молодой особе умение проходить сквозь стены. Я мог просто забыть захлопнуть дверь...

Что же ты собой представляешь, существо с жесткими волосами и губками бантиком? Откуда ты и зачем здесь? Я совсем не знаю тебя, но интуитивно доверяю. Почему? Быть может, чувствую в тебе нечто не от мира сего? Нечто... Все красивое с вуалью тайны влечет меня к себе. Чепуха! Самая что ни есть обыкновенная советская женщина. Вот я тебя сейчас поцелую...

Всю оставшуюся часть ночи я бодрствовал рядом с крепко спящей Кэтрин. Собирался ее поцеловать, но почему-то не поцеловал. На рассвете, обретя наконец веру в завтрашний день, я задремал. Не могу знать своей дальнейшей судьбы, но предполагаю, что в то утро я последний раз уснул со спокойной душой. Самая что ни есть обыкновенная...

Вскоре я понял, что обманываю себя.

Впрочем, обманывать себя – дело привычное. Другое дело, когда тебя не посвящают. Просто приходят, одаряют лаской и, получив ответную, уходят без прощальных слов. Только поцелуют, скользнут в ванную и не вернутся. А я лежу в постели с открытыми в зашторенную темноту глазами, курю и стараюсь ни о чем не думать. Если отбросить человеческую гордость и не вспоминать о неоконченной рукописи во втором ящике письменного стола, можно сказать, что, в принципе, я не так уж плохо устроился. Скорее даже неплохо. Не каждый имеет такую Кэтрин. Жизнь прекрасна!

Вот только вспыхивающий в ночи огонек сигареты напоминает мне о том, что дела вовсе не так хороши. И даже вовсе плохи. Труба дело. Все равно как саркастический голос с задних рядов, подпускающий дегтя в мед общего согласия на собрании.

Пятьдесят три дня прожил без сигарет. Почувствовал вкус свежего воздуха, запах весны. В ту ночь сорвался. Распечатал пачку ленинградского "Мальборо", которую из принципа держал нераспечатанной. Закурил. И потом курил "Мальборо" в каждый визит Кэтрин. Пачки хватило ненадолго – Кэтрин зачастила с визитами. Майские праздники мы встретили вдвоем. Через месяц отметили мое двадцатипятилетие. Четверть столетия и половина жизни. Полжизни – ничего не сделано. Такую дату следовало отметить подобающим образом. Собрались друзья. Подняли бокалы в честь новорожденного. Торжественная часть длилась недолго. Гитара, которую я держу для умеющих играть на этом сплачивающем компанию инструменте, прервала нежным плачем голоса ораторов. Гитара напоминала всем, что на свете существует что-то более ценное, чем двадцатипятилетие, отмеряющее для больного человека половину жизни. Гитара пошла по кругу. Гитару мы все любим – даже если не можем ничего исторгнуть из ее струнной души. Интересно, подумал я тогда, любит ли Кэтрин гитару? И какие песни любит Кэтрин?

В одиннадцатом часу, когда уже стемнело, гости стали прощаться. Говорили, что все было хорошо, что я отличный парень и что мне пора жениться. Да, да, говорил я, всего хорошего. Спокойной ночи. Будьте здоровы! Непременно. В следующий раз, конечно же, у вас, дорогие и любимые мои... м-м... чмок!

Я поставил в сервант чайный сервиз, вымытый женщинами перед уходом, и выскочил во двор с мусорным ведром. Высыпав мусор в бак, остановился у распахнутых дверей подъезда. Я стоял один: курил и смотрел на звезды. Облачко сигаретного дыма охватило никотиновой туманностью несколько звездочек на темном-темном небе. Вон там – или нет, вон там, возле той звезды, живет Кэтрин. Ходит босыми ногами по щиколотки в плазме, шевелит короткими пальчиками в плазменных струях, вылавливая там маленькие сгустки вещества с чудовищной температурой, и думает о гуманоиде, который сейчас стоит у подъезда безликой многоэтажки, построенной двадцать лет назад в районе Млечного Пути, на Земле, и грезит о маленьких, с розовыми ноготками пальчиках Кэтрин. Сейчас Кэтрин выйдет из плазменной заводи и окунется в межзвездный холод. Усладив тело контрастной ванной, ринется вниз по незримому лучу, проложенному моим взглядом от Земли к вон той звездочке. Она будет скользить к Земле с головокружительной высоты, оставляя во Вселенной вскипающий след. За мгновения своего пути Кэтрин невольно создаст еще одну черную дыру, взорвет сверхновую и приведет в бешенство утихшие магнитные бури. Она ничего не заметит, ибо будет скользить с закрытыми глазами и замершим сознанием. А я буду ждать ее, заволакивая звезды облачком сигаретного дыма...

Было хорошо. Только на было Кэтрин. Ее отсутствие обостряло мое одиночество. Одиночество нахлынуло за пять минут до прихода гостей, когда я расставил приборы на столе. Одиночество подкралось после ухода гостей, когда я докуривал сигарету во дворе. Надо было возвращаться в квартиру, в которой уже ликвидированы следы посещения друзей. Друзья приходят столь редко, что каждый их визит можно назвать Посещением. Квартира уже проветрилась после их шумного посещения. Надо вернуться в нее и завалиться спать.

Тут я услышал мужские голоса. Приглядевшись, различил в разбавленном светом окон мраке их обладателей. Знаете, этакие баловни судьбы и родителей. Аккуратные стрижки, узкие брюки и галстуки, печатки. В кармане – ключи от последних марок "Жигулей". Мусор достатка. Наверняка выпившие.

Послышался смех, своим довольством напоминавший хрюканье. Наступила тишина. Тишину вспорол женский голос: "Дерьмо!" Вдруг группа молодых людей распалась. Трое стояли – трое свалились подобно кеглям. Осталась только женщина. Кэтрин! Перешагнула через одного – того, чье падение я успел увидеть, словно смотрел быстро прокручиваемую пленку, – и поспешила к подъезду. Она не видела меня. У подъезда остановилась, вскинула голову и невольно отпрянула.

– Ах, милый, чуть не столкнулись!

– К счастью. Иначе меня постигла бы их участь.

– Пустяки. Не обращай внимания. Пойдем к тебе?

– Пойдем.

Открывая дверь, спросил:

– Почему ты сегодня не появилась как обычно – вдруг?

– Сегодня нельзя.

– Почему?

– Трудно объяснить.

– Опять женские радости и печали?

– Опять.

– Ол райт, оставим это. Копайтесь сами в своих трудностях.

Знаете, Н.Н., как обычно бывает? Она не звонит по телефону или в дверной звонок. Просто вдруг появляется. Входит в комнату, будто выходила на кухню напиться воды и теперь вернулась. За несколько секунд до ее появления учащается сердцебиение, как от телефонного звонка, разорвавшего тишину ожидания, дыхание перехватывается жгутом волнения. Потом входит Кэтрин. "Привет!" – говорит она, останавливаясь на пороге и теребя ковер детскими (хотя сама далеко уже не ребенок) пальчиками. "Привет, – говорю я, расслабляясь. Проходи".

Послушайте, Н.Н., способна ли молодая особа раскидать в стороны трех верзил так, чтобы те после падения не спешили принять вертикальное положение? Вы считаете, не способна? Вот и я так думаю. Веселое у меня было настроение...

Ночью я стараюсь не смотреть в любимые глаза. Днем в этих коричневых зрачках отражается мир (чей?). Днем карие глаза Кэтрин сводят меня с ума. Ночью я боюсь их. Ночью я только целую их. Впрочем... я привык. К страху привыкаешь, не правда ли?

Однажды, под закрытие сезона, мы отправились цехом к морю. Я поехал единственный раз за весь сезон и чуть было не утонул. После ста граммов водки и сигареты (побочные продукты прогресса) полез в воду. Заплыл до буйка – отлично. Повернул назад и захлебнулся. Тону, захлебываюсь, на помощь не зову, говорят, даже поплыл прочь от берега. Ничего уже не соображал. Находившиеся рядом люди считали, что я наслаждаюсь жизнью, солнечным днем. Только когда я сорвал с лица солнцезащитные очки, поняли, что требуется помощь. Какой-то парень схватил меня за руку и подтолкнул к берегу. Я нащупал ногами дно и пошел к берегу самостоятельно. Так я и не узнал, кто пришел мне на помощь. Один из свидетелей этой сцены обещал передать парню просьбу "обмыть" мое спасение. За бутылкой коньяка никто не явился. Но бутылка стоит нетронутой. Это особая бутылка. Ее можно откупорить в честь Кэтрин – прекрасной незнакомки. Незнакомец вытащил меня из глубин моря, незнакомка – из глубин океана лозунгов и директив. Нет, не побегу. Ухожу без сожаления. Ухожу с холодком в душе. Впереди неизведанное. Так вперед же!

А знаете, Н.Н., что я сделаю с бутылкой марочного коньяка "Таврия"? Возьму с собой! Последняя реликвия. Ларец с костями "старых добрых времен". Пусть в бутылке преломляются лучи чужого солнца. Какое оно? Большое и голубое? Оранжевое? Или в мире Кэтрин два светила? Или ее нежная кожа предназначена противостоять роковому притяжению черной дыры, с которым не может справиться даже свет с его сумасшедшей скоростью? Быть может, Кэтрин хочет укрыться от ставшего опасным светила, которое вот-вот займет объем, очерченный орбитой ее родной планеты? Вопросы, вопросы... Кэтрин не рассказывает ничего о своей родине. Ее интересует только любовь. Луна между верхушек деревьев, шелест листьев... Напряжением мысли расплескать шампанское из фужера для нее дело обычное. Насвистывать какой-то мотивчик, так что кнопки на моей куртке нежно звенят чеканными шляпками, – обычная забава. Нарисовать вверх ногами мой портрет за пять минут, да так красиво, как на Арбате не сдюжат – просто способ развеять тоску. А вот грамматика интимной близости для нее все равно, что китайская грамота. Странная она, честное слово. Совсем иная шкала ценностей. Ценностей! Слово-то какое! Земное. Есть ли у них понятие ценностей? Трудно сказать. Знаю, что она не из мира землян. Она совсем другая. Разница в наших с ней взглядах на жизнь напоминает мне разницу во взглядах первых европейцев, ступивших на землю Америки, и коренных американцев. Показательным примером можно считать ее попытку сделать мне приятное...

Представляете, Н.Н., является однажды Кэтрин со свертком в газете. Разворачивает ее, а там гора не совсем новых десятирублевок! Очень просто: взяла в моем кармане червонец и пустила через копировальную машину. У меня нет денежных долгов, но нет и денег. В размерах достаточных, чтобы не считать каждый рубль. А тут порядочная сумма в мятых банкнотах. Упаковка натуральная – в свой прошлый визит Кэтрин прихватила с журнального столика старую газету. И вот лежит теперь эта газета на полу, засыпана деньгами, и только краешек какой-то статьи выглядывает наружу. Со вздохом наклоняюсь, тяну газету за угол. Деньги рассыпаются, и я читаю название статьи: "Много ли человеку надо?" Вдруг меня прорывает смехом. Смеюсь от души. Кэтрин стоит передо мной, засунув любимые пальчики в узкие карманы вельветовых джинсов, и удивленно смотрит на меня. Я начинаю захлебываться от смеха.

– Ты, дурак, наверно? – спрашивает Кэтрин.

Я перестаю смеяться. Пожалуй, тут не до смеха. Лицо мое застывает в печали и тоже. Кэтрин, милая, неужели и ты пешка?

– Нет, я точно дурак! Иди сюда, пожалуйста.

Я прохожу по деньгам и мягко тяну ее за руку к диван-кровати. Она обижена. И не сопротивляется. Стараюсь поймать ее губы. Говорю тихо-тихо, только для нас двоих:

– Слушай меня внимательно, Кэтрин. Вон там, за окном, чужой тебе мир. Я знаю. Это мой мир, но он чужой и для меня, поэтому пусть остается за окном. Он нам не нужен. Такой серый и слякотный... Пообещаем друг другу не предавать то, что есть только у нас. Никогда не предавать, ладно? Или тебе все равно?

– Мне не все равно, – говорит Кэтрин, уткнувшись лицом в мое плечо.

Я глажу ее черные вьющиеся волосы. Пальцы застревают в них. Ее волосы имеют невероятный, дурманящий запах, не поддающийся описанию.

– Ты это сама придумала?

– Сама. – После долгого молчания вопрос губами в плечо. – Тебе не нужны деньги?

– Глупенькая. Разве они понадобятся мне в ближайшем будущем?

– Не надо, не ходи _т_у_д_а_.

– Я хочу. Ведь _т_а_м_ нет Цензора, верно?

– Что это такое?

– Значит, нет... Понимаешь, мне порой снится сон, в котором я послал Цензору перчатку. Тот срезал перчатке пальцы и прислал ее обратно. Вызов принят, понял я. Теперь мне нельзя расставаться со своим пером. Я сажусь за стол и пишу, пишу... Но нот за дверью слышатся медленные уверенные шаги и шорох – как будто что-то волочат по полу. Дверь открывается, и я вижу на пороге Цензора с ножницами и сетью в руках. Он криво усмехается и говорит: "У тебя, кажется, прорезались крылышки, дружище. Я придам им нужную форму!" Я вскакиваю со стула, а Цензор набрасывает на меня сеть. Неторопливо подходит и срезает одно крыло. Я пытаюсь найти в сети прореху, сделанную предыдущими жертвами Цензора, а мой палач уже схватил второе крыло. Наконец-то нахожу прореху, высвобождаю руку и замахиваюсь своим пером... И лишь тогда просыпаюсь. Значит, Цензора у вас нет, верно?

– Верно. Но тебя не поймут.

– Да уж...

Кэтрин старше меня, как можно предположить. Она вряд ли сможет иметь здесь ребенка. Она довольна тем, что здесь я принадлежу ей. Мы могли бы вступить в официальный брак. Или в гражданский. Нам было бы хорошо. Здесь. На Земле, за стенами моей квартиры. Но это невозможно. Невозможно познать счастье для двоих на Земле, укрывшись от Земли в стенах кооперативной квартиры. Время такое. Мир такой. Каждый индивидуум где-то приписан и для чего-то предназначен. Лев Толстой пробовал протестовать, пробовал уйти от титула графа и славы писателя с мировым именем. Роберт Фишер не захотел служить Архимедовой ванной для измерения объема шахматной короны. На свете существуют две истории: с большой и малой букв. Так вот с малой, микроскопически малой буквы пишется история будней. С детства мне внушали, что малую букву необходимо дописать в большую, а для этого каждый должен быть где-то приписан и для чего-то предназначен, пусть даже для производства никому не нужного барахла.

Хочу уйти отсюда. К черту все! Хочу выспаться. Выспаться до телесной усталости. И чтобы, проснувшись, видеть море солнца и улыбок – только не море рапортующих народу средств массовой информации. Хочу уйти туда, где нет слов – лишних и необходимых; где только глаза, пальцы, губы, мысли... Оголенное сознание без вуали высокоморального человеческого сознания. Где нет научно-технических революций и жертв этих революций. Нефтяных вышек в океане и мусорных свалок. Бруклинского моста и пепелища Хиросимы. Дикторов и диктаторов... Где есть только сознание, пульсирующее в ритм пульсации местного светила. Сознание, обретенное сразу и целиком. Где есть осознание мира как единого целого. Осознание мира и себя как единого и неделимого целого. Все для всех или ничего никому. Осознание Пространства как Времени и Времени как Пространства. Где темными ночами слышны скрипы и шорохи Вселенной. Вселенная, словно уставший в долгом плавании корабль, скрипит, нет – стонет корпусом и такелажем. Фантастика... Там, где нас нет, верно?

Н.Н., говоря откровенно, Вы напоминаете мне упитанного длинношерстного кота, занятого вылавливанием из большого аквариума золотых рыбок. Я показался Вам маленькой рыбкой с пробивающимся на плавниках золотом. Вы осторожным, но ловким движением выловили меня из мутной воды большого аквариума, очистили от налипших водорослей и бросили в маленький аквариум, до отказа наполненный живительной, чистой, родниковой водой. Мир стал интересен и прекрасен – следствие насыщенности воды кислородом. Я увидел множество маленьких рыбок с золотистыми плавниками. Они не проявляли резвости и веселья. Рыбки медленно плавали, часто застывали на месте и шевелили плавниками. Интересная деталь: от шевеления плавниками вовсе не возникает ток воды. (Быть может, он слишком слаб, чтобы быть различимым?) Я подплыл ближе к одной из рыбок. Она не реагировала на мое приближение. Я подплыл к ней морда к морде и пустил изо рта несколько пузырьков воздуха: "Товарищ!" Рыбка посмотрела на меня отсутствующим взглядом, разинула раз-другой рот: "Вы правы, наш аквариум прекрасен, наше общество идеально и здорово..." – и показала мне хвост.

И тогда через толстое стекло аквариума, искажающее внеаквариумный мир, вплыла рыбка по имени Кэтрин. На се плавниках и чешуйках играл отблеск пожара. Великолепное зрелище! Но отблеск пожара играл переливающимися огнями только для меня. Остальные обитатели аквариума продолжали свое глубокомысленное шевеление позолоченными плавниками и безмолвное, вялое хлопание зубастыми на вид челюстями. Недолго думая, я спросил Кэтрин: "А я смогу вот так, через стекло?" Она скользнула по мне чешуйчатым боком и ответила: "Сможешь. Только зачем? Нам и здесь будет хорошо". Видите: будет хорошо! Мимикрируй, и тебе достанется место под солнцем.

Во время нашей короткой беседы в аквариум бултыхнулась еще одна рыбка с широко распахнутыми в мир глазами закоренелой оптимистки. Она крутанулась на месте, разглядывая окружающее пространство, и заметила нас с Кэтрин – единственных общающихся обитателей позолоченного аквариумного мира. Рыбка быстро приблизилась к нам и уже открыла было рот, но я не дал вырваться пузырькам умиления. Я вернул рыбку в действительность одной фразой: "В ухе твои товарищи!" Затем сказал Кэтрин: "Стекло. Проклятое стекло. Научи меня ломать его сопротивление". Кэтрин ответила: "Хорошо. Я приду за тобой".

Кстати, Н.Н., что Вы думаете о причине визита Кэтрин? Зачем все это: зачем опьянение последнего дня жизни приговоренных к смертной казни и этот длящийся полгода последний день жизни, этот пир во время чумы? Зачем эта связь, сравнимая с рюмкой водки и сигаретой, причитающимися приговоренным перед казнью? Зачем? Что она не имеет в родном мире? Глупости любви? Обстановки земного общества двадцатого века (страх за стальными ставнями, всеобщее отравление химическими веществами и цинизмом и пр.), благодаря которой любовь становится на вес золота? Ну вот, любви определили цену! Все, все в этом мире получило ярлык, бирку с указанием химсостава, рекомендацией к применению и ценой.