Текст книги "Жертва обстоятельств"

Автор книги: Александр Ольбик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ольбик Александр Степанович
Жертва обстоятельств

Преступником Сергей Козырев стал как бы случайно. После того как он заменил раковину – фаянсовую на титановую – соседу Рэму Тихому и тот за работу прилично выставился, все, собственно, и покатилось под горку.

Рэм, как мог, перед Серегой выпендривался, рисовался, словно перед ним сидел не безработный, потраченный жизнью человек, а внезапно нагрянувшая из Голливуда Николь Кидман. Он демонстрировал японский музыкальный центр с сенсорным управлением.

– Ну, Серый, заказывай – кого хочешь послушать: Высоцкого или Розенбаума?

– Допустим, про серых хищников… А к чему ты, интересно, это клонишь?

– А к тому, что я на этом пультике нажимаю кнопку и, не сходя с места, заказываю твоих хищников. И пока мы с тобой наливаем виски, все само собой включится и наладится…

И верно, пока Рэм ловко и даже как-то дерзко-красиво разливал по хрустальным рюмкам виски «Белая лошадь», «ящик» сам отыскал нужный кусок магнитопленки и вскоре в комнатах начался «отстрел волков».

Они выпили и закусили осетриной с майонезом. Затем Сергей подналег на крабий салат и оливки, которые булькали в красивой банке, c изображением райского уголка Средиземноморья.

– Ну, как? – поинтересовался Тихий.

– Как в Польше! – сжевывая дольку лимона, сказал Серега. Во рту у него сильно закислилось и, видно, это обстоятельство, помимо его воли, стащило с языка глупый вопрос: – А вот ответь, сосед, почему у тебя, в принципе, такого же как я, безработного кента, море разливанное всего, а у меня, бывшего ударника коммунистического труда, лучшего инструментальщика легкой промышленности, кавалера ордена…

– Стоп! Я все понял! – Рэм выключил музыку и вытер куском туалетной бумаги, рулон которой лежал тут же среди тарелок, сальный рот. – Чтоб ты знал, это одна из неразгаданных тайн природы, своего рода Бермудский треугольник, – по-доброму ухмыльнулся Тихий. – Но тебе я все же открою эту тайну, ты свой парень… Слышь, Серго, у меня потому все есть, что я в нужный момент оказался в нужном месте. Но тут тоже есть свой минус. Порой бывает очень обидно за таких, как ты, бедолаг. – Рэм позванивал серебряной вилкой по элегантному фужеру. – И за себя, между прочим, обидно: почему, например, я, умеющий жить человек, должен как диверсант маскироваться? Чтобы такие, как ты, Серый, и тебе подобные не обиделись и не побежали в экономическую или налоговую полицию…

– Ты что, сосед, рехнулся?! Чтобы я – в полицию!

– Ну не ты, так кто-нибудь другой, – Рэм поднял рюмку. – Но мне наплевать! Я в декларации укажу такой источник доходов, что комар хоботка не подточит. Например, наследство отца…

– Но ведь всему миру известно, что твой батя сутками не просыхал… Бутылки по пляжу сшибал.

– Эх, Серый, ты и есть серый. Да кто будет до этого копать? Батя давно по тому свету гуляет, а бумаги живут… Я десять лет отработал барменом – что клиент оставит, за то и спасибо. По зернышку клевал, кому от этого больно?

– Ты хоть мне это фуфло не гони! Что клиент ос-та-вит… – передразнил Козырев соседа. – Не что оставит, а что сам у клиента оттяпаешь. За зернышко, даже золотое, 600-й «мерс» не купишь… – кивок в сторону окна, за которым вызывающе бугрилась лоснящаяся холка «мерседеса».

Налитая до верху рюмка вибрирует в Серегиной руке. Около большого пальца заметен червячно-скрученный шрамик. И на лбу у него шрам – в детстве отец озвездил его за какую-то шкоду.

Серега:

– Я однажды сам был свидетелем, как в кабаке охмуряют. Вот представь себе… На четверых мы заказали по сто граммов, две порции сосисок, салат, ну и еще чего-то… Знаешь, сколько с нас содрали?

– А почему ты думаешь, что содрали? – спросил Рэм, закуривая кубинскую сигару. Но перед этим он ее надрезал крошечной, изящной золотой гильотинкой. – Может, так было по прейскуранту…

– Ага, было! Считать до трех умеешь? Четыреста граммов водки, сколько стоят? А две порции сосисок? Ну? Плюс к этому вчерашний напиток, позавчерашний салатик… – горячился Козырев.

Рэм помельтешил у него перед носом сигарой, отчего мозги у Сереги от дыма еще больше поехали набекрень.

– Да не порть ты, Серый, свои последние пролетарские нервы! Лучше опрокинь еще рюмочку виски… а хочешь – рома и запомни раз и навсегда – в наши рестораны ходит одна шушваль. Порядочному человеку там абсолютно нечего делать. Как, впрочем и на Канарах, куда я завтра лечу на «Боинге», в бизнес-классе. Устал я греться у чужого костра… – Рэм замурлыкал арию из «Мистера икса» и это у него неплохо получалось. – Оставляю на тебя хату, я тебе доверяю больше, чем себе…Присмотришь?

– Ну, спасибо, успокоил, – по-идиотски как-то заулыбался Серега, и во рту у него безнадежно тускло блеснула металлическая коронка. – Ну, раз одна шушваль, то у меня и голова не болит.

Выпили еще и еще – пили и пили.

В какой-то момент Рэм, раскрасневшийся, с притушенным для солидности голосом, спросил у Козырева – держал ли тот когда-нибудь в руках настоящий бриллиант?

– И не раз, – беззастенчиво соврал Сергей, ибо не хотел перед соседом быть последним шмаровозом.

– Но таких ты наверняка не видал и, будь спок, больше никогда не увидишь.

Тихий открыл дверцы бельевого шкафа, наклонился и выдвинул нижний ящик. Дважды, теряя равновесие, падал на копчик. Пошарил где-то в пустоте и достал коробочку: на синей атласной подушечке лежало кольцо и смущенно переливалось всеми пятью камушками. Козырев взял вещицу в руки и покачал ее на ладони, словно взвешивая. Выкамаривал из себя великого знатока самоцветов.

– И сколько стоит ведерко такого неликвида?

– А сколько бы та за него дал? – азартно поинтересовался сосед.

– В базарный день да при хорошей торговле… А черт его знает! Может, сто, может, двести…

Рэм закатил под лоб глаза и свистнул.

– А хухо не хохо? Полторы тысячи не хочешь!

Рэм в сердцах вернул кольцо себе в ладонь и полез снова его прятать. И нечаянно задел головой другую полку, она накренилась и вместе с бельем рухнула на пол. И каково же было Серегино удивление, когда под самые его ноги подскользнул тяжеленький, очень изящный, цвета воронова крыла пистолетик. Он хотел его поднять, но его по-суворовски круто остановил Рэм:

– Отставить! Руки прочь от чужого имущества!

Козырев смотрел на оружие, как смотрит кролик в самые зрачки анаконды.

– Обыкновенный газовый, – успокоил Рэм и, поддев ногой пистолет, заставил его улететь под тахту. – На всякий случай, кому-нибудь в сопатку нервно-паралитическим, верно, Серый? Но трепаться об этом, конечно, не рекомендую.

– Да что я, оружия не видел? В армии, бывало, возьмешь в руки гранатомет, выйдешь на позицию и вот смотришь, выбираешь, какому из пяти танков снести башню… Макет, разумеется. А иногда выкатываешь на огневой рубеж установку залпового огня системы «град» и даешь залп за залпом… Земля горит, такое ощущение, что ты сам вулкан и вот извергаешь, извергаешь… Кругом дым, пепел, булыжники вылетают размером с дом, реки расплавленного металла… Брр…

– Ну и трепло, ты, Серый! Какой, к черту, вулкан о каком, собственно, расплавленном металле ты тут бредишь? Ты же никогда и близко к армии не был…

Долго продолжался базар-вокзал в доме Тихого. Они пили, пели в два голоса, танцевали старинные танго под музыку Строка, потом мерились силами на руках, отчего несколько раз стол обваливался и на ковер слетала вся закуска вместе с бутылками. Прыгали до упада через скакалку, в чем Рэм, безусловно, был ловчее и выносливее Козырева. Дело кончилось тем, что Серега, в один прекрасный момент, потеряв равновесие, врезался головой в телевизор «Самсунг», экран которого занимал полстены. Эх, и звону же было… Потом Рэм взял в руки свой «поляроид» и они стали друг друга фотографировать…

…Вика, жена Козырева, встретила его тривиальнейшей руганью, и в один особенно горячий момент, обозвав его последней мразью, взялась за керамическую вазу – единственный предмет, который остался у них в память от свадьбы. И засандалила бы ею в его голову, если бы Серега не упал на диван и тут же не отлетел в пьяные сновидения. И черт его знает, то ли сон, то ли явь: он смотрит через окно на луной омытую черемуху, угол и крыльцо дома, где живет Рэм, и видит как по ступеням спускается его Вика. На ее льняных волосах, забранных сзади пирожком, отсвечивает заколка, которую, между прочим, он ей подарил зимой на ее тридцатилетие. Но когда в комнате стукнула дверь и он уловил ее запахи – смесь сандала, сигарет и секса… Во всяком случае, так ему показалось, и Сергей понял – это не сон, это затрюханная реальность и его Вика, возможно, только что выползла из-под Рэма… А что, интересно, она там еще могла делать в два часа ночи? И об этом он ее, разумеется, спросил, предварительно закрыв на ключ дверь, и включив погромче радиоприемник, который у них практически работал круглосуточно.

– У меня кончились сигареты, – нервно оправдывалась она и незаметным жестом попыталась прикрыть халатиком, как назло, вылезающую наружу грудь. – А что нельзя к соседям сходить?

Но Серега, хоть и с дикого бодуна, но от ревности зорок, словно ясный сокол, и дерзок, как баран, которого впервые подвели к овце.

– Где ты, шлюха, была? – грозно спросил Серега, совершенно не соображая, какую банальщину он городит. Однако, схватив жену за воротник халатика, одним мазком содрал его с ее прекрасного и абсолютно обнаженного тела… – У-у-хх, – застонал Козырев и стал метаться по кухне, искать, чем бы урезонить свою любезную Викушу, но, как назло, ничего путного под руку не попадало. – Ты хочешь, дешевизна, сказать, что для того, чтобы стрельнуть сигарету, надо обязательно трясти голой п….й? Я тебе сейчас так дам прикурить, что ты неделю будешь мазаться бодягой, но она тебе не поможет…

– Вот только тронь, паразит, завтра останешься без похмелки… Как что – Викуша, дай на пиво. Хамло позорное, объявляю тебе мораторий… Захочешь трахаться, иди на вокзал, может, быстрее подхватишь сифон и отстанешь от меня наконец…

– Ах так! – взревел белугой Серега и схватил недопитую со стола бутылку пива. И замахнулся даже, но пиво пролилось и попало ему в глаз и Сергей, бросив бутылку, побежал в ванную промывать очи…

А утром, как ни в чем не бывало – горячий кофе, правда, растворимый и даже не кофе, а кофейный напиток. И даже, не напиток, а моча Тарзана. Но терпел, хлебал и думал о глотке виски, которого вчера было так много…

– Вот же живут люди! – сказал Сергей, чтобы только разрядить послегрозовую атмосферу. – Товару, как в Эрмитаже. Черт знает, барахолка какая-то…

– Поменьше заливай глаза и у тебя все будет…

– Сейчас! Тоже мне рецепт. А что Рэм, меньше моего заливает?

– Но ты не забывай, кто у него жена.

Серега достал из пачки дрянную сигарету. Вжикнул зажигалкой.

– Подумаешь, тоже мне племянница Дюпона! Обычная буфетчица. Кстати, такая же, как и ты, шилохвостка…

– Обычная да не обычная. В лучшем казино города работает. Я вот, например, не могу разъезжать по курортам. Сейчас она свой живот греет на Канарах, а я тут с тобой, обормотом, свои последние нервы на барабан наматываю.

И прорвало Вику: лучше, мол, жить с безногим, с безруким, чем вот с таким, как Серега, непроворотом. Одним словом, лежачий булыжник, под который никакая вода никогда не потечет.

– Это я – булыжник?! – грозно тряхнул чубом Козырев. – Ладно, Викуша, я эти слова никогда не забуду и тебе еще будет стыдно за них. Сгоришь, немытая посуда, со стыда…

И сгорела – на суде. Но сперва была предыстория.

На третью ночь после отлета Рэма на Канарские острова, Сергей намазал бустилатом газету и с помощью вантуса вытащил стекло из окна, ведущего в кухню квартиры Тихих. Все остальное было делом техники. Сработал он просто классически: без отпечатков пальцев, ибо орудовал в резиновых перчатках, в коих Вика моет посуду, а когда возвращался из квартиры, полил за собой французской водой. Чтобы у полицейских собак нюх скособочило. А вода, между прочим, была та самая, которой Рэм от души себя поливал и ароматами которой несло от Вики в ту ночь, когда она ходила к нему, якобы за сигаретами. Козырева от этой ассоциации едва не стошнило.

Добыча была неплохая. Серега был бы не Серегой, если бы в том же шкафу, где он без труда отыскал коробочку с бриллиантовым кольцом, не произвел бы беглый досмотр. И, конечно, в стопке пододеяльников и простыней он наткнулся на кучку денег, от которых тоже несло тем же самым французским парфюмом только с примесью табака.

И когда Козырев творил свое черное дело, его тонкие, искривленные волнением губы произносили одну и ту же фразу: «Я тебе, бармен, покажу шушваль!»

Заглянул он и на кухню: хлебнул из початой бутылки коньяку, а с полки, где импортным блеском хорохорились различные этикетки, он подхватил большую банку бразильского кофе. Он уже был у окна, уже ощущал июльскую ночную прохладу, когда вдруг его осенило заглянуть в секретер – черного дерева, с золотисто-перламутровой инкрустацией. Каких только безделушек там не было – от всевозможных статуэток, до пачек презервативов разных расцветок и фасонов. Пару конвертиков Сергей бросил себе в нагрудный карман и открыл внутреннюю дверцу. Вот там, ради чего, собственно, он и шел сюда, лежал пистолет. И не утерпел, выщелкнул обойму и увидел, что в ней не газовые, а самые настоящие боевые патроны калибра 7,65 мм «ауто». Обойму он снова защелкнул в рукоятку, а сам аккуратненький, элегантный в своих пропорциях «Вальтер» он засунул за пояс и на мгновение почувствовал себя сверхзначимой величиной.

Но вот незадача: когда Серега вылазил из окна, резиновая перчатка, задев осколыш стекла, лопнула и он почувствовал укол. Однако через мгновение он об этом забыл.

Он пересек двор, краем глаза зырнул на полное звезд небо, на силуэты росших во дворе старых туй и вошел в дверь ледника. Там у него еще с детских лет был тайник, куда он от отца прятал сигареты. Серега вынул из стены кирпич и в небольшую нишу положил пистолет, который он предварительно завернул в носовой платок.

Вот так и стал Серега вором. Все наступившее утро он страшно куролесил, был возбужден и говорил, как заведенный. И, чуть не плача от восторга, втолковывал Вике:

– Скоро, моя дорогая, ты откажешься от своих пошлых слов насчет безногого и безрукого… Я тебе покажу, как можно красиво жить.

И не хватило у него терпежа: он вытащил из кармана несколько сто долларовых купюр и, словно прикуп, сбросил их на стол, под самые руки жены.

– Возьми и запомни, что и слесаря могут жить не хуже этой жирной сволочи, – Козырев указал рукой куда-то в вечность.

Тут же позвонил отцу.

– Могу тебя, батя, обрадовать – твой сын выиграл в спортлото. Сколько? А сколько тебе надо до пенсии? Ах, не нуждаешься…Гордый стал…

Через неделю – на большее его не хватило – он отправился в Ригу, в шикарный магазин, где сделал для себя и для Вики дорогие покупки. Себе – золотые часы с бриллиантовой крошкой по ободку, переносной кассетник, фотоаппарат-»мыльницу» и два пиджака – красного и темно-зеленого цветов. Виктории – двадцать пар колготок, на отсутствие которых она постоянно жаловалась, электрическую мясорубку и ее голубую мечту – пылесос с влагоувлажнителем… Когда влезал с вещами в электричку, чтобы вернуться домой, прямо на ступеньках на него надели наручники.

Позже, на суде, он узнает трагическую для себя правду: пока он болтался по магазинам, его Викуша, совершенно случайно увидела разбитое окно, в которое лазил Сергей, и тут же позвонила в полицию… Догадывалась, но позвонила. И доллары, подаренные им, она собственноручно отдала следователю…

На первых допросах Серега попытался строить из себя пионера-подпольщика. Все и категорически отрицал. Но когда им с Викой сделали очную ставку и ознакомили с заключением эксперта, который идентифицировал взятую у него кровь, со следами крови, которую нашли на стекле в доме Рэма, Сергей сломался. А дальше следствие пошло, как по тефлону. Оказалось, что кольцо, украденное у Рэма, принадлежит знаменитой актрисе, убитой в своем подъезде ранней весной. Рэма, когда тот вернулся с Канаров, тоже стали таскать на допросы, но он выкрутился: указал человека, который продал ему бриллиантовое кольцо за бутылку молдавского коньяка.

В суде Тихий зло двигал желваками и смотрел на Козырева так, как, наверное, должен смотреть художник на свое уродливое произведение.

– Ну, Серый, ты совсем обнаглел, – пенял ему Рэм. – Я тебя, как брата родного, принимал, а ты из-за угла… Хоть бы отошел подальше от дома.

– Извини, опоздал на трамвай, – схохмил Серега.

– Так попросил бы меня подвезти. Для такого благородного дела не отказал бы…

Судья, разумеется, прения сторон пресек в корне и вскоре Козырев уяснил свою дальнейшую судьбу: пять лет лишения свободы с отбытием первого года в тюрьме.

Вика прямо на суде отреклась от него.

– Граждане судьи, – выдвинула она свой подлый меморандум, – убедительно прошу вас отослать Козырева Сергея, как можно дальше от дома, а лучше всего – на урановые рудники, чтобы он оттуда…

Судья кисло улыбнулся и, сняв с длинного носа очки, долго их протирал полой судейской мантии.

– У нас, к сожалению, нет урановых рудников, – с издевкой в голосе ответил судья.

Вика не знала, что бы еще навесить на Серегу и потому от своей глупости расплакалась. А он, оглушенный таким вероломством, никак не мог сложить предоставленное ему судом последнее слово. Что-то невразумительное мямлил, пока не сочинил девственную по своей инфантильности фразу: «Я, граждане судьи, стал своего рода жертвой обстоятельств… Это они меня, как черт в спину, подтолкнули к этому нехорошему проступку». Козырев ни в какую не желал называть вещи своими именами, а потому слово «преступление» ему казалось в такую минуту неуместным.

Однако про пистолет ни Рэм, ни Сергей ни словом не обмолвились. Это обоим было на руку. И про банку кофе Тихий не упомянул – или о такой мелочи не хотел говорить, или, ввиду незначительности, пропажу просто не заметил…

…В первые два года заключения не давала покоя память о доме, особенно о Вике. Жестоко страдал от избытка половых гормонов. Временами, втихоря мастурбировал, да и не только он один, этим увлекалась вся зона – бараки по ночам просто ходили ходуном.

Попервости писал жене письма – очень хотел ее разжалобить. И чего раньше он никогда не делал – в одном из посланий признался в любви. Но Вика ответила всего одним письмом, повергшим Серегу в глубокое уныние. «Был ты подзаборник и таким на всю жизнь останешься, – писала ему Вика. – Знаешь, что может исправить горбатого? Словом, катись ты, Серый, со своей любовью куда-нибудь подальше и не мозоль зря язык на заклеивание конвертов. Развод наш оформлен, выйдешь из тюрьмы, пропишешься у отца…» Ну и т.д. А тут еще как перец на рану: пришло письмо от Козырева старшего. «Дорогой сынуля! – Коряво писал он. – Болею весь, наверное, скоро уйду к твоей матери… Тут я по дурости связался с одной камбалой и теперь не знаю, как развязаться. Приезжал бы, Сережка, побыстрей из своего пионерлагеря и помог бы мне в моем горе. Понимаешь, о чем речь? Если сразу не приедешь, то постарайся хотя бы к лету. У нас, ведь сам знаешь, в это время здесь не жись, а рай земной – песок, море, дельтаплан над пляжем летает… Прокатишьсся, а мне, если не забыл, скоро 75 стукнет…»

Серега смотрел на дальнюю сторожевую вышку и на предвечерние отблески незажженного прожектора, висевшего на самой ее верхотуре. И так ему стало тоскливо, что он не удержался от искушения и со всего размаху шибанул головой в стену барака. Аж искры из глаз, но зато словно стакан брома выпил. Однако заснул во злобе и сон такой же приснился. Будто сидят они с Викой на кухне и пьют чай. На газовой плите шебаршит их красный в белый горошек чайник, а на подоконнике туда-сюда мотается кошка Лялька. И вдруг Вика, сделав испуганные глаза, дико уставилась на животное. Серега тоже глянул на кошку и в этот момент Вика, достав из-за спины нож, вероломно ударила им Сереге прямо в сердце. При этом она его как будто даже начала успокаивать: «Это, Сереженька, сейчас самый надежный метод проверки сердца на инфаркт…»

В страхе проснулся и начал хватать ртом воздух и не мог досыта им надышаться.

Освободился он раньше срока: за тихий нрав и ударный труд по производству бельевых прищепок его возлюбило начальство. Недели за две до выхода он заказал в механической мастерской «юбилейную медаль». Латунную, с ободком, все как положено. С гравировкой. На одной стороне крупно «75», а на другой – «Козыреву И. А. – молодожену». Очень хотелось подъелдыкнуть отца за то, что тот своей женитьбой лишил Серегу возможности иметь хоть какой-то свой угол.

Получив в каптерке одежду, а в кассе заработанные за четыре года деньги, Козырев отправился на ближайшую железнодорожную станцию. Стояла весна и запахи вольного озона и оживающей земли терпко щекотали ноздри. Он шел среди благодати и слушал песню, которая тихонько выпархивала из портативного приемничка, который висел у него на груди.

Из окна поезда он любовался перламутровыми облаками, пронизанными золотыми иглами восхода. Сердце его на миг возликовало, но тут же от необъяснимой печали опять сникло. «Жизнь, – вдруг открылось Сереге, – как эти вздутые облака: поклубится, поклубится и иссякнет…»

Спешил, нервничал, боялся, что не доберется вовремя до отцовского порога. Однако успел. А лучше бы не несся сломя голову. Получился не день рождения Ивана Козырева, а что-то вроде дискуссии в подкомитете ООН по разоружению.

За столом царил сумбур. Подвыпивший старый Козырев никак не мог урезонить своего блудного сына, все время цепляющегося к одноглазой Ларисе Васильевне – новой жене отца. Пьяно приподнявшись со стула, Серега декларировал:

– Ни хрена ты, отец, не сечешь, – от нервности Сергей стал прикуривать не с того конца сигарету. – Тебя же старого дурня просто облапошили… Помрешь, кому квартира останется?

Тут сеструха Машка ручкой затрясла:

– Сережа, не хами отцу! Проспись лучше, а завтра на нашей машине отвезем тебя…

– Да куда ты меня отвезешь, дура? Опять в лагерь, что ли? Или предоставишь мне свои хоромы?

– А ты, сынок, к своей женушке визит сделай, может, она тебя приютит, – подсказал закосевший Козырев.

– Да идите вы все… – Серега вскочил, словно его за одно место кобра цапнула и, роняя на ходу стулья, погреб на выход. Его что-то душило, что-то внутри трещало и горело.

– Сынка, не балуй! – старый Козырев тоже стал подниматься со стула, но земное тяготение было сильнее его. – На дворе ночь, электрички уже ушли спать…

– Псих какой-то, – не то чихнула, не то сказал Лариса Васильевна.

Уже из прихожей Серега надтреснутым голосом молвил:

– Ты же сам мне писал в лагерь, что хочешь с этой камбалой разбежаться. Вот я здесь – что дальше?

Иван Козырев положил руку на сердце. Вилку и рюмку перед этим аккуратно отодвинул. Наконец встал из-за стола, подошел к сыну. Они стояли друг против друга – высокий ширококостный старик и худосочный, похожий на подростка Сергей.

– Так, когда это было, Сергуня? Мы с ней немного уже притерлись, вроде как уже свои стали. Ты лучше проведай Вику, может, еще не все меж вами порвалось…

Сергей не стал дальше слушать отца и, мягко отстранив его, подошел к двери. Прихватив с тумбочки свой старенький портфельчик, направился на лестничную клетку.

– Сынка, подожди, ! – окликнул его Козырев. – Возьми на дорожку пивка. – Отец подошел и стал засовывать в портфель две бутылки с пивом…

…Его встретила теплая тополиная ночь. Но на душе у него лежала пустота и раздражение. Улицы отдыхали от людей и машин и их умиротворенность еще больше подзаводила Серегу. Временами он останавливался у подпертых лунной тенью оград, возле которых дежурили кипарисы и яблони, окунался лицом в пахнущую кашку, стонал от настигшей душевной смуты.

Луну от ближайшей звезды отделяло легкое, словно пух, облачко. Оно стояло на месте и создавалось впечатление, что мир замер, расслабился в неге, без зла и насилия.

Вспомнив, что в портфеле лежит приемничек, Серега вытащил его и включил. Полилась непередаваемо прекрасная мелодия старинного вальса. Подчиняясь порыву, он, обняв двумя руками портфель, закружился в танце. И запел песню… одну из тех, которые они пели под гитару в лагере: «Пройдут года и я вернусь, весной подснежник зацветет, и я в колени твои ткнусь и прошепчу: ну вот и все…»

Он вдруг вспомнил про юбилейную медаль, так и оставшуюся лежать на донышке портфеля и горькая мысль вернула Серегу на землю. Что-то порвалось, а не видно, где и что порвалось. И все недавнее куда-то отдалилось, стало ненужным и пустяшным.

Серега свернул на улочку с одним фонарем. Но всюду было светло и без него. Улица показалась ему совсем крохотной, хотя раньше он этого не замечал. И еще больше заныло сердце – увидел, как время безжалостно расставило всюду свои клейма. Он хотел было пройти во двор через калитку, но ее уже не было и в помине. На месте забора росли декоративные колючие кусты, а вдоль них – вместо «вафельного» тротуара – тянулась широкая асфальтовая дорожка. А там, где раньше стоял барачного вида оштукатуренный дом, теперь белел коттедж, напоминающий по виду «ласточкино гнездо». И дом Рэма он не узнал: из одноэтажного он превратился в двухэтажный, с двумя флигельками и высокими стрельчатыми окнами…

Но осталась развесистая ветла – она светилась в глубине двора и особенно отчетливо – на темном фоне крыши ледника. И заросли черной смородины остались и ему почудилось, что он слышит терпкий, горьковатый их аромат.

Сергей приблизился к окну, прислушался. Ни звука, ни лучика света в доме. Потрогал пальцами стекло и, сдвинув их к раме, дробно в нее постучал. И когда за окном что-то колыхнулось, он негромко сказал:

– Вика, это я – Сергей.

Светлое пятно вплотную приблизилось к стеклу.

– Это я – Серый, – повторил Козырев. – Только что освободился, вышел раньше срока…

Щелкнули затворы, окно распахнулось и перед ним появилась взлохмаченная голова Вики.

– Я уже спала… Зачем, Сережа, пожаловал в такую позднь? – женщина зевнула.

– Наоборот – рано. У отца гостил, ему семьдесят пять стукнуло, – нервничал Серега. – Вот только тебя почему-то не было.

Вика присела на подоконник. От нее исходил легкий аромат сандала, смешанный с запахами постельного белья. Она закурила.

– Мне там делать нечего. Там все свои, а при чем здесь я?

– А ты что – чужая? – Сергей поставил портфель рядом с Викой.

– Конечно, чужая. Да я только из-за одной Ларисы туда не пойду. И Машку видеть неохота.

– Ну загордилась, женушка.

– А я тебе вовсе не женушка, – Виктория поднялась с подоконника. – Извини, мне завтра рано вставать.

Церковь-музей отзвонила три раза и это было на руку Козыреву.

– Слышь, сколько сейчас времени? Не на вокзале же мне, в самом деле, кукарекать? – и Серега уже было занес ногу, чтобы преодолеть подоконник, но его с силой оттолкнули.

– Вот же дуреха, – тихо выругался он. – Ведешь себя, как чужая…

– А я тебе и есть чужая, – и Вика хотела закрыть окно.

Серега успел просунуть в щель руку. Виктория с силой дернула на себя раму.

– Убери, говорю, свои лапы, – закричала она. – Уходи по-хорошему, проснется Вадим, испугается.

Но он уже не желал вести переговоры. У него вдруг бешено забилось сердце, скулы свела злоба. Свободной рукой он с силой ударил по стеклу и оно со звоном посыпалось внутрь.

– Ты сама этого добивалась. Легче стало —

Он хотел еще что-то добавить, возможно, сказать, что вернулся не пустой, что заработал в лагере деньжат… Но одновременно с этим в памяти ожил сюжет сна, который ему приснился в колонии и это мелькнувшее в сознании видение еще больше распалило Козырева. Но главная мысль все же вертелась вокруг только что услышанного слова «Вадим». Ревность и униженность зверили Серегу, толкали его в пропасть.

Вика, между тем, привлекая, видимо, внимание соседей, на весь двор заорала:

– Уходи, мерзавец! Будешь шкодничать, вызову полицию, пойдешь туда, откуда вернулся.

Серега при упоминании слова «полиция» чуть не взвыл.

Он перекинул ногу через подоконник и решительно пошел на штурм. Но Вика двумя руками сильно толкнула его и Сергей вместе с портфелем вылетел на дорожку. И женщина, видимо, не осознавая, что делает, тоже вылезла из окна и начала дубасить Серегу. В какое-то злое мгновение, вспомнив, что можно драться и ногами, она изо всей силы саданула его в пах… Но, растратив силы, вдруг поняла, что совершила непоправимое. Внутри у нее все обмерло: в лунном свете она увидела искаженное дурью лицо Сергея. А тот, подняв с земли портфель, наотмашь стал наносить им удары по голове Вики. Слышались глухие, не щадящие звуки.

На дорожку выпала забытая в портфеле медаль и, неуместно позванивая, покатилась в кусты.

– Не надо, Сережа, перестань, – едва слышно попросила пощады Виктория. Ее голова уже беспамятно упала на грудь и все тело начало наливаться свинцом.

Сергей пришел в себя от истошного крика ребенка, до половины высунувшегося из окна. Его бледное лицо, с расширенными глазами, изливалось плачем и было страшно нескончаемостью крика.

– Чей это пацан? От кого ты его прижила? – в голосе Сергея слышались траурные нотки. Хотя понимал: такой лоб и так широко расставленные глаза – это заслуга Рэма…

Однако ему никто не ответил.

Козырева, словно окатило кипятком. Он стоял над поверженной Викой, не ведая, что предпринять. В какой-то момент он хотел дотронуться до нее, но в нем все еще клокотала злоба. Он хотел было сказать что-нибудь утешительное ребенку, но не мог вспомнить ни одного подходящего для этого слова. Он понимал, что сделал что-то непоправимое, чему время уже начало вести свой отсчет.

Он обошел лежащую женщину и, стараясь не наступать на ее изломанную тень, направился прочь, за пределы двора. У колючих кустов однако остановился и тугим движением головы оглянулся на бывший свой дом и лежащую возле него бывшую жену.

Справа, в окнах Тихого, вспыхнул и тут же погас свет. Мелкими, вороватыми шагами Козырев вернулся и, минуя окно с плачущим ребенком, направился в сторону ледника. Дверь болталась на одной петле, три ступеньки, ведущие вниз, подгнили и он едва не упал. В нос шибануло торфяной пылью, которую он поднял оступившемся шагом. Однако сквозь дырявую крышу хорошо была видна поляна звездного неба, на фоне которого темным крылом висел кусок толи.

Он чиркнул зажигалкой и нашел тот кирпич, за которым, в тайничке, лежал «Вальтер», и вытащил его оттуда. Платок, в который был завернут пистолет, Сергей положил в карман. Пахнуло оружейным маслом.

Со двора он уходил не по дорожке, ведущей мимо окна, где по-прежнему изнемогал от плача ребенок, а, обогнув старый дуб и бочку с дождевой водой, выбрался в проулок, буквально утопающий в зарослях жасмина. От резких, горьких его запахов ему стало душно и он, чтобы освободиться от них, приложил к носу платок, который только что служил пеленкой для пистолета.