Текст книги "Трофим и Изольда"

Автор книги: Александр Селисский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Жена Решкина Вероника Помпеевна была женщина решительная и в очках. Очки постоянно сползали, Вероника Помпеевна возвращала их отработанным жестом, тыча в переносицу белый палец с кроваво лакированным ногтем. Очки ползли снова, она повторяла жест. Очки держались недолго и раздражённая Вероника Помпеевна, вновь и вновь тыча пальцем, шумно возмущалась чем-нибудь, попавшим в её поле зрения. Баритон жены – иные называли его октавиальным басом, но заглазно: кто бы посмел сказать это вслух?! – так вот, её баритон единственно заставлял Решкина умолкнуть даже и посередине фразы, к тому же умолкнуть относительно добровольно: Бог с ним, если тебя не слышат собеседники, но если сам себя перестал слышать?! Вероника Помпеевна перебивала супруга не стесняясь и вообще поглядывала свысока на что я, автор, пренебрегая мужской солидарностью, вынужден признать её право или, во всяком случае, некоторые, скажем так, основания. Ибо семье нужен глава и тут Глеб Алексеевич явно пасовал. Конфликты и домашние проблемы разрешала жена – Глеб с трудом отвлекался от высоких материй. Так было во всей истории семьи, а также и в её предыстории с тех пор когда Ника с Глебушкой во дворе детского садика пускали бумажные кораблики по весенним лужам, не прозревая до поры будущего совместного плавания в бурных водах житейского моря. Правда иногда, чуть улыбаясь, Вероника туманно намекала что это, мол, Глеб «не прозревал». Ей-то всегда всё было ясно и прозрачно. Что делать? Такой уж она человек, наша Вероника Помпеевна. И таков её девиз, гласящий «раз и навсегда». Презирая мелочи, подробности, препятствия и недостатки. Создающие неудобство или, потому как нынче в моде импортные выражения, дискомфорт. Костя утверждал, что Вероника в юности написала воспоминания и хочет прожить по ним жизнь. С домашних проблем всё только начиналось, выходя, как это всегда бывает, в большую жизнь. Не умел Глеб воздействовать на окружающих своим немалым научным авторитетом, а также и талантов дипломатических, был начисто лишён. В отношениях с младшими сотрудниками это выражалось недопустимой с их стороны фамильярностью, опять же, недопустимой по мнению Вероники Помпеевны. Глеб Алексеевич не то чтобы возражал против фамильярности или с ней соглашался – он её не замечал, полагая естественным в науке равноправием. Ещё хуже было в отношениях с начальством: кривые пути к положительным резолюциям были ему неведомы и потому доставались Глебу исключительно ссылки в научных журналах а, скажем, большие квартиры улучшенной планировки получали другие. Что в глазах Вероники также было недостойно мужа и отца семьи. Он мог вылечить слона, попугая, носорога – стадо баранов, наконец! Глеба Алексеевича уважали в научном институте, в цирке и в зоопарке, на его статьи ссылались даже японские ветеринары – иероглифами. И только жена вздыхала:

– Нет, Решкин, ты не Орлов. Не Орлов ты, Решкин!

Вечером Глеб звонил в цирк. Как чувствует себя Офелия? – спросил он. – После приёма лекарства? Ага, ну ладно. Нет, это нормально. Если что не так, звони. Пока.

– Офелия? – Вероника всегда интересовалась делами мужа и подробностями его жизни вне дома. – Красивое имя. Это арабская лошадь? Или газель?

Беспокоить Веронику Помпеевну могла не газель и не арабская лошадь, а разве что дрессировщица или цирковая балерина. Хотя никогда и ни при каких условиях не лечил Глеб людей, будучи всё-таки ветеринаром! – и, кажется, женщин даже не замечал, жена с девизом «раз и навсегда» обязана предусмотреть всякую возможность. А убедившись что для беспокойства нет оснований, можно снова проявить небрежную снисходительность главная причина которой, по моему авторскому разумению, крылась в том, что муж эту снисходительность терпел вместо того, чтобы гаркнуть в ответ или просто дать бабе в ухо. Известно, что слабости женщина не прощает. Но Глеб Алексеевич кандидат и доцент, экс-чемпион университета по метанию молота, виновато улыбаясь, растворялся в толпе гостей, которых в доме всегда было великое множество. Или шёл на кухню заваривать чай, это было его священной домашней обязанностью. На худой конец скрывался в бывшей детской, которая теперь называлась «мотькина берлога».

Мотька была единственная дочь Решкиных. Любовь и надежда родителей.

Очередной извив моды некогда и вдруг прекратил могучий поток Сусанн, Изабелл, Виолет и Эдуардов. А также шляп с цветами и юбок по колени. В дело пошли мини-юбки, седые парики, Демиды, Федосьи, Василисы. Я был знаком с некоей Степанидой, а также знавал Пантелеймона Робертовича. Свою дочь Решкины назвали Матрёной, а «на каждый день» Мотькой, уповая на очаровательный контраст простонародного имени с будущей высокой интеллигентностью. Удар настиг их с первым сказанным ею словом. «Доченька, – протяжно говорил Решкин, склонясь над колыбелькой, – солнышко моё, скажи – «мама». Ну? Мама. Мааа-ма. Не хочешь? Тогда – «папа». Ну, скажи, маленькая!» Младенец помолчал для солидности, потом громко и раздельно, почти маминым голосом, рявкнул:

– Дерьмо!

И опять замолчал. Решкин тоже онемел от неожиданности. Молчала даже Вероника. «Дерьмо!» – ещё раз произнесла Мотька и заревела. Родители поняли, что ребёнок слушает не только обращённые к себе подсказки, но и разговоры окружающих. Другие на их месте стали бы следить за своим лексиконом, но не Решкины! Наоборот, Мотька была немедленно допущена в родительский круг и отныне участвовала в интеллектуальной жизни семьи. Ребёнок должен вырасти без комплексов! – решили мама и папа. Четырёх лет она научилась грамоте, в шесть читала братьев Гримм и Мопассана, обращаясь к родителям за консультацией; семилетняя поправляла ударения школьной учительнице и та её возненавидела. В одиннадцать, подражая Веронике, покрикивала на папу тем свободнее, что он и это терпел, будучи последовательным толстовцем чего, надо помнить, сам великий писатель счастливо избежал. В четырнадцать лет Мотька считалась заядлой преферансисткой, и было принято думать, что выигрыш она тратит на конфеты. На самом деле, однако, дитя предпочитало сухое вино. К пятнадцати у неё были кулаки молотобойца, шестой номер бюстгальтера и любовник. О последнем родители только догадывались, считая, что воспитанные люди избегают нескромных вопросов.

– Девка, – говорил отец, сидя на прикупе, – девка, ну в кого ты такая тупая? Прёшь, с туза под играющего.

– Тупая она в тебя, – немедленно реагировала Ника. – Тупая она в тебя, безусловно. – Это была такая форма беседы. Всерьёз назвать Мотьку тупой ни один из них бы себе не позволил. Это значит воспитывать у ребёнка комплексы! Согласно последним теориям, дитя должно получать максимум положительных эмоций.

– Задница ты, папа, – обронила дочь небрежно и вторым ходом расколола играющему червонный марьяж.

– Молодец. Мой стиль, – сказала Вероника. – Но вдруг бы при марьяже третья?

– А снести ему что-то надо? – огрызнулась Мотька. – Ты мама тоже задница.

– Ну-ну можно бы и повежливей, – не согласилась Вероника на этот раз, но дочь только пожала плечом.

– В общем, – объяснил Костя – комплексы есть. Но не у Мотьки.

Вероника Помпеевна была главным участником дискуссий политических. Всё происходящее, происшедшее, равно как и имеющее произойти в мире, а паче в собственной стране она отвергала, как следствие недемократичности режима. Власти любые, а власть родного государства в превосходной степени совершает и, по её мнению, перманентно, преступления против демократии, то есть народовластия. Народ и только народ имеет право на принятие судьбоносных решений.

– Если народу по телевизору объяснят, что решить и как – ухмыльнулся новичок в доме.

Больше его здесь не видели. Даже имя было навсегда забыто. Вероника твёрдо стояла на позициях либеральной демократии, и горе было тому, кто с ней не согласен!

Речи ее считались недопустимо опасными, но когда она совсем уж переступала границы осторожности, кто-нибудь брал её за руку и, показав пальцем на телефон, произносил козлиным, в целях конспирации, голосом: «Кэ-э-ге-бэ-е-е» Чаще всего это был Решкин, который умел говорить разными голосами, увы! – одинаково медленно и в нос. Любой узнавал его по телефону с первого слова, и даже тот, кто раньше никогда не слышал, мог узнать по описанию. Но он опять и опять говорил изменённым голосом, показывая на телефон. Иногда Ника спохватывалась и прекращала недозволенные речи, чаще же продолжала, отмахнувшись, Любой желающий мог слышать её могучий баритон и без тайного устройства в телефонном аппарате. Через закрытое окно. С тротуара. Хотя жили Решкины, аж на третьем этаже. Генеральных секретарей, президентов и даже императоров свергнутых Вероникой не выходя на улицу, хватило бы на историю родного или всякого другого государства.

Кроме преступлений большевистского режима обсуждали экономическую политику Великобритании в прошлом веке, равноправие или геноцид негров, евреев и курдов, проблему законного брака для гомосексуалистов и лесбиянок, а также уход за домашними растениями, методы обработки коктебельских сердоликов, изготовление перстней и серёг, повадки нильских крокодилов и долго уточняли рецепт фирменного торта Вероники. Также постоянной темой были спорт и литература. При нынешней дифференциации наук математик остережётся вступить в спор химиков, физик, даже в «своей собственной» науке, буде речь зайдёт не об его узкой специальности, предпочтёт роль слушателя, а психиатр не станет критиковать коллегу-хирурга. Но химик и физик, биолог и астроном, кажется, занятый только звёздами, инженер или врач, пусть даже и санитарный – каждый почитает себя достаточно компетентным, чтоб уверенно высказать глубокое, подробное и безапелляционное литературно-критическое суждение. Что ж странного? Поневоле дрогнешь, когда «бета-железо», «дизъюнкция», или, скажем, «дезоксирибонуклеин» и более того – «пераскевидекатриофобия»! То ли дело искусство или политика, всё известно со школьной скамьи. «Сюжет, кульминация, эпитет...» «Казус белли...» «Нота музыкальная, нота дипломатическая. Завязка». Все всё знают. Все, кто уже здесь. И также те кто, может быть, зайдёт позднее.

Собеседники предпочитали обсуждать литературу модерна, где сюжета нет и мысли неопределённы, а потому возможна широчайшая коннотативность или, говоря попросту, допустимы самые неожиданные ассоциации. Для придания же тексту – слова «произведение», как устаревшего, тщательно избегали, так вот, для придания тексту широкой, а лучше всего бесконечной, коннотативности, желательно, чтоб эпизоды в повествовании, предложения в эпизодах и слова в предложениях стояли не соответственно ходу рассказа, а в любом ином, искусственно усложнённом, порядке. Когда смысл нужно искать, а ещё лучше придумывать, аналитик получает богатый материал для ассоциаций и последующих аналитических построений что есть, по мнению собеседников, литература интеллектуализма в наивысшем, так сказать, градусе. «Можем ли мы постулировать настоящее положение? – риторически спрашивал некто в ходе беседы и сам себе отвечал: – Да. Ибо коннотативность данного текста...» – продолжать можно как угодно в русле коннотаций, они же ассоциации, случившихся у данного интеллектуала в данный, опять же, момент. Терминология притом употреблялась научная, суждения не обжаловались, но бывало, опровергались и начинали сначала. Ибо не выяснение проблемы, а именно вечный спор давно стал естественным состоянием бытия в доме Решкиных. Однажды Костя обратил внимание на незнакомца, скромно забившегося в угол. О новом госте забыли. Слушая окружающих, он как-то сжался, стараясь не привлекать внимания. Вокруг анализировали верлибр, зарубленный консерваторами в редакции журнала:

«–Адамы. Адамы?

–А дамы?!

–Ад! А мы?

–А-а! Да. Мы.

– Ада! Мы-ы!

– Адам! Ы-ы-ы.

–Адамы? Адамы.

– Где Евы?»

Стихи не находили идеальными: свободные от рифм, они всё же имели знаки препинания. Незнакомец, видимо, был в доме человеком случайным. «Вы физик? – спросил Константин просто, чтобы завязать разговор: уж очень тому было здесь неприютно. – Химик? Биолог?» Гость оглянулся пугливо и отвечал почти шепотом, хотя всё равно никто бы не услышал: «Т-с-с-с. Ради Бога, никому не говорите. Я писатель. Т-с-с! Как отсюда выбраться?»

Решкины – Вероника, Глеб и Мотря был здесь официальный, «паспортный» состав, но жизнь полнее документа и, говоря о доме Решкиных, необходимо упомянуть лицо, присутствующее постоянно – не всегда, однако, физически а чаще, так сказать, в метафизическом смысле. Объяснить термин этот я не могу, а употребить рискну. Его все употребляют, а кто понял? И только ли его? Так вот, в древности язычники молились пенатам – богам домашнего очага. Мифологический словарь говорит: «Пенаты, лат. – Древние, вероятно доримские боги-хранители, каждая семья имела нескольких, семейные боги...» и так далее. У Решкиных тоже был Пенат, но единственный, соответственно современному принципу монотеизма. Он же Гений, Друг и Учитель, что, правда, кроме теософии, отдаёт ещё культом личности. Личность сияла на стене иконным портретом, а имя – Илья Мордехаевич Бабаевский – сообщали посторонним уважительно пониженным голосом. Во плоти он существовал далеко и как пристало богу приезжал не часто. Зато каждое явление Ильи народу тщательно готовилось: покупали чай индийский, хлеб ржаной чёрный, селёдку и подсолнечное масло, притом исключительно на базаре, чтоб с натуральным запахом: магазинного, да ещё и, не дай Бог! – рафинированного бог не признавал. Только крестьянское масло без которого, как и в отсутствии ржаного хлеба с селёдкой, не чувствовал он себя настоящим счастливым богом. И, как ни удивительно при таких вкусах, совершенно не пил водки. Чистой, как слеза ребёнка и прохладной, как горная речка. Ни-ни. И хотя на то он бог чтоб иметь странности, согласитесь – тут что-то не так!

Но главной была подготовка интеллектуальная глубокая и многосторонняя. Её начинали уже в час его отъезда, заранее предвидя следующее пришествие. Члены семьи и друзья дома постоянно чувствовали себя в некоем соприкосновении с Пенатом пусть, повторяю и не физически в каждый данный текущий момент. Пока же фиксировали мысли, обдумывали темы, которых нужно коснуться, намечали вопросы, которые следует поставить. Не забыть! Ради бога, не забыть! И услышать его ответы. И поставить новые вопросы. Учёные люди знают: главное – вопрос поставить. Чтоб стоял. Это путь к решению проблемы в любой науке. Илья же выдвигал концепции и создавал теории равно в физике, истории, биологии и т.д., излагая их как устно, так и в статьях на любые темы. Его научные идеи обсуждались в домах друзей и единомышленников, а статьи публиковались на пишущей машинке «Эрика», берущей, как известно из классики, четыре копии. Чего согласно той же классике, абсолютно достаточно. На хлеб и подсолнечное масло он зарабатывал в типографии, набирая массовые тиражи других авторов. Зато здесь, у Решкиных, а также в других подобных сообществах твёрдо знали, что Илья гений. Гений и не менее того. Расходились только в определении конкретной области, где проявляет он именно гениальность, а не простой талант. Математики видели Илью гениальным поэтом, причастные литературе объявляли искусствоведом концептуального направления, последние же находили, что Илья преимущественно исторический аналитик. И все сошлись на философии, благо даже и словарь толкует этот термин весьма обобщённо, с большой неопределённостью. Философом каждого можно считать. Ну, почти каждого. Так думают физики, лирики, инженеры и даже театроведы. А философы не успевают возражать всем сразу.

Вероникой Помпеевной научная ориентация Ильи была определена без проблем: «Гений и всё! Подробности не важны. Относиться соответственно: внимать» Презирала Вероника подробности, а паче препятствия и всяческие закавыки. Хотя, если верить слухам, каковые, разумеется, непочтенны зато бывают достоверны, она как-то, разгневавшись, свалила щуплого бога на пол, придавила мощным коленом и держала пока тот не вымолил прощения. И будто бы даже заплакал. Однако всё это слухи, конечно же, только слухи, а никакие не подробности.

Среди своих, внешнюю почтительность не культивировали. Посвящённый да уразумеет! А Решкин, как ближайший друг, позволял себе тон, вроде бы, даже и небрежный:

– Сегодня я тебя вычешу в крестики-нолики!

– Фигу! Я тебя уничтожу, как противника.

Здесь играли в крестики-нолики, в слова, в очко, в преферанс, в шахматы, во что попало, но главным образом в демократию. Как-то всерьёз увлёкшись, Илья, вместо элегантной фиги врезал просто и яростно: «дулю!». Вокруг зааплодировали.

В общем, гений и всё. Теоретик с неограниченными возможностями. Склонив голову чуть вперёд и ближе к правому плечу, исподлобья глядя на оппонента, он доказывал. Что? Абсолютно неважно. Сообщали, будто Илья анализирует даже вещи и понятия совершено ему незнакомые, что есть признак логичности абсолютной, не говоря уж о высочайшем интеллекте. Однажды построил он логическую модель выеденного яйца! Это, конечно, вызовет улыбку невежды, но в доме Решкиных высоко ценили именно чистое познание, и укажи кто-то на практическую бесполезность модели, ответили бы немедленно:

– Когда Максвелл составил своё уравнение, никто не знал, что с ним делать. А сегодня это основа радиотехники!

Действительно не знали. И в самом деле, основа. Великая вещь параллель. Великая наука история.

Илья логически доказывал, что «Евгений Онегин» по сути, написан прозой. Спорили, но опровергнуть не могли.

Я должен просить извинения у внимательного читателя, который давно заметил, что рассказ Кости кое-где подменён моим собственным голосом. Это, конечно, превышение должностных полномочий, ибо я как автор, должен бы «умереть в героях». Но так не хочется! Я тоже знал Решкиных и немало вечеров провёл в их доме, попивая знаменитый решкинский чай или – того лучше! – несравненный самогон. Изготовленный по рецептам высокой науки «под термометр», прошедший серию очисток и настоянный на травах или перце – ах, ах! Вы спрашиваете, почему самогон? О, это совсем особая история. В той нашей державе где зубы лечили только днём, а играли преимущественно частушки или симфонии девятнадцатого века, к различным видам борьбы власти с собственным народом однажды добавилась борьба за трезвость – нас уверяли, что именно и только для этого цены спиртных напитков повысились до академических высот. Заработок же хозяина дома, увы, замер в кандидатской позиции, то есть менее чем на половине дороги. Его научный рост оборвался сразу и навсегда в августе шестьдесят восьмого года на общем собрании научного института когда Глеб Алексеевич Решкин, кандидат и доцент, всё тем же размеренным голосом протяжно и чуть в нос, прямо с трибуны объяснил присутствующим, что по его, решкинскому, учёному мнению советским танкам абсолютно нечего делать на улицах и площадях чешского города Праги, а также в иных-прочих чехословацких городах. И ушёл с трибуны как всегда прямо, не теряя чувства собственного достоинства.

Назавтра похерили его работу над докторской диссертацией и расформировали группу, которой он руководил. Нить событий от этого выступления, протянувшись на годы, в конце концов, приведёт Решкиных в американскую эмиграцию, где Мотька родит целую кучу настоящих американских внуков. И хотя родит от одного, жить будет с другим, а любить третьего, вопреки русской традиции все будут счастливы. Такое бывает только в Америке! Со временем старшая внучка наденет очки, возьмёт портфель и станет изучать психологию, вторая бросит школу и пойдёт акробатом в цирк, а судьбы младших пока теряются в магическом кристалле времени. Бабушка Ника, навсегда бросив работу, почти признает мужа главой семьи. Будут счастливы все, кроме самого Решкина, хотя лечение зверей и животных продолжит он совсем по другому тарифу! Давно презрев троллейбус и автобус, шестой уж год в «Мерседесе» он ездит. Но счастья нет его душе, что делать? – паренья духа нет в американцах: они любить умеют только бизнес, авто, кино и баночное пиво – работать и работать, и работать, и нет того чтоб долго и логично, не исчисляя прибыли в процентах, судить несовершенство мирозданья! Он сам с собой играет в «крестик-нолик» а вождь, учитель и бог, оставшийся на месте, стал крупным специалистом по торговой рекламе, что впервые в жизни приносит ему хорошие деньги. Умение найти парадоксальный ход и сделать неожиданный, но логичный! – вывод, накопленное в научных спорах, ему в рекламе очень пригодилось.

Со временем перееду и я, но ближе, в страну Израиля. Где обыкновенный супермаркет в нашем доме сверкнёт всевозможными водками и рядом вот они, вина о которых я только читал в романах. А потом в Израиль привезут армянский коньяк пусть и не «Двин» любимый мною и, по слухам, самим Уинстоном Черчиллем, однако ж и этот великолепен, честное слово! Но самогон Глеба Решкина я и тогда вспомню с чувством глубокого удовлетворения. Кстати, самым отвратительным пойлом, за всю мою жизнь угощали нашу киносъёмочную группу во времена антиалкогольной кампании на съёмках научно-популярного фильма «Трезвость – друг человека». В отделении милиции был «продукт» реквизированный синеватый, с какой-то белой взвесью и вонял керосином. Не очищенным, самолётным, у того запах лучше, я знаю. Этот керосин был примусный. Боже, какую дрянь, случалось пить во времена проклятой кампании! Но я увлёкся, извините. Продолжаю.

Илья, надо заметить, разговоров о своей гениальности не поддерживал и даже не одобрял, скромно повторяя: «Просто мой логический аппарат более или менее совершенен и единственно может привести рассуждение к истине в её конечной инстанции» Начиная спор с любого места предложенного оппонентом на тему определённую им же, Илья приводил его к результату, который приходилось считать истинным, ввиду исчерпанности контраргументов. Отсутствие у себя гениальности Илья пожелал, однако, также логически доказать, ибо привык доказывать всё на свете. И доказал бы – поражений он, кажется, не знал. Доказал бы, выбери он в оппоненты другого абсолютного логика. Но Илья выбрал клоуна Костю. Зачем?!

У новых гостей решкинского дома встреча с Костей вызывала шок. Ученые мужчины и женщины тоже учёные, одетые согласно моде без различия пола и возраста в куртки, футболки, джинсы с бахромой, не говоря уж о стоптанных кроссовках, они, как в запертые ворота, упирались в его строгий костюм и безукоризненный галстук. «Клоун? – протянул один гость. – А-а-а-а». Должно быть он решил, что Костя не переоделся после представления. В споры Костя не вступал и со всеми вежливо соглашался: «Да? Возможно и так. Ах наоборот? Тоже возможно». Аристократы духа – а как же? Уж они-то не исчезли вместе с древними рыцарями, как рукописные романы! – аристократы духа ему снисходительно завидовали: «Как хороша, должно быть и спокойна его жизнь без постоянного напряжения интеллекта, вечных сомнений и мучительного разлада с самим собой!» Аристократы врали: каждый из них трепетно лелеял свой персональный разлад. Это был кастовый знак.

Костя, вежливо улыбнулся.

– Доказывать надо гениальность. Её отсутствие разумеется само собой.

– Ничего подобного! – Илья даже привстал на цыпочки. Именно это было ему нужно: примитивная бытовая логика против научной. Это здесь ново и, пожалуй, интересно. – Ничего подобного! «Само собой» не терминологично! Гениальность нужно логически определить и обозначить.

– Железная логика, – возразил Костя, – подобна презервативу на мозге. Можно получать удовольствие, но ребёнка не будет. То есть открытия. Где-то надо резину прорвать. Где? Когда? Гений угадывает. Умный ограничивается доступным а дурак бесконечно путешествует, заблудившись в дебрях своего развитого интеллекта.

– Но у дурака не может быть развитого интеллекта! – возразил Илья.

– Что вы! – вздохнул Костя. – В эпоху тотального прогресса интеллектуальный осёл явление вполне обыкновенное. Обратите внимание: с искусственным интеллектом давно работают, а насчёт ума надежда пока на Бога.

Илья вдруг замолчал, зато как вдохновились окружающие! Сразу возникли силлогизмы с перспективой анализа самих понятий «интеллект», «гениальность», и других как имеющих к разговору непосредственное отношение, так и бесконечно далёких от него. Про Костю тут же забыли. Зато Илья постелено оживился и ринулся в бой, привычно поражая учеников и адептов утончённой логикой доводов.

То есть, я хотел сказать – утОнченной. Не ударное «ё» с двумя точками, а «е», с ударением на первом «о» – утОнченность, так и только так произносилось это слою в доме Решкиных. УтОнчен, утОнченный. Глеб Алексеевич Решкин был не только толстовец а ещё и пурист, убеждённый и последовательный. Тут даже Вероника была бессильна: всегда и во всём уступавший жене, свой пуризм Решкин охранял и оборонял, будто именно этим доказывая, что он тоже может быть бойцом и мужчиной. Пуризм же, напомню, это правильная, можно сказать стерильная речь, как в её грамматических формах, так и в произношении. Называемом, в данном случае, «по науке» – орфоэпия. Настоящий пурист говорит на языке чуть старомодном что, по его мнению, выглядит особенно элегантно. Произнесение слова «утончённый» через ударное «ё», Решкин считал безнадежно вульгарным находя, что безударная форма несравнимо ближе духу языка. И с удовольствием повторял английскую пословицу об аристократе в дорогом, но старомодном пальто. Однажды, посмотрев рукопись коллеги, ни словом не обмолвился о содержании, только буркнул:

– ЭкзамИнатор! Не «экзамЕнатор», а экзамИнатор, после «эм» в слове должно стоять «и»! – а потом ещё улыбнулся саркастически. Он не станет углубляться в суть вопроса, изложенного без необходимой, по его мнению, изысканности. Но коллега тоже улыбнулся и тоже саркастически. Подойдя к книжному шкафу, который в этом доме, разумеется, именовался «шкап», снял с полки большой коричневый том с цифрой 4 на переплёте. «Толковый словарь живаго великорускаго языка Владимира Даля», – так, согласно старой орфографии, был, к удовольствию Глеба, дублирован титульный лист. Открыв страницу шестьсот шестьдесят третью, коллега показал всем. «ЭкзамЕнатор» было написано там. Через «е»!

Но Решкин в словарь даже не посмотрел. Он заговорил, начав ещё медленнее обычного. Ухитряясь шагать взад-вперёд по малюсенькой комнате.

– Владимир Иванович Даль безусловный авторитет, – Глеб на секунду замолк, давая время понять эту истину и навсегда запомнить. – Да, Владимир Иванович авторитет огромный и безусловный. Но в науке авторитет опасен и ты пал его жертвой – он взял у коллеги словарь, поставил на место и вынул из шкапа другой, не менее толстый, но не коричневый, а зелёного цвета. И тоже с четвёркой на переплёте. Раскрывать, однако, не торопился и продолжил, держа тяжёлую книгу обеими руками. – Владимир Иванович, – продолжал Глеб, – взял из латыни слово «экзамен» и построил «экзаменатора» по законам русской грамматики. Чего делать не следовало, ибо слово есть в самой латыни, – и Глеб Алексеевич, наконец открыл зелёный том словаря под редакцией Волина и профессора Ушакова. «ЭкзамЕн, экзамЕнационный, экзамЕнованный, экзамЕноваться. ЭкзамИнатор, – выделял он голосом. – ЭкзамИнаторский. Есть и латинский оригинал: «examinаtоr», – голос Решкина зазвучал чистым бархатом. – Убедись, – продолжал он, – Этимологический словарь Преображенского тоже ставит «и». Ссылаясь на латынь, как и профессор Ушаков. Заметь: на первоисточник ссылаются только там, где поставлено «и».

Коллега тоже был человек академический и при слове «первоисточник» почтительно вздохнул. Но не был повержен и даже потёр одну руку о другую знаменитым жестом Пилата, хотя как раз умывать руки даже в переносном смысле не собирался и совсем наоборот, видимо жаждал боя.

– Возможно, – сказал он и ещё раз потёр руки. – Пусть и так, не возражаю. Но рискну предположить, что наличие в словаре Даля буквы «е» делает такое написание легитимным. Тем более что в словаре Ожегова тоже «е». Русской грамматике сие не противоречит, как ты сам изволил подтвердить и, следовательно, ошибкой не является. Чего же ты хочешь?

– Я хочу сохранить нюансы, – сказал Решкин. – Веди ты речь о шофёрском экзамене, можно бы и не спорить. Но в академическом! – на слове «академическом» Глеб Алексеевич резко повысил голос, – в академическом тексте я «экзамЕнатора» не приемлю. Нет, нет и нет! Это неизящно и неаристократично, черт возьми! ЭкзамИнатор, только ЭкзамИнатор и прошу не спорить! – он стоял посередине комнаты с лицом волевым и строгим. Да, Решкин был пурист.

Но ему бывало тяжко. В институте, в зоологическом саду и даже в цирке работали – увы! – не только интеллектуалы. Каждый говорил как мог и многие, по мнению Глеба, могли худо. Как человек безукоризненно воспитанный, он собеседников не поучал и страдал молча. С утра до вечера. В течение дня страдания усиливались постепенно становясь нестерпимыми. Но уж дома он должен слышать речь только безукоризненную! Даже изысканную так будет вернее. Отдыхать сердцем и ушами. Ах, неожиданностями полна не только жизнь в джунглях или, скажем, на парусном бриге! Неожиданности случаются именно в неожиданное время и, как ни странно, там, где их не ждут! Например, дома среди друзей, с которыми обдумано всё на свете а обговорено даже больше. Пока жена выпекает свой шедевр, а старый друг Константин развлекает её трёпом, не воспаряя в интеллектуальные выси.

 
... Я в темноте со свету – Свету
поцеловал не ту, а эту.
Оно бы, право, не беда,
Но – не туда. Ах, не туда!
 

– Вот гад, – говорит Вероника, – и ничего не сказано, и неприлично. Как ты это умеешь?

– Не знаю, – смеётся Константин. – Само собой выходит.

– Женился бы, наконец, старый хрыч, – заводит она разговор на вечную тему. Костя вовсе не стар, ему чуть за тридцать но, по мнению Вероники, давно «пора в будку». Загулялся. Случайные женщины её семейственному сердцу невыносимы. Она повторяет: – женись, а?

– Не могу, – отвечает Костя, – Подводное плавание и семейная жизнь мне противопоказаны. Я не выношу давления.

– Баб твоих разогнать надо, – говорит Вероника уже сердито: – и как они тебя находят, от земли ж не видать!

Это её ошибка, может быть намеренная? Нет легче способа «достать» Костю чем шутки над его ростом. Не подавши, однако, вида, переходит он в отместку к «скользким» сюжетам, чего снова-таки не переносит, наша «раз и навсегда»; в его рассказе появляются даже интимные детали. Глеб, как обычно не разобравшись в тонкостях, издали жену поддерживает: «Да, да он у нас жутко удалой, даром, что: маленький!» Тут Костя, сорвавшись окончательно, обещает в следующий раз, привести знакомую, с которой только что провёл приятнейшую неделю на чужой даче. Знакомая в юности украла у мамы «Камасутру» и с тех пор это её любимая книга. Читается всю жизнь постоянно и внимательно с начала до конца и даже с конца до начала. А также по частям. Поскольку это не догма, а руководство к действию. Её рекомендовали как блестяще освоившую курс, и Костя подтверждает: читано не зря, ибо эрудиция сочетается с незаурядным темпераментом, а также интеллектом бесспорно глубоким… хотя, пожалуй, излишне узконаправленным.