Текст книги "Человек-Горошина и Простак (с илл.)"

Автор книги: Александр Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Ахумдус образовывает ум

В первые минуты полета меня укачало, и я ни о чем не мог думать, только старался не смотреть вниз, где горели огни ночного города и серыми деревьями без ветвей поднимались в небо башни.

Потом я огляделся.

Мы летели не к площади, а совсем в другую сторону. Я робко спросил, почему выбран такой окольный путь. Ахумдус ответила строгим наставлением:

– Видишь ли, дружок! Мухи, как и люди, не рождаются столь просвещенными, какой ты узнал меня. Пожалуй, в юности я была не на много разумнее, чем ты. Но я пользуюсь каждым случаем, чтобы путешествиями и созерцанием окружающего образовывать ум.

После длинного полета мы влетели в окошко кухни, где, несмотря на поздний час, топилась плита и кипел медный таз с вишневым вареньем.

– Милейшая Катрин не простила бы, откажись я попробовать ее стряпни. Надо радовать ближних, – прожужжала Ахумдус.

Катрин, маленькая, толстая старушка, несколько своеобразно проявила радость. Она схватила длинное полотенце и, крутя им в воздухе, закричала:

– Кыш, проклятая, и ночью нет покою.

Мы с Ахумдус счастливо избежали опасности. Устроившись на потолке и глядя на листы коричневой клейкой бумаги "смерть мухам", разложенные на столе и подоконнике, Ахумдус сказала:

– Дьявольское изобретение. Думается, если бы на земле по справедливости властвовали мухи и я была бы Главной мухой, то никогда не позволила бы изготовлять такие ловушки для людей. Хотя, кто знает, – задумчиво прожужжала она через минуту, – маленькие плачут, когда их обижают взрослые, а становясь взрослыми, сами обижают маленьких. Все относительно; тебе, простаку, этого не понять.

Ахумдус усвоила неприятную манеру называть меня простаком, и даже – простофилей. Но что поделаешь, если мое будущее зависело от нее? И бывают прозвища похуже. Сейчас я не могу припомнить, но, конечно, немало прозвищ гораздо обиднее.

Так и не попробовав вишневого варенья, мы вылетели из кухни.

Когда мы находились над площадью, Ахумдус решила посетить ратушу:

– Ознакомишься с произведением искусства, достойным внимания и не такого простака!

В полутьме ратуши я увидел протянувшуюся вдоль стены, во всю ее длину, картину. На ней был изображен Жаб Девятый Вогнутовыгнутый, которого я сразу узнал, вспомнив рассказ Учителя, рядом с ним Альфонсио Любезный с секирой – вероятно, сын того Альфонсио Любезного, который сам себя казнил, Альфонсио Предусмотрительный и еще длинный ряд фигур. За каждой стояла смерть с косой.

Мы летели вдоль картины; вдруг в звездном свете я увидел Принцессу. И к ней из глубины картины кралась костлявая смерть. Это поразило меня так, что я вскрикнул. То, что смертны все эти Жабы и Альфонсио – очень хорошо. И я смертен; что ж, ничего не поделаешь. Но Принцесса! Пусть она живет вечно! Где-нибудь вдали, но все-таки живет.

Я задумался и почти не заметил, как мы вылетели из ратуши, пересекли площадь и через приоткрытое окошко проникли в башню.

Начиналось самое главное.

Принцесса встречается с Каменным Юношей

Магистр сидел у стола, придвинутого к сводчатому окну. Перед ним лежали старый кожаный кошелек и кучка монет. Ножницы прислонились к стене. Сложив монеты в кошелек, Магистр поднял глаза, полные такой любви, которая могла бы расплавить и железное сердце.

– Сколько ты насчитал? – лязгающим голосом спросили Ножницы.

– Три Золотых, девять Серебряных и сорок семь Медных, – виновато ответил Магистр.

– И это все, что ты накопил за долгую жизнь?!

– Но у меня есть еще вы, прекрасные Ножницы, разве вы не стоите всех богатств мира?! – сказал Магистр.

– Влюбленные мухи хотя бы не слепнут и всегда отличат мухомор от банки варенья, – справедливо заметила Ахумдус.

Она устроилась на потолке, и я висел вниз головой: с подобными неудобствами следует примириться, когда используешь муху в качестве скакового животного.

– Вздор! – пролязгали Ножницы. – Пока ты не скопишь тысячи Золотых, не смей и смотреть в мою сторону. О, мы несчастные. Другие, настоящие мастера делают настоящие вещи из настоящего металла – секиры, топоры, пики. И продают за настоящее золото. А ты… Все фигурки, которые ты ночь за ночью лепишь из лунного света, оживают и улетают.

– Они вернутся, – робко возразил Магистр. – Перед закатом, когда ночь надвигается, мною рожденное ко мне возвращается.

– Убирайся в свою каморку. Мы не хотим тебя видеть! – приказали Ножницы.

Как только Магистр вышел, Ножницы подошли к окну и, закатывая глаза – это в моде у стихоплетов, – пролязгали:

 
Юноши – воины, матросы, поэты!
Слушайте вещее слово совета:
Только железо можно любить,
С твердым железом судьбу разделить.
Только в железе холод есть вечный,
Что остановит поток бесконечный,
Жизнью зовущийся.
 

«Пренеприятные стишки, – подумал я. – Бр-р!»

Тем временем Турропуто вылез из щели, где он скрывался, расправил плащ, как павлин распускает хвост, поднялся на носки и, едва Ножницы умолкли, завыл, словно шакал на луну:

– О прекраснейшие, мудрейшие и чудеснейшие! Уделите минуту внимания чужестранцу, который на пути к вам преодолел тысячи штормов и сражался с легионами чудовищ. Я объехал весь мир, и везде, в странах, густонаселенных и безлюдных, народы, и одаренные гением стихосложения и безгласные вследствие своей дикости, жители полуостровов, островов и архипелагов пели гимны в вашу честь, о Ножницы!

Какая бесстыдная чепуха. Но если бы вы только видели, что делалось с Ножницами, пока Турропуто завывал. Грудь их бурно вздымалась, на щеках румянцем выступила свежая ржавчина, колючие глазки блестели.

– Ах! Что вы, – жеманно звякнули они. – Мы, конечно, знаем, как некоторые ценят нас. Что нам в Магистре, нищем старикашке, даже тот Юноша – каменный и, смею сказать, из хорошей семьи – не сводит с нас взгляда… Но все же, пусть мы и так избалованы вниманием, то, что вы говорите насчет островов, полуостровов и архипелагов, – если это правда, ведь мы не выносим лести…

– Лишь тысячная доля правды, о несравненные! Миллионоустная молва разнесла по свету, что вы, красотой затмив Афродиту, а мудростью Зевса, еще и выше всех в подлунном мире поднялись в божественном искусстве вырезания из бумаги. Возьмите, несравненные, этот лист и ослепите чужестранца своим художеством.

– Бумага волшебная… Магистр не позволяет трогать ее, – уже сдаваясь, возразили Ножницы.

– Волшебству и место в волшебных пальчиках. Осмелюсь посоветовать сложить бумагу в два раза. Еще! Еще!! Еще!!! Теперь режьте.

Несколько десятков бумажных фигурок выскользнули из рук Ножниц и, упав на пол, ожили.

– Одинаковые человечки! – тихо ахнула Ахумдус.

Она вся дрожала. Впервые я видел Ахумдус испуганной. Вероятно, ей уже пришлось сталкиваться с одинаковыми человечками. И мне было не по себе, ведь я помнил рассказ Учителя о Королевстве Жаба Девятого, и слова его: «Берегись одинаковых человечков!»

Ножницы вошли во вкус; фигурки десятками и сотнями падали на пол. Ожив, они строились в колонны и принимались маршировать.

– Ать… два… Ать… два, – приплясывая и хихикая, командовал Турропуто.

Откуда-то у человечков появились пики и барабаны.

– Не могу, – сказала Ахумдус, перелетая в каморку Магистра.

Магистр, как был одетый, спал на узкой железной койке.

Возле него на табуретке лежал кошелек. По стенам ползали мокрицы, струйками стекала вода; каморка походила на тюремную камеру.

Но тут не было одинаковых человечков и злых Ножниц, и тут легче дышалось…

– Отдохнем, – прожужжала Ахумдус, устраиваясь на потолке и закрывая глаза.

В дверь юркнул Турропуто. Воровато оглянувшись, он склонился над Магистром, сразу выпрямился и исчез.

Я подумал, что Турропуто украл у Магистра жалкие его гроши, но кошелек по-прежнему лежал на табуретке, и я успокоился.

– Нет, нет, – тревожно жужжала Ахумдус. – Что-нибудь пакостное он сотворил.

Магистр дышал во сне ровно и спокойно.

Мы снова вылетели в первую комнату. Турропуто стоял на подоконнике. Взмахнув плащом, он сказал:

– Я удаляюсь, божественные, чтобы в тиши создать в вашу честь гениальную поэму, пока холод вашей любви наполняет мое сердце. В Ледяном Мире будем счастливы только мы двое – вы, Ножницы, и я!

Вот, значит, как далеко зашло! И что это еще за "Ледяной Мир"?!

Турропуто стал быстро спускаться, оказалось, что под плющом в стене башни железная лестница.

– Летим, – в волнении прожужжала Ахумдус.

В дверях показался Магистр. Он шел, полузакрыв глаза и протянув вперед руки, словно во сне. Лицо его было очень бледно.

Свечи все разом погасли, словно от порыва ветра, но я не почувствовал ветра.

В комнату проник столб невиданно яркого света луны!

Доносился перезвон городских часов:

 
Донн-донн-донн —
Это песня о том, что,
Если не струсишь, сбудется!
Если полюбишь, сбудется!
А черное горе забудется.
 

Магистр водил руками по лунному лучу, будто что-то лепил из него. В луче возникла – не знаю как сказать иначе – Принцесса. Никогда она не была так хороша, как в тот момент.

Ахумдус тихонько ахнула, а у меня глаза наполнились слезами.

– Здравствуй, отец! – сказала Принцесса.

– Здравствуй, девочка! – ласково ответил Магистр. – Звезды говорят, что в эту ночь кончится заклятье, которым Турропуто околдовал тебя. Пусть! Пусть! Пусть твое сердце снова станет нежным и сострадательным. Оно оживет, бедное твое сердце?

Принцесса молчала. Только грустная улыбка засветилась в ее синих глазах.

– Ты должна встретиться с Сильвером, – продолжал Магистр. – Сегодня все решится!

– Раз ты велишь, отец, я пойду.

Она скрылась за окном. Каменный Юноша – то есть, наверно, в тот момент он уже не был совсем каменным – нетерпеливо шагнул к краю крыши.

"Он же ничего не видит и не слышит. Сейчас упадет и разобьется", – подумал я и, вспомнив о своей волшебной веревочке, изо всей силы размахнулся и бросил ее через улицу Юноша, привязав веревочку к водосточной трубе, спустился на площадь.

Веревочка свернулась клубком, перелетела обратно ко мне и, как ни в чем не бывало, забралась в узелок.

Стоя у окна башни, Магистр провожал взглядом Принцессу и Юношу, удалявшихся по освещенной луной площади Послышалось злое лязганье Ножниц, о которых я было совсем забыл:

– Негодяй выглядывал ее, а не нас, этот юнец, только притворявшийся каменным. "Прекрасная Принцесса"… Мир помешался на красоте. Наша бы воля, мы бы вырезали влечение к прекрасному еще в младенчестве, как удаляют аденоиды. Тогда бы царствовали мы, Ножницы, а глупым Принцессам нечего было бы делать на свете… Но ничего, нас любит богатый и знатный Чужестранец. А если… В крайнем случае сойдет старикашка Магистр…

Ножницы говорили тихо, почти шепотом. Но все-таки мы с Ахумдус ведь разобрали все! Почему же бедный Магистр ничего не слышал?

– Влюбленные мухи хотя бы не глохнут, – задумчиво прожужжала Ахумдус.

– Чудится мне, это будет страшная, а может быть, и счастливейшая ночь, – сказал Магистр.

Часы идут назад

Мы вылетели из башни.

– За Турропуто! – азартно жужжала Ахумдус. – Догоним Колдуна и расправимся с ним, иначе он натворит такого…

– Как мы с ним расправимся? – робко спросил я.

– Уж я-то придумаю, Простак! Положись на Ахумдус!

В светлой ночи повеяло холодом. Черная тень легла на площадь. "Дон", – последний раз прозвенели часы, и раздались совсем другие звуки, будто кто-то ножом скреб по стеклу. "Тжарч-тжарч-тжарч", – хрипели часы.

 
Обратно в чужие, глухие века…
Слепые, немые.
Где солнце не светит и ночь глубока;
Где правда распята и царствует ложь;
Где правит законы кровавые нож,
И сказку на плаху выводит палач.
 

 
…Слепые, немые века.
Тжарч… Тжарч… Тжарч…
 

Часы повторяли и повторяли страшные строки.

– Что это значит? – испуганно спросила Ахумдус.

– Не знаю… Может быть, часам кажется, будто возвращаются Средние Века?! – ответил я.

– Средние?! Хм! – прожужжала Ахумдус обычным своим поучительным тоном. – Не так уж плохо. «Среднее», конечно, хуже «хорошего», но лучше «плохого». Не нужно быть мухой, чтобы додуматься до этого.

– Нет… Нет! – сказал я, стараясь вспомнить все, что учил в школе об ужасных Средних Веках, – Тогда были такие палачи – инквизиторы. Они сжигали ученых за то, что те смотрят на звезды. Сжигали девушек за то, что они красивые и веселые, больше любят танцевать, чем слушать проповеди. И сжигали добрых людей, которые писали книги, высмеивающие и проклинающие палачей.

– Странные существа – люди, – прожужжала Ахумдус. – Нет, мухи не сжигают мух…

В окошке показался Магистр.

– Несчастье! – воскликнул он. – Украли ключ! Часы пошли назад. Неужели опягь Турропуто?!

Услышав слова Магистра, Ахумдус круто повернула, и мы вновь подлетели к башне.

– Кто тут был, пока я спал? Умоляю вас, Ножницы, скажите правду! – спросил Магистр, шагнув в глубину комнаты.

– Никого, Магиструшка! – лязгающим лживым голосом ответили Ножницы. – Мы не отходили от тебя ни на шаг, все отгоняли надоедливых и глупых мух.

– Подлые Ножницы! – возмущенно прожужжала Ахумдус. – Но я еще посчитаюсь с вами.

Помолчав, Магистр громко сказал:

– Я верю вам. Нельзя предать человека, если он так вас любит…

Бедный Магистр, я вот тоже верю людям. Но кто я? "Простак", – как выражается Ахумдус. А ученейший человек должен бы знать, кому верить и кому верить нельзя.

Иначе к чему вся его ученость?…

Глава четвертая
ГОРОД ОДИНАКОВЫХ ЧЕЛОВЕЧКОВ

Ледяная тюрьма

Мы летели над площадью, от башни к ратуше. Под крылом Ахумдус показался странный город. Как он возник на пустой каменной площади, там, где только что не было ни одного строения? В сером холодном свете протянулись прямые улицы. По ним, между квадратными домами, маршировали, не сгибая колен, одинаковые человечки в серых мундирах, с барабанами и пиками.

Сквозь грохот барабанов послышалось шакалье завыванье:

 
Употребляйте только мысли плоские,
Мысли плоские практичнее в носке!
Вот он где, наш враг Турропуто!
 

Ахумдус стала круто снижаться, заходя на посадку, но не коснулась земли и, трепеща крылышками, неподвижно повисла в воздухе.

– Что с тобой? – спросил я.

– Не могу! – дрожащим голосом отозвалась Ахумдус. – Там "смерть мухам"!

Ей почудилось, будто улицы замощены клейкой бумагой.

Я пробовал переубедить ее, но она только отрицательно мотала головой.

– Делай, как хочешь, я прыгну сам, – вырвалось у меня.

Я прыгнул, еще в воздухе пожалев об этом своем поступке.

Упал на каменную мостовую, с трудом поднялся и, прихрамывая, пошел по одной из улиц.

Отовсюду слышались команды: "Ать-два!", "Р-равняйсь!"

Мне повстречались два одинаковых человечка.

– Как называется ваш город? – спросил я.

Отвечая, они говорили по очереди одинаковыми голосами:

– Это знаменитый "Город Одинаковых Человечков"!

– Всем известный город!

– У нас все одинаково – и люди, и дома.

– И это прекрасно. Ведь если бы не все было одинаковым, то появились бы различия.

– И для разных человечков понадобились бы различные мундиры.

– А для разноцветных домов – разные краски.

– И для разных мыслей – разные головы.

Снова донеслось завыванье Турропуто:

 
Смотрите только сны рекомендованные,
Прокипяченные и расфасованные.
Сны, которые сами рождаются,
Строго-настрого смотреть воспрещается!
 

Я побежал на голос Колдуна, но скоро понял, что заблудился и кружусь на одном месте.

Из-за угла вышли еще два одинаковых человечка: они все тут ходили парами или в строю и почему-то с закрытыми глазами.

– Скажите, пожалуйста, как мне увидеть колдуна Турропуто?

– Нельзя увидеть то, что хочешь видеть, если видишь то, что есть! – сказал первый человечек.

– Закрой глаза, тогда ты увидишь то, что хочешь видеть, а не то, что есть, – сказал второй таким же голосом.

– Когда глаза открыты, то видишь то, что есть, лягушек например, а я ужасно не люблю лягушек.

– Или розы, а я не выношу цветов.

– Стоит только закрыть глаза и видишь то, что нужно.

– Или ничего не видишь, а это еще лучше.

– Или видишь сны, а это приятно.

– Или не видишь снов, а без снов спокойнее.

Раздался грохот тяжелых шагов. По длинной улице бежал Турропуто. Он был еще далеко, но заметил меня и остановился, давясь от смеха:

– Ха-ха-ха! Вот ты где, маленький негодяй! Тебе понадобился ключ от часов, которые наконец стали идти как следует – в прошедшие славные, ледяные, кровавые времена. – Турропуто похлопал себя по карману брюк, откуда высовывалась петушиная головка ключа. – Сейчас я возьму тебя в щепоть, придавлю, пока ты не взвоешь, и посажу в карман. Там темновато и душно, но ничего, лет через сорок ты привыкнешь, если не сдохнешь до того. А дурацкий уголек, который не гаснет, я швырну в самый глубокий колодец – пусть светит добрым мокрицам и благонравным водяным блохам. И веревочку, которая не рвется, я сожгу. Не будь ее, каменный Сильвер превратился бы в груду щебня – влюбленный щебень, хи-хи, а старикашка Ганзелиус с горя отправился бы на тот свет. Давно пора!.. Эй, одинаковые мерзавцы! Серые негодяи! Окружить! Схватить! Привести! Ать-два! Бегом арш!

Только что площадь казалась пустой, а тут отовсюду – из переулков, из домов, даже из земли – стали появляться одинаковые человечки.

Они строились в шеренги и с пиками наперевес бежали ко мне.

"Конец… Только Ахумдус могла бы спасти меня", – без всякой надежды подумал я и поднял голову, чтобы последний раз взглянуть на звездное небо.

И увидел Ахумдус!

В ярком лунном свете она скользнула крутым виражом, а затем, сложив крылышки, бесстрашно перешла в пике. И еще – чего я совсем не ожидал – на помощь спешил Магистр. Он приближался огромными скачками, держа в угрожающе занесенной руке горсть звезд.

На беду и Турропуто заметил моих друзей.

– Тжарч… Тжарч… – прокричал он, сильно взмахнув руками.

 
Все, что любит, поет, улыбается,
Думает, живет и растет,
Превращается!
Превращается!
В лед!
В лед!!
В лед!!!
 

Поднялась ужасающая ледяная буря. Воздух наполнило множество острых льдинок. С каждой секундой сгущалась темнота. Исчезали звезды. Скоро и луна потонула в чернильном мраке.

Озябшими пальцами я вытащил матушкин уголек и огляделся. Над городом навис ледяной свод без единого просвета.

"В лед! В лед!! В лед!!!" Неужели оледенели и мой дорогой Учитель, и Магистр, кто думал больше, чем они? Оледенела Принцесса, и оледенел только что оживший Сильвер, так страшно расплачиваясь за вечную любовь? Неужели весь мир превратился в лед? Или по ту сторону проклятого ледяного колпака люди живут по-прежнему? И там ждут меня, не теряя надежды, Ахумдус и Магистр?!

Я стоял, прижатый ветром к каменной стене дома. Льдинки налетали злыми стаями, но жар уголька уничтожал их. Везде кругом свирепствовала вьюга. Дома стояли, полузасыпанные льдом. Вся улица была усеяна ледяными холмиками. Некоторые из них шевелились, и я понял, что это одинаковые человечки, бежавшие, чтобы схватить меня, и засыпанные вьюгой.

Над улицей и домами, почти касаясь головой ледяного купола, возвышалась огромная фигура Турропуто, тоже по пояс погруженная в ледяную гору.

Надо было использовать минуты, пока ураган держит в плену моих врагов. Ветер сбивал с ног, и я двигался ползком, проскальзывая между человечками.

На свободу!

Турропуто взмахнул рукой, и ветер сразу улегся. – Эй, одинаковые мерзавцы!

Фонари! – кричал Турропуто. – Лопаты, ломы! Первый, седьмой и тринадцатый отряды – откопать меня! Шестой и десятый – изловить маленького негодяя!

Город ожил. Отовсюду бежали человечки. Счастье еще, что в темноте они ничего не видели, уголек светил только одному мне.

Как пригодились в ту ночь уроки прыжков и кроссы, которые дорогой Учитель с мягкой своей настойчивостью заставлял меня бегать ежедневно, и которые, казалось, совсем не нужны сказочнику.

Только благодаря им я не погиб!

Я пробирался под ногами человечков, увертывался, с разбега перепрыгивал через цепи врагов.

– Живее, серые бездельники! – кричал Турропуто. – Поймать негодяя, иначе я выпущу одинаковых крыс, и они сожрут вас.

Впереди почти отвесно поднимался склон ледяной горы, в центре которой стоял Колдун. Я карабкался по этому, ставшему на дыбы катку, цепляясь руками с содранной до крови кожей за колючие льдины, но вновь и вновь скатывался вниз.

Надежда почти оставила меня, когда я вспомнил, что в волшебном узелке есть ножик. Я вытащил его и с размаху вонзил в лед.

"Ж-ж-ж", – образовалась ступенька. Еще удар ножика – новая ступенька.

Я взбирался по ледяной лестнице и, оглядываясь, видел, как человечки с лопатами и ломами окружают гору. Бледный свет фонарей к ужасу моему поднимался все выше.

Но вершина близко.

"Ж-ж-ж" – еще ступенька; «ж-ж-ж» – еще одна.

Вот уже рядом толстое брюхо Турропуто.

Собрав последние силы, я прыгнул, ухватился за пояс Колдуна, перебрался через край брючного кармана Турропуто и по ключу, как по стволу дерева, соскользнул в темноту.