Текст книги "Марья-большевичка"
Автор книги: Александр Неверов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Неверов Александр
Марья-большевичка
Александр Неверов
МАРЬЯ-БОЛЬШЕВИЧКА
1
Была такая у нас. Высокая, полногрудая, брови дугой поднимаются черные! А муж с наперсток.
Козанком зовем мы его. Так, плюгавенький – шапкой закроешь.
Сердитый – не дай господи. Развоюется с Марьей, стучит по столу, словно кузнец молотком.
– Убью! Душу выну...
А Марья хитрая. Начнет величать его нарочно, будто испугалась:
– Прокофий Митрич! Да ты что?
– Ёашку оторву!
Она еще ласковее:
– Кашу я нынче варила. Хочешь?
Наложит блюдо ему до краев, маслица поверху
пустит, звездочек масляных наделает. Стоит с поклоном, угощает по-свадебному:
– Кушай, Прокофий Митрич, винрвата я перед тобой...
Любо ему – баба ухаживает, нос кверху дерет, силу большую чует.
– Не хочу!
А Марья, как горничная, около него: воды подает, кисет с табаком ищет. Разуется он посреди избы – она ему лапти уберет, портянки в печурку сунет. Ночью на руку положит, по волосам погладит и на ухо мурлычет, как кошка... Ущипнет Козанок ее – она улыбается.
– Что ты, Прокофий Митрич! Чай, больно...
– Беда – больно... раздавил...
И еще ущипнет: дескать, муж, не чужой мужик. Натешит сердце, она начинает его:
– Эх ты, Козан, Козан! Плюсну вот два раза, и не будет тебя... Ты думаешь, деревянная я? Не обидно терпеть от такого гриба?
2
Раньше меньше показывала характер Марья, больше в себе носила домашние неприятности. А как появились большевики со свободой да начали бабам сусоли разводить – что вы, мол, теперь равного положения с мужиками, – тут и Марья раскрыла глаза. Чуть, бывало, оратор какой – бежит на собранье.
Вроде стыд потеряла. Подошла раз к оратору и глазами играет, как девка. Идемте, говорит, товарищ оратор, чай к нам пить.
Козанок, конечно, тут же в лице изменился. Глаза потемнели, ноздри пузырями дуются. Ну, думаем, хватит он ее прямо на митинге. Все-таки вытерпел. Подошел бочком, говорит:
– Домой айда!
А она – ларочно, что ли, – встала на ораторово место да с речью к нам:
– Товарищи крестьяне!
Мы так и покатились со смеху. Тут уж и Козанок вышел из себя:
– Товарищ оратор, ссуньте ее, черта!
Дома с кулаками на нее налетел:
– Душу выну!
А Марья поддразнивает:
– Кто это шумит у нас, Прокофий Митрич? Страшно, а не боязно...
– Подол отрублю, если будешь по собраньям таскатьсяГ..
– Топор не возьмет!
Разгорелся Козанок, ищет – ударить чем. Марья с угрозой:
– Тронь только: все горшки перебью о твою козанячью голову...
С этого и началось. Козанок свою власть показывает. Марья – свою. Козанок лежит на кровати, Марья – на печке. Козанок к ней, она – от него.
– Нет, миленький, нынче не прежняя пора. Заговенье пришло вашему брату...
– Иди ко мне!
– Не пбйду.
Попрыгает-попрыгает Козанок да с тем и ляжет под холодное одеяло. Раз до того дело дошло – смех! Ребятишек она перестала родить. Родила двоих схоронила. Козанок третьего ждет, а Марья заартачилась. Мне, говорит, надоела эта игрушка...
– Какая игрушка?
– Эдакая... Ты ни разу не родил?
– Чай, я не баба.
– Ну и я не корова – телят таскать тебе каждый год. Вздумаю когда рожу...
Козанок – на дыбы:
– Я тебе башку оторву, если ты будешь такие слова говорить!..
Марья тоже не сдает. "Я, говорит, бесплодная стала..."
– Как бесплодная?
– Крови во мне присохли... А будешь неволить – уйду от тебя.
В тупик загнала мужика. Бывало, шутит на улице, по шабрам ходит; после этого – никуда. Ляжет на печку и лежит, как вдовец. Побить хорошенько уйдет. Этого мало, на суд потащит, а большевики обязательно засудят: у них уж мода такая – с бабами нянчиться. Волю дать вовсю – от людей стыдно, скажут – характера нет, испугался. Два раза к ворожее ходил – ничего не берет! Начала Марья газеты с книжками тaскать из союзного клуба. Развернет целую скатерть на столе и сидит, словно учительница какая, губами шевелит. Вслух не читает. Козанок, конечно, помалкивает. Ладно уж, читай, только из дому не бегай. Иногда нарочно пошутит над ней:
– Телеграмму-то вверх ногами держишь... Чтица!..
Марья внимания не обращает. А книжки да газеты, известно, засасывают человека, другим он делается, на себя непохожим. Марья тоже дошла до этой точки. Уставится в окно и глядит.
"Мне, говорит, скушно..."
– Чего же ты хочешь? – спросил Козанок.
– Хочу чего-то... нездешнего...
Казнится-казнится Козанок, не вытерпит:
– Эх, и дам я тебе, чертова твоя голова! Ты не выдумывай!..
А она и вправду начала немножко заговариваться. В мужицкое дело полезла. Собранье у нас – и она торчит. Мужики стали сердиться:
– Марья, щи вари!
Куда там! Только глазами поводит. Выдумала какой-то женотдел. И слова такого никогда не слыхали мы – не русское, что ли. Глядим, одна баба пристала, другая баба пристала, что за черт! В избе у Козанка курсы открылись. Соберутся и начнут трещать. Комиссар из Совета начал похаживать к ним. Наш он, сельский, Васькой Шляпунком звали мы его прежде; перешел к большевикам – Василием Ивановичем сделался. Тут уж совсем присмирел Козанок. Скажет слово, а на не.го в десять голосов:
– Ну-ну-ну, помалкивай!
Комиссар, конечно, бабью руку держит – программа у него такая. Нынче, говорит, Прокофий Митрич, нельзя на женщину кричать – революция... А он только ухмыляется как дурачок.
Сердцем готов надвое разорвать всю эту революцию – но боязно: неприятности могут выйти. А Марья все больше да больше озорничает. "Я, говорит, хочу совсем перейти в большевистскую партию". Начал Козанок стыдить ее. "Как, говорит, тебе не стыдно? Неужели, говорит, у тебя совести нет? Все равно не потерпит тебе господь за такое твое поведение".
Марья только пофыркивает:
– Бо-ог? Какой бог? Откуда ты выдумал!
Прямо сумасшедшая стала. С комиссаром почти не стесняется. Он ей книжки большевистские подтаскивает, мысли путает в голове, а она только румянится от хорошего удовольствия. Сидят раз за столом плечико к плечику, думают одни в избе, а Козанок под кроватью спрятался: ревность стала мучить его. Спустил дерюгу до полу и сидит, как хорек в норе. Вот комиссар и говорит:
– Муж у вас очень невидный, товарищ Гришагина. Как вы живете с ним, не понимаю...
Марья смеется.
– Я, – говорит, – не живу с ним четыре месяца... Одна оболочка у нас...
Он ее – за руки.
– Да не может быть? Я этому никогда не поверю...
А сам все в глаза заглядывает, поближе к ней жмется. Обнял повыше поясницы и держит.
– Я, – говорит, – вам сильно сочувствую...
Слушает Козанок под кроватью, вроде дурного сделался.
Топор хотел взять, чтобы срубить обоих – робоялся. Высунул голову из-под дерюги, глядит, а они над ним же~ насмех.
– Мы, – говорит, – знали, что ты под дерюгой сидишь...
3
Стали мы Совет перебирать. Баб налетело, словно на ярмарку. Мы это шумим, толкуем, слышим – Марьино имя кричат:
– Марью! Марью Гришагину!
Кто-то и скажи из нас нарочно:
– Просим!
Думали, в шутку выходит, хвать – всерьез дело пошло.
Бабы, как галки, клюют мужиков: вдовы разные, солдатки – целая туча. А народ у нас неохотник на должности становиться, особенно в нынешнее время – взяли и махнули рукой.
Марья так Марья. Пускай обожгется...
Стали Марьины голоса считать – двести пятнадцать! Комиссар Василий Иваныч речью поздравляет ее. "Ну, говорит, Марья Федоровна, вы у нас первая женщина в Совете крестьянских депутатов. Послужите! Я, говорит, поздравляю вас этим званием от имени Советской Республики и надеюсь, что вы будете держать интересы рабочего пролетариата..."
Глаза у Марьи большие стали, щеки румянцем покрылись.
Не улыбнется – стоит. "Я, говорит, послужу, товарищи. Не обессудьте, если не сумею – помогите".
Козанок в это время сильно расстроился. Главное, непонятно ему: смеются над ним или почет оказывают? Пришел домой, думает: "Как теперь говорить с ней? Должностное лицо". Нам тоже чудно! Игра какая-то происходит. Баба – и вдруг в волостном Совете, дела наши будет решать... Ругаться начали мы между собой:
– Дураки! Разве можно бабу сажать на такую должность...
Дедушка Назаров так прямо и сказал Марье в глаза?
– Ой, Марья, не в те ворота пошла.
Но она только головой мотнула:
– Меня мир выбрал – не сама иду.
4
Приходим после в Совет поглядеть на нее – не узнаешь.
Стол поставила, чернильницу, два карандаша положила – синий и красный, около – секретарь с бумагами строчится. А она и голос, проклятая, другой сделала. Так и ширяет глазами по строчкам. "Это, говорит, по продовольственному вопросу, товарищ Еремеев?"
– Угу...
Разведет фамилию на бумаге и опять, как начальник какой:
– Списки готовы у вас? Поскорее кончайте!
Глазам не верим мы. Вот тебе и Марья! Хоть бы покраснела разок... Так и кроет нас всех "товарищами". Пришел раз Климов-старик, она и ему такое же слово: "Что, говорит, угодно, товарищ?" А он терпеть не мог этого слова лучше на Мозоль наступи. "Хотя, говорит, ты и волостной член, ну я тебе не товарищ..." Да разве смутишь ее этим? Смеется. Через месяц шапку с пикой стала носить, рубашку мужицкую надела, на шапку звезду приколола.
Мучился, мучился Козанок, начал разводу просить у нее.
"Ослобони, говорит, меня от эдакой жизни... Я, говорит, не могу.
Другую женщину буду искать – подходящую". Марья только рукой махнула. "Пожалуйста, говорит, я давно согласна".
Месяцев пять служила она у нас – надоедать начала: очень уж большевистскую руку держала, да и бабы начали заражаться от нее: та фыркнет, другая фыркнет, две совсем ушли от мужьев. Думали, не избавимся никак от такой головушки, да история тут маленькая случилась – нападение сделали казаки.
Села Марья в телегу с большевиками и уехала. Куда – не могу сказать. Видели будто в другом селе ее, а может, не она была – другая, похожая на нее. Много теперь развелось их.
[1921]
НЕВЕРОВ (Скобелев) Александр Сергеевич (1886 – 1923). Марья-большевичка. Впервые опубликован в газете "Коммуна" (Самара), 1921, 4 декабря, № 892. Печатается по изданию: Неверов Александр. Избранные произведения. М.. Художественная литература, 1958.
