Текст книги "Армия Гутэнтака"

Автор книги: Александр Силаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

...Кроме того, они учили пять иностранных и семнадцать экономических дисциплин.

Факультативно занимались алгеброй, геометрией, тригонометрией, высшей математикой, физикой, химией, биологией, музыкой, живописью, экологией, курагой, информатикой, дизайном, синергетикой, прикладной, шахматами, плаваньем и футболом. Недаром. Многие самовыражались. Допустим, Мария Сомова была с рождения сильна в квантовых процессах.

Магией и риторикой – отнюдь не факультативно.

Литературой занимались понятно как.

Историей – так же.

Указом актуал-консула они стали изучать этикет.

На практику поступали в "белые отряды" и ТНК, хотя некоторые предпочитали уйти в горы или просто объехать мир. За все платило несчастное государство: за Уолл Стрит, за амуницию, за Тибет.

Два десятка зевак смотрели, как он кончает. Член секундно замер и содрогнулся, выплескивая счастье на почерневший асфальт, еще и еще. Девица уткнула мордочку в ладони, ее никто не держал. Член обмяк, Михаил Шаунов застегнулся, пряча растерянность. Гутэнтак стоял в отдалении и блаженно смотрел в небо поверх голов.

Он видел золотистые нити и горизонт, дурных птиц и глаза смотрящего на нас Бога, стеклянный воздух и капельки мишиной спермы на ее ногах, на сером и на зеленом. Зеваки загомонили.

– Вот суки, – прошипел за кожаными спинами неизвестный.

Рассеянно улыбаясь, он расстегнул две пуговицы черной куртки.

– Вы все такие пушистые, – сказал он людям. – Как маленькие добрые мыши. Или как домашние хомяки. Точно-точно, как хомяки.

Гутэнтак медленно достал "браунинг", повел им в устрашающем жесте и огрызнулся поверх голов.

Люди, пытаясь сохранить достоинство, затрусили прочь. Наплевавшие на достоинство рванули галопом. И как рванули! И как хрустально смеялся им вслед Михаил Владленович Шаунов!

– Ну ее, – сказал Гутэнтак, – ну их всех. Пошли отсюда. Побежали, мать!

Они отбежали метров на пятьдесят, остановились, начали гоняться за воробьями и задиристо пинать тополиный ствол. Словно маленькие. Оглянувшись, они увидели странное.

У темно-красной стены стояло трое невоспитанных пацанов. Это было видно по их одежде, по прическе, по лицам. Один из них держал зеленую курточку, другой бил ее по щекам. Третий расставил ноги на ширине плеч, держась за ширинку. А вот перестал держаться. Достал кастет, знать, передумал чего, переосмыслил.

– Чего это они? – спросил Миша.

– Наверное, сдурели, – решил он. – Вернемся?

По щекам лупил моложавый, лет двадцати. Его лицо казалось вытесанным учеником плотника. А если присмотреться, то неумелой тупицей, почти выгнанной плотником из учеников. Верх его головы закрывала черная шапочка.

– Что, проститутка, юпам даешь? – приговаривал чурбачок. – Купилась, дура, за их говно? А пацанам не дашь, юповская?

Миша подошел нахмуренно-озабоченным. Сзади разболтанной походкой огибал лужи Гутэнтак, насвистывая из Вольфанга Амадея Моцарта.

Шестеро глазок изучающе уставились на заляпанный полуплащ.

– Парни, вы неправы, – вздохнул Шаунов. – Нет, клянусь, вы ошибаетесь на все сто. Поверьте мне, так не делается.

– Блядь, – сказал кто-то.

– Ваше поведение противно на небесах, – вздохнул он. – А на земле оно хуже некуда.

– А твое поведение? – со смесью ужаса и нахальства спросил кастетный.

– Мое поведение нормально, – пожал он плечами. – Я не могу ошибаться и делать что-то не так. Разве вам по ящику не рассказывали?

Кастетный мялся. Черношап оттолкнул девчонку, та упала на газон.

– Ты кто такой? – спросил он.

– Ты знаешь, кто я такой, – смиренно ответил Шаунов. – А может, не знаешь. Скорее все-таки нет, но какая разница?

– Пошли выйдем, – сказал тот. – Пошли во двор.

– Выйдем? – удивился Шаунов. – Мы на улице.

Гутэнтак по-прежнему видел серое небо и золотистые нити. Глаза Бога в упор смотрели на нас, но, что удивительно, мир казался им безразличным. Человечество им было до фонаря. И это ощущалось почти физически. Гутэнтак отвел взгляд, попробовал насвистывать из Бетховена. Не получалось.

Они стояли за бывшими ларьками, немного открываясь с левого фланга. Проходящие прохожие проходили как проходные пешки. Они шли так целеустремленно, как будто знали, что неминуемо пройдут в ферзи! Они шлепали в десяти шагах, поглощенные от макушки до пят собственной неотложностью. Серьезные все как один, без задоринки и смешинки.

– Давай в арку, – без задоринки и смешинки предложил третий. – Отойдем, что ли?

– Давай на луну, – усмехнулся Шаунов. – Не слабо?

– Боишься, пидор? – змеино зашипел черношап. – Я давно все понял про вас, говны сраные.

– Ну что ты понял? – вздохнул Миша.

Он выхватил старенький ветеранский "кольт", выстрелил навскидку. Парню снесло мозг вместе с черной шапочкой.

– Уходите, – раздраженно сказал другим. – Валите! Если мне понравится убивать, я стану маньяком. Но я не хочу. Ну?

..."Идеологическое высказывание типически отличается от онтологического и не может быть с ним смешиваемо, – писал Миша в мае. – Идеология устраняется из философской картины мира изъятием понятия о ценностном ранжировании фактов, поскольку критерием ценности всегда выступает отношение факта к благу субъекта, что недопустимо в подлинно философской картине мира."

Мастер Клык кивал одобрительно.

"Формирование картины мира у человека осуществляется не суммацией знаний, а проходом через особую точку экзистенциального состояния, в которой происходит смерть внутреннего содержания сознания и рождение на его месте новых структур. Чтобы приобрести новую истину, надо предварительно осознать, что ее не имеешь, точнее – оказаться в состоянии, где готов это предварительно осознать."

Мастер Клык ставил ему пятерку.

"Максимальная цель любого субъекта заключается в совершении им максимально возможного для него действия (вне зависимости от того, осознает ли он сам желательность для себя этой цели). Человечество еще не рождено для совершения максимального. Подобная реализация лежит просто не по уровню внутреннего содержания человечества. Рано или поздно должны прийти те, чьей внутренней природе будут соответствовать более максимальные действия."

Мастер Клык совершенно не возражал.

Они поговорили в июне, наконец-то вдвоем. В кабинете было светло и тихо, за окном невидимо щебетали и малолетки гоняли мяч.

– Здесь и сейчас, – повторил Йозеф Меншиков по прозвищу Гутэнтак. – Я люблю вас, Оля. Я не знаю, кого там любите вы. Мне это безразлично. Если вы не будете моей, я перестреляю полшколы. Наконец, я застрелю вас.

– А себя? – иронично спросила мастер Вьюзова.

– Не знаю, – пожал плечами Гутэнтак. – Да и какая вам разница?

– Ну ладно, пока, – сказала она, слегка улыбнувшись.

Ольга Вьюзова махнула рукой на прощанье лучшему ученику и пошла к двери. Он резко выбросил руку. Ладонь легла на плечо, останавливая женщину. Она обернулась, инстинктивно подчиняясь нажиму.

Гутэнтак усмехнулся:

– Подожди.

Оля разжала пальцы, ключ оказался в его руке. Женщина чуть натянуто рассмеялась, он вздрогнул, но все-таки закрыл дверь. Звякнув связкой, бережно опустил в карман.

Он шагнул к ней, Вьюзова отступила. Гутэнтак неловко потянулся к ее губам, она увернулась, отстранила его ладонью. Одернула помятый им мульти-пиджак со значком советника. Улыбка, ладонь – двойная защита.

– Не надо, – просто сказала она.

– Я не знаю, Оля, чем это закончится, – сказал Гутэнтак. – Я думаю только о тебе. Я никогда особо не любил жизнь. И первый раз в жизни я кого-то люблю...

– Ну хорошо, – раздраженно, но с опаской сказала советник Вьюзова. – Я рада за тебя, но я уже говорила.

– Оленька, я люблю тебя. Я хочу тебя. Представь себе правду: я думая только о тебе. Когда я засыпаю ночью, мне кажется, что ты рядом, что ты уснула Я смотрю и удивляюсь, что тебя нет. Я почти готов искать тебя в своей комнате. Сумасшествие, да? Я не могу без тебя. Я пробовал – у меня не получилось. Я родился, чтобы действовать, но если ты не моя, то все пошло на хрен. Я не могу встать и пойти что-то делать, я могу только думать о тебе и смотреть на тебя, но я не хочу так жить – ты понимаешь?

Вьюзова смотрела почти с сочувствием.

– Отпусти меня, – мягко попросила она. – Мне нужно домой.

– Тебе не нужно домой, – вздохнул Гутэнтак. – Скажи еще раз, что мы никогда не будем вместе.

– Тебе не надо меня любить, – сказала Оля. – Тебе не надо меня хотеть. Есть много других увлекательных занятий, поверь мне. В твои восемнадцать ты понимаешь?

Он держал руки в карманах зеленого пиджака, чуть покачивался, смотрел ей в лицо.

– Я понимаю, Оленька, – сказал он. – Я все понимаю, и не хуже тебя.

– Ну ладно, я пошла, – Вьюзова улыбнулась и протянула свою маленькую ладошку.

В ожидании ключа. Прошла тихая секунда.

– Ну ладно, Оля, – сказал он, отступая на шаг. – Я в сотый раз могу сказать, что люблю тебя. А, ладно...

Он достал из внутреннего кармана школьный мини-"браунинг", полученный год назад. Одним движением снял с предохранителя и передернул затвор, все как учили.

Выстрелил в угол. Стеклянная вазочка разлетелась вдрызг.

А затем поднял "браунинг" и выстрелил ей в голову.

Вьюзова упала на светло-серый линолеум. Слишком быстро упала. Он опустил пистолет, внимательно посмотрел. Дверца шкафа была пробита. Слишком быстро упавшая мастер Вьюзова в неудобной позе лежала на полу. Без царапин и синяков. Смотрела на него непонимающими глазами, однако без страха. Только удивление.

Она медленно поднялась, он не стал ей помогать или стрелять снова. Смотрел ей в глаза, как и минуту назад. Вьюзова присела на краешек стола. Она рассмеялась, а затем рассмеялся он, а затем она серьезно спросила:

– Неужели все так серьезно?

– Конечно, – ответил он.

Они молчали секунд пять, за окном по-прежнему гомонили.

– Иди ко мне, – нежно-требовательно сказала она, он подчинился. – Здесь и сейчас.

Она целовала его, а затем сняла пиджак со значком советника, а затем сняла остальное. А затем стемнело и пошел дождь. Никто не ломился в давно закрытую дверь, и ключ дремал в его зеленом кармане.

А затем он стоял за разваленными ларьками.

– Не плачь, глупая, – говорил Михаил Шаунов зареванной девушке. – Ну не надо, лучше улыбнись. Когда улыбаешься, ты очень красивая. А когда плачешь, то так себе.

Он пытался ее погладить, застегивал на ней зеленую курточку.

Гутэнтак стоял в стороне. С Ольгой Вьюзовой он занимался любовью раз пять, но ко Дню Империи оба поняли, что в восемнадцать лет – немало иных занятий. Она убедила его. Теперь они добрые друзья, вместе ходят на теофил и сплетничают про деяния консулов. Как ни странно, он смотрит на нее почти без желания, хотя и верит, что нет на свете никого совершенней. Ольга Вьюзова – мастер, полгода вела у третьей группы "любовь". Над левым соском у нее царапина: однажды Оля надевала золотистый значок прямо на майку.

– Извини меня, – ласково говорил Миша. – У нас, оформителей, такая мораль. Давай я дам тебе денег, а? Ты не обидишься? Сто долларов, для тебя ведь это серьезно. Как тебя зовут, наконец?

– Света, – сказал она.

– Какое изумительное имя! – воскликнул он. – Скажи, что не сердишься на меня. Ну правда, Свет. Мне больно, что я сделал тебе больно. Я ведь добрый и хороший, честное слово. Способный к дружбе и настоящей любви.

Она улыбнулась она сквозь зареванность:

– Я сержусь.

– Значит, не сердишься! – радостно заключил Миша. – Улыбка знак прощения.

Он старательно счищал грязь с ее курточки, трепал волосы и даже норовил подтянуть колготки. Носовым платком промокал распахнутые глаза, возил фиолетовой рысью по лицу и шептал ей причудливую любомуть.

Гутэнтак улыбался другу: того, как он понял, снова потянуло на добродел. С Мишей бывало, оформитель он не стойкий, временами заносит на искупить.

– Пошли отсюда, – предложил он. – А то менты придут, оштрафуют за убийство. Ты защищался, но им-то чего докажешь?

– Какие оштрафуют? – презрительно сказал Миша. – Менты-кранты, что ли? Меня оштрафует только национальная гвардия.

– Но все равно, Миш, труп-то лежит. Понятно, что убил при защите. Но те же менты настучат магистру, а это колун в карточку-5.

– Мы ведь возьмем с собой Свету? – спросил он, зная ответ.

– Свету?! – обрадовано закричал Гутэнтак. – Я сочту за честь. Ведь это красивейшее на свете создание, милейшее и к тому же умнейшее. Скажи мне, Света, а какое заведение имеет счастье тебя обучать?

– Я учусь в миру, – застенчиво сказала она.

– Ладно, Света,– по-доброму сказал Михаил Шаунов. – Во-первых, мы это знаем, а во-вторых, это простительно.

– И вам не зазорно со мной?

Вот окучили-то простоквашных, мелькнула мысль.

– Брось, Света, нам радостно и приятно.

– Вы издеваетесь? – спросило умнейшее на земле создание.

Миша с нежностью поцеловал ее в нос. Прошептал на ушко, чуть касаясь его кончиком языка:

– Нет, моя хорошая.

И с этими словами они пошли по большому городу.

Из кармана мишиного полуплаща выпало расписание, осталось лежать, мокнуть под будущими дождями и разлагаться.

9.35. Пассионарная этика.

11.10. Эстетический канон.

12.45. Принципы магии.

14.20. Правоведение.

СРЕДА

8.00. Осн

До обеда они бродили со Светой, заходили в парк, поднимались на вертухе. Притомились, сели на голубую лавку, кормили голубей и смеялись от души над прохожими. Доехали до Скатерной. Закусывали булочками с изюмом в кофе "Нагваль", запивая горячим кофе. Забрели на выставку работ художника Гагальюна. – Ну полная чушь, – признавалась Света, видя перед собой размытые цветовые пятна.

– Это не чушь, Света, – наставительно завирал Гутэнтак. – Это стиль гиперпофигизма. Чтобы в нем работать или хотя бы понимать, надо иметь большую художественную душу. Принцип прост: чем хуже, тем лучше. Но закавыка в том, что принцип "как хуже" надо проводить мастерски, а это, согласись, куда сложнее, чем рисование традиционно хороших картин.

– Никогда бы не подумала, – смешно вздыхала неученая Света.

– Учись, девушка, пока он жив, – добродушно подсмеивался Миша. – Он у нас большой художник. Вот будет мертв, ничему уже не научимся.

– А вы правда такие умные, как по телевизору?

– Ну какие же мы умные?

Они захлопнули дверь художественного салона, угодили под мелкий дождь.

– У нас так, – сказал Миша, – по четным числам мы гении, а по нечетным маньяки.

– Сегодня как раз двадцать пятое...

– А что, не чувствуется?

– Чувствуется, – смущенно сказала Света.

– У меня по-другому, – пояснил Гутэнтак. – Я-то как раз гений по нечетным. Замечаешь?

На перекрестке Скатерной и Наполеона Миша подошел к старушке в синем пальто и купил у нее зонт для Светы. Бабушка мокла и улыбалась тройной цене. Ох уж эти козлы, думала она про себя, почувствовав стиль воспитанника.

Он предложил зайти в казино, но "Эльдорадо" закрыто еще шесть часов. Света предложила ходить вдоль берега.

– Господи, как я убалдеваю с природы! – воскликнул Гутэнтак, когда они двинулись.

На берегу тремя ярусами росли деревья, желтилась трава и шел дождь. Они спустились на нижний, к самой воде. Дождь падал вовсю, капельки тарабанили о камень, поднимая мягкие круги на воде.

Гутэнтак присел на корточки.

– Бог везде, – сказал он. – Вот сейчас он в капельках дождя, завтра будет еще где-нибудь.

– В капельках – это да, – сказал Миша. – А вот насчет где-нибудь я сомневаюсь.

Кусты росли рядом с водой. Неожиданно из них выбежала серая собачонка, маленькая, лохматая. Самозабвенно залилась лаем.

– Самовыражается, – усмехнулся Миша.

– Не укусит? – спросила Света, якобы испугавшись

Гутэнтак поднялся, вальяжно подошел к собачонке. Закатал рукав, протянул руку.

– Кусай, – сказал он. – Самовыражайся.

Серая собачка взвизгнула и скрылась в кустах.

– Ты чего?! – крикнул вслед. – Кусай!

Но она не подала голос.

– А если она бешеная? – спросила Света.

– А мы какие? – усмехнулся Миша. – Если она куснет Гутэнтака, то сама заразится. И подохнет через минуту. Вот и боится, что дольше не протянет. А мы ничего, живем.

Собачка выбежала с северной стороны и затрусила вверх по ступенькам, на средний ярус. Миша по-детски забавлялся, пуляя камешки в водную гладь. Соревновался со Светой. У кого больше?

Изгибисто и вразвалочку приблизился Гутэнтак.

– Я читал в подпольной газете статью попа, – сообщил он. – Газетка хреновая, невзирая на подпольность. Знаешь, что пишет православная морда? Он посчитал по своему численнику сумму цифр в имени актуал-консула.

– Получилось шестьсот шестьдесят шесть, – умно предположил Миша.

– Точно, – рассмеялся Гутэнтак. – Дальше мудила все расписал. Раз его численник нашел Зверя, дальше все катится по завету. Он тебе и вавилонскую блудницу сыскал, и мор предрек, и прочие гадости. Про Центры глава специальная. Ну понятно, чьи мы с тобой дети.

– А то! – гордо заявил Миша.

– Статейка называется "Земля Белиала". Вот название хорошее, хоть и непонятно к чему. Какой такой белиал? В стране полный порядок.

– Я вот тоже иногда думала, – сказала Света, – это ничего?

– Вот-вот, – ответил Шаунов на признание девушки и заметнул покатый камень-лепешку.

– Вода в небе, вода перед тобой, – философски заметил Гутэнтак, наконец, ты сам состоишь из воды. Не это ли суть подлинная гармония?

– Вот-вот, я к тому же.

– А хочешь увеличить число воды?

– Число воды? – недоуменно сказал Миша. – Вот-вот, слова-то какие.

Гутэнтак нырнул в заросли. Радостно выволок из кустов целую заржавленную кастрюльку, подошел к воде, зачерпнул.

– Если я вылью это тебе за шиворот, наличие воды в твоем мире будет тотально. Гармония достигнет своего апогея и станет абсолютной. Хочешь?

– Не-а, – лениво сказал Миша. – Много гармонии – это перебор. Вспомни анекдот от мастера Клыка.

Мокрые, но довольные они поднимались вверх.

– Не эта ли та лестница, что введет к просветлению? – задался вопросом Гутэнтак.

– Я думаю, что туда ведет скорее скоростной лифт, – немного подумав, ответил Михаил Шаунов.

По обе стороны лестницы желтела и местами даже зеленела русская осень.

– Тебе не кажется, что эта погода достойна памятника? – патетично спросил девушку Шаунов.

Они шли, держась за руки. Он обнимал ее, прижимал к себе: делал вид, что намечалась большая любовь.

– Может быть, ты все-таки возьмешь сто долларов?

– Нет, – твердо ответила она.

– Как знаешь.

Они шли той же дорогой, поднимаясь вверх бульваром Наполеона. Дошли до бывшей улицы Ленина, свернули на Скатерную. Слева дремал городской парк, справа неслись оголтелые автомобили. Они шли мимо намоченных курток и городских тополей, миновали "Яму" и Дом Консалтинга.

Скатерная интересна сама по себе. Улица контрастов, она начиналась в наркоманских кварталах и тянулась до самой администрации. В начале можно было видеть сараи, затем Светозарьевка сменялась девятиэтажными башенками, наконец, возникали сталинские строения с четырехметровыми потолками внутри и яркими вывесками снаружи. Вереница домов упиралась в мэрию и небольшой сквер.

Они брели шеренгой в пол-тротуара, с задоринкой, мимо озабоченно-неотложных граждан.

У "Центромага" Света запросилась в туалет, Миша посмотрел с сожалением. Что-то буркнул, кивнул: иди, мол, мы здесь. Она исчезла, надо полагать, на минуту. Гутэнтак посмотрел ей вслед, цокнул языком, подмигнул.

– Да ну тебе эта дурочка, – сказал он.

– Вот-вот, – повторил Миша. – Пошли-ка отсюда, пока она тут пи-пи.

Они завернули на Медицинский, углубились во дворы, выбирая путь среди спортплощадок и хаоса гаражей. – Хорошая девочка, – слегка задумчиво сказал Гутэнтак.

– Просто замечательная, – согласился Миша. – У нее потрясающие ноги.

– Я видел, – скромно заметил друг.

– Но ты не представляешь, какие у нее губы, – с воодушевлением сказал Миша. – Я уверяю, что лучше не бывает.

– Помимо прочего, у нее восхитительные глаза, очень ласковые и выразительные, – подметил Гутэнтак.

Словно в подтверждении его слов Миша разбил ногой трухлявую доску, случайно легшую поперек. Гаражные лабиринты казались бесконечными и манили своим полным развалом.

– Конечно, – сказал он. – А еще у нее белые трусики и вообще она очень добрая.

– Может быть, самая добрая девушка в этом городе, – сказал Гутэнтак.

– И не говори, – уверенно сказал Миша. – Просто девушка чьей-то мечты. Я получил удовольствие, когда обнимал ее у воды. Она ведь меня тоже обнимала, ты видел? Заметь, что во многом это было и духовное наслаждение. Я думаю, что она меня вспомнит. И как все-таки жаль, что мы не оказали ей материальную помощь. Эти поганые доллары жгут мне сердце.

– Дай-то бог, если вспомнит.

Гутэнтак молитвенно сложил руки.

– Вот-вот.

Из подворотни показался полувековой дядька, точная копия утреннего, но все-таки не он. Помятый, растерзанный, может быть, даже алконавт. Верхние пуговицы были расстегнуты, клетчатая рубашка распахнулась и являла миру волосатая, в меру загорелую грудь.

Миша уверенно направился в его сторону.

– Деньги нужны?

– Сколько?

– Сотня баков.

– Ого, – сказал мужик, отроду не слыхавший денег. – А что нужно сделать?

– Да ничего не нужно, – улыбнулся Миша. – Берите, пользуйтесь. Купите подарок любимой женщине или детям, если у вас есть дети. Напейтесь с радости, купите себе галстук. Да что хотите.

Он порылся в кармане брюк и протянул тому единственную бумажку.

– Ваше, ваше, – махнул он рукой. – Да не смотрите на меня так.

Друг строил в десяти шагах уморительное лицо.

Две минуты брели в молчании, наконец Гутэнтак не выдержал:

– Что, Миша, потянуло на искупить?

– Вот-вот. А ты не знаешь, где можно собрать побольше людей?

– У тебя долларов не хватит, – хмыкнул он.

– Да ну их, какие доллары.

Они вышли на свой любимый проспект Труда. Короткий мужчина в очках спросил о времени.

– Четыре пятнадцать, – вежливо, но наугад сказал Миша.

– Спасибо, – сказал короткий.

Вытянул запястье: часы шли на три минуты вперед.

Перед ними стоял большой сероватый дом. Табличка извещала, что внутри дома находится много чего разного, в их числе скромный банк и невнятные профсоюзы.

– У профсоюзных крыс сегодня собрание, – сосредоточенно сказал Миша. Что-то типа регионального Съезда, я слышал по новостям. Пойдем к ним.

– Я понимаю, что дело нужное, – ответил Гутэнтак. – Но стоит ли мориться с этими червяками? И какое нам дело до профсоюзов?

– Наш цель – преобразить мир, – повторил Миша школьное правило. – А значит, нам есть дело до всего, что в этом мире творится. В том числе и до откровенно крысиных сборов. Пошли, поработаем.

Он уже был на ступеньках серого здания.

– Я ничего не понял, – зевнул Гутэнтак. – Но если хочется к профсоюзам, пошли к профсоюзам.

Он резво вскочил на крыльцо, а неожиданно деловитый Миша уже тянул на себя нелегкую дверь.

Наискось от входа стоял древний столик, за ним мигала местная бабушка. Миша спросил, где проходит Съезд. Оказывается, второй этаж и налево, а дальше будет зал, двести кресел и делегаты. Поторопитесь, сказала бабушка, ваш слет заканчивается. Нас вполне устраивает, умиротворенно ответил Миша.

Они скинули одежду в гардероб, чуть замешкались. Сначала подошел Миша, и его помоечный полуплащ вообще не хотели брать, но затем Гутэнтак протянул кожаную "куртку героя", и на них посмотрели странно. Гардеробная женщина несла куртку так, как будто не хотела до нее дотрагиваться. После этого она отнеслась с истекавшему грязью полуплащу с куда большим пониманием и сочувствием, взяла его без опаски и протянула номерок. Застенчиво улыбнулась, однако страха и растерянности в ее улыбке было побольше, чем светлых человеческих чувств, – встречаются такие улыбки, и довольно часто, куда чаще, чем им бы следовало, – подумал он, взлетая по широким ступеням.

Второй этаж казался им на редкость обшарпанным. В одном месте штукатурки отбили и ничего не положили взамен. В остальных уголках витал странный запах, и начитанный Гутэнтак сказал, что это не иначе, как дух Совка. Это точно он, хотя определить Совок в терминах не решился бы даже Гутэнтак, это слишком специальное понятие. Но именно этим, по его словам, дышали их предки, простые и советские люди.

У дверей зала пообщались с третьей по счету. Пожилая дама спросила их имена и статусы, рассерженный Шаунов сказал, что они делегаты от Красной Бучи. Местные, стало быть. Неприступная дама сказала, что делегат из Краснобучинского района прибыл еще утром, а зовут его Терентий Кимович Серохвост. Миша лаконично парировал, что прибывший делегат ошибся миром и лучше бы ему вообще не рождаться. Пока неприступная переваривала фразу, он толкнул дверь и оказался внутри. Гутэнтак достал читательское удостоверение с орлом и помахал перед носом дамы, не давая ей, однако, ничего прочитать. Пока та готовила ответную речь и рылась в эпитетах, прошел следом, а женщина осталась молчать, так и не собравшись с мыслью.

Сотня человек заполнила прямоугольник зала, предпочитая центр и первые ряды. Задняя линия кресел выглядела почти пустой, относительно просторно было на флангах.

– Послушаем их немного, – шепотом предложил Миша, осторожно усаживаясь.

На трибуне стоял лысоватый деятель и ораторил что-то благонародное. Рубашка на нем была черная, а пиджак, мягко выражаясь, цвета земли (но если говорить честно, то пиджак лысоватого был скорее цвета дерьма). Ребром ладони он отстукивал трибунную деревяшку, ударяя от души и на редкость в такт.

– Обязательства перед народом не выполнены, – подводил он итог. – А если выполнены, то не в полном объеме и с нарушением установленных сроков. Уже сейчас можно отметить, что курс проводимой политики неадекватен тем простейшим потребностям, которые выдвигает сегодняшнее общество. Исходя из провозглашенных ранее тезисов, мы делаем совершенно закономерный вывод о невозможности дальнейшего следования в русле проводимого курса, поскольку он полностью расходиться с теми принципами, на которые мы должны опираться в том случае, если все-таки хотим оставаться последовательными во взятой на себя роли отстаивания тех интересов, на которые нас уполномочил...

Землянистый затравленно огляделся.

– Одним словом, народ требует, – неожиданно завершил он.

Послышались редкие аплодисменты, навевающие тоску.

– По-моему, херню несет, – зевнул Гутэнтак. – Неужели народ именно такого и требует?

Миша молчаливо встал и решительно направился в сторону трибуны. Президиум пока не понял, куда он идет. Носатая и худощавая тетка объявила выход следующего запланированного.

– Лев Васильевич Загибин, вице-президент Союза налогоплательщиков, депутат теневого курултайского горсовета.

Но Миша успел раньше.

– Говорить буду я, – предупредил он. – Михаил Владленович Шаунов, воспитанник и кандидат.

Он посмотрел на президиум, взглядом отметая все возражения. В зале зашелестели, кое-кто возмутился. Проснулся Лисицын в третьем ряду.

– Позвольте, – сказала носатая.

– Не позволю, – заявил Миша.

Лисицын в третьем ряду обратился к своему соседу А.Я.Померанцу и сообщил свое мнение о молодом человеке. А.Я.Померанец согласился с мыслью, что молодой человек абсолютно нагл и выдвинул идею, что раньше, в более спокойные времена, такого просто не было, в коем сравнении и содержится завуалированный приговор нашей эпохе. Это относительно простая, но эмоциональная мысль была горячо поддержана Лисицыным с третьего ряда и Валентиной Мохнюковой с четвертого ряда, привлеченной их тихой, но занимательной беседой и принявшей в ней живейшее участие: она, в частности, выдвинула гипотезу, что в таких вещах наиболее виновата существующая идеология. Ее сосед из общества малоимущих Вильгельм Пенович не вполне разделил этот несколько оппозиционный тезис, склонившись все-таки к приоритету личных качеств субъекта, зато его коллеги с третьего ряда Лисицын и А.Я.Померанец разделили теорию Мохнюковой в подлинном масштабе этой теории, принимая в ней главенствующий пафос вместе с его открытой оппозиционностью существующему положению дел. Столь острое обсуждение не могло остаться в стороне от главы крестьянского профсоюза, сидящего по левую руку от А.Я.Померанца. Вступив в беседу, он внес крайне радикальную и действенную идею, призвав по мере сил воспрепятствовать новомодным, но очевидно пагубным тенденциям, идущим от совершенно непродуманной, как он выразился, идеологии. Это предложение окончательно консолидировало все стороны, принявшие участие в кратковременном обсуждении назревших проблем.

– Как и вы, я погряз во многих грехах, – откровенно признался Миша, зачем-то лизнув микрофон. – Но в отличии от вас я вижу пути спасения. Хочу поделиться той истиной, что открылась мне.

А.Я.Померанец и другие смотрели на него с явным неодобрением.

– Любовь и только любовь, – говорил Миша. – Прежде всего, конечно же, любовь к ближнему. Но не следует забывать и дальнего, а особенно надлежит возлюбить врага. Не думайте, что я шучу или издеваюсь – друзей-то может любить и подонок, а вот врагов? Это и есть подлинная Любовь в ее глобальном смысле: к первым встречным и ненавистникам. Я подчеркну, что надо также любить самого себя, ибо сказано: возлюби ближнего как самого себя, из чего следует, что себя мы уже любим как полагается. Кроме того, надо любить зверей, птиц, окружающую природу, памятники архитектуры. Вообще любить все, что встречается на пути. Вот идешь, а тут перед тобой какая-то нечисть. Любовь и только любовь! Когда мы научимся чувствовать ее по отношению к разной нечисти, наши души озарит свет и мы наконец-то удостоимся покоя внутри себя. Я говорю доступно? Придет она, благодать, никуда не денется – это, я надеюсь, вам ясно? Придет покой, принятие этого мира и своего места в мире, и наступит тихая радость – независимо от внешних обстоятельств и теперь уже навсегда. Вот ее -то мы и будем называть благодатью.

Зал притих, слушая его с удивлением. Делегат Валентина Мохнюкова высморкалась с чувством глубокого фарисейства.

– Я повторю старые банальные истины, вы уж меня простите, – улыбнулся Михаил Шаунов. – Я тут смотрю, что наши времена изрядно подзабыли свет этих истин, и от этого нам всем немного тяжеловато. Так вот, послушайте: я пришел, чтобы напомнить вам. Прежде всего, конечно же, не убий. Грех тягчайший, можете мне поверить. Кроме того, нельзя воровать. Внешне-то все привлекательно. Но как вам подоходчивее объяснить, что воровство и коррупция губят души? Губят, губят, поверьте на слово. Это так просто, что можно и не доказывать. Наконец, не прелюбодействуй. Этот грех вряд ли является основным, но на всякий случай я прошу в него не впадать. Благодать накроется, это как пить дать, а нет ничего важнее и упоительной благодати. Какой там разврат? Поэтому стоит воздержаться и не тыкать членом куда попало, а равным образом что попало и не втыкать. Грубо сказано, но я надеюсь, что Бог простит. Кстати, о Боге. Во-первых, это слово не упоминается всуе, запомните, пожалуйста, раз и навсегда. Но я-то упомяну Бога, моя речь отнюдь не суетна. Это правда жизни, поверьте мне наконец, это ценности, которые можно с равным успехом назвать как вечными, так и сегодняшними, рождающимися в наших душах прямо сейчас. Вот сколько времени они существуют – столько раз они и рождались вновь.