Текст книги "Солёное детство"

Автор книги: Александр Гезалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Александр Гезалов
Солёное детство
Автобиографическое эссе Александра Гезалова

Соленое детство

От автора

Мне кажется, я всегда мысленно что-то пишу. Или смотрю фильм – прокручиваю перед мысленным взором невидимую пленку, на которой события, лица, судьбы разных людей. И большое желание – достать все это «изнутри» и показать всем.

Люблю наблюдать за людьми. Например, в автобусе разглядываю кого-то и замечаю на руке наколку "Валя". Вглядываюсь в лица состарившихся людей, тех, кто уже начал ветшать. Смотрю на детей, идущих рядом с родителями. Всматриваюсь в ночные окна, пытаясь представить, что там, за шторами… Зачем мне это, почему?.. Не знаю.

Зачем я, уступив своему невнятному желанию взялся за перо, чтобы рассказать о своем "соленом" детстве?.. Тоже не знаю.

Мне бы очень не хотелось, чтобы, читая эти строки, вам показалось, что я хочу разжалобить кого-то, чтобы меня кто-нибудь пожалел. Нет. А хотелось бы, чтобы, прочитав воспоминания о "соленом" детстве, у кого-то дрогнуло сердце. Может, этот кто-то вспомнит о своих детях. Где они, что с ними? Или, встретив ребенка из детского дома, вы будете готовы не только "жалеть", а искренне помочь такому ребенку. Всего-то и надо – поучаствовать в его судьбе. Часто до этого не доходит, "дядина-тетина" конфета уже считается участием… И где та золотая середина, когда, оказав помощь и содействие си-роте, нужно вовремя отойти, дать ему самому шанс и возможность сделать первый самостоятельный шаг в жизни. Он-то чаще всего не понимает, что ваша помощь не может длиться вечно и только он сам может помочь себе…

О себе и товарищах моих, их судьбах я старался писать максимально правдиво, так как считаю, что важно написать именно правду. Может, правда расставит все на свои места спустя годы, хоть как-то облегчит нынешние сиротские страдания (хотел убрать эту фразу, но это тоже правда). Многих из моих друзей уже нет в живых.

Детство бывает разное, и зависит оно только от родителей. Только они ответственны за детство своих детей.

Мне не хотелось бы, чтобы эта книга звучала обвинением родителям, не о них речь, для них скорее – "не суди да не судим будешь". Но детские дома есть и будут существовать еще очень долго, и надо суметь помочь детям-сиротам обрести себя, понять мироустройство и найти в себе мотивы Надежды, Веры и Любви. Все это как "живая вода" их раненым душам. Любите этих и всех детей, и они будут счастливы. Хотел бы, чтобы мои воспоминания прочли педагоги, работающие с детьми-сиротами в детских домах. У меня не будет советов и предложений, как быть. В этих воспоминаниях просто рассказывается, как было, было у меня и моих друзей, лишенных родительской любви, семьи и получивших взамен "системное воспитание". Спустя годы могу назвать детский дом одним этим словом – "система". Может, кому-то из педагогов эти воспоминания помогут понять эту систему, разобраться в хитросплетениях взаимоотношений всех участников "процесса".

Детские дома отстают от быстро меняющегося зремени "внешнего мира" из-за их закрытости от об-щества, внутреннего "порядка". Маневрировать "во времени" сиротам значительно тяжелее, чем детям домашним. Суметь оценить детей, их старания и желание жить максимально счастливо, как это только возможно в детском доме, содействовать им в этом и помогать в дальнейшем – это так важно. Дети, любые дети хотят радости и тепла… Надо постараться помочь им обрести это тепло.

Все вспомнить!

Петрозаводск. Вечер.

Прогулял собаку (о ее судьбе напишу чуть ниже), подышал воздухом, будто перед погружением. Посетил собор Александра Невского, пошептал молитву. Готовлюсь. Знаю, что именно сегодня писать о детдомовском детстве.

Долго выбирал музыку, под которую будет л работать, выбрал песни из кинофильмов Рязанова-под них жил, значит, и вспоминать под них… Потом поставлю Марка Бернеса, он мне близок, очень… Жизни, как песни, разные.

Не думал, что так нелегко вспоминать прожитое, пережитое… А что в жизни просто? Важно начать…. Нет, поставлю Бернеса раньше, предсмертный диск, очень уж голос печальный…

Да, именно Петрозаводск и никак иначе. А ведь могла быть, например, Москва. Или Суздаль, Владимир, Судогда, Собинка – в общем, вся Владимирская область. Именно там прошло мое странное дет-ство. Там меня кидало, мотало из одного детского дома в другой…

В 1990, после трехлетней службы на флоте, мне было все равно, куда ехать. Меня не ждали – везде. Можно было выйти на любом полустанке. Я вышел в Петрозаводске. О чем не жалею. Эдакая странная свобода, свобода выбора свободы…

Отказник

Фраза «все мы родом из детства» и про меня и не про меня. Не было у меня детства, того, что бывает у всех. Сладкого, веселого, беззаботного, с Мамой и Папой. Я знаю лишь того, кто меня создал. Он там, наверху… Так легче. Представить тех, кто меня родил и оставил, трудно, мучительно трудно… За что?

Кажется, что помню себя совсем маленьким, как ни странно, – только что родившимся, понимающим, что меня оставляют в роддоме. Я спрашиваю глазами: как мои дела? Что-то белое, которому неловко смотреть мне в глаза. А "оно" все причитает: "Мама придет, мама придет…"

Эта странная фраза врезалась в меня, как в пароход торпеда. Куда и зачем от меня уходить моей маме? "Белое" уже знает, что мать не придет. Знаю и я. Но "их" так научили говорить "правду", чтобы ребенок не ерзал, не плакал – молчал, как перед расстрелом.

Потом я очень долго не слышал эти четыре буквы, очень долго: М, А, П, А. И нелепо потом звучал вопрос в детских домах: ты любишь свою маму? Какую маму? Чью маму? Покажите мне ее, может, я и дам ответ… К чему эти иллюзии о маме, которой нет рядом? Иллюзии мешают жить… Уже потом, выпуска-ясь из детского дома, ковыряясь в "отпускных документах, я встретил мятые строки корявой записки: "Отказываюсь от сына, потому что не могу…" Жалею, что бросил на ветер этот желтый бумажный листок, как когда-то был брошен сам. Видимо, гены – все бросать… Наверное, я тогда пожалел мать… Но по незнанию я много чего выкинул в жизни. Теперь на руках лишь одна ламинированная справка: жил в детском доме, печать. И ничего более…

Печать на всю жизнь.

Начало

Поискав в наших головах насекомых и поставив диагноз – педикулез, меня и сотоварищей отправили в Гусь-Хрустальный – красивый русский старинный город – город подпольного хрусталя.

В каждом новом детском учреждении всех и всегда почему-то интересовала моя фамилия. Меня спрашивали, знаю ли я азербайджанский. Это было нелепо, ведь известно, что я родом из роддома. Я и русского– то толком еще не знал. Но спрашивали, не задумываясь. Порой просто из праздного любопытства. Так заглядывают иногда в аквариум, чтобы спросить, как зовут рыбку. Но я же не рыбка, хотя… Одно время я даже хотел сменить фамилию – на Колокольцева, например…

Сад-огород

Наш «сад-огород» находился возле рынка. Мы занимались тем, что стояли около забора и жалобно смотрели на прохожих – уже тогда мы начинали «сиротствовать», зная, что ждать участия нам больше неоткуда. Иногда нам кое-что подавали. Больше всех перепадало мне, видно, «красиво» делал глаза. Прохожие пихали нам в кармашки семечки, конфеты, соленые огурцы… И в дальнейшем «сиротство» часто спасало, помогало выжить. И можно ли винить детей, которым самим приходится искать страну радостного, «сладкого» детства?

«Воспы»

Воспитатели, они же «воспы», частенько собирались в беседке, курили «Беломор» и говорили о том о сем. Я, притаившись поблизости, подслушивал, за что мне иногда доставалось. А мне было интересно, о чем говорят взрослые тети, у которых столько личных проблем на работе и дома. Чтобы меня не поймали в очередной раз, я заползал под беседку и, лежа на земле, подложив под голову руки, слушал «кинорадио».

О чем только они не говорили: о зарплате, о кухне, о директоре… И обо всем смачно, грязно, порой с ненавистью. Но больше всего доставалось мужьям. Он такой-сякой, убила бы – говорила одна, а другая вторила: и я бы своего убила. Я не знал, кто такие мужья, мне думалось, это собаки или еще какие-то животные. Особенно помню одну "воспу" в кожаном пальто, всегда с беломориной в черных зубах. Нас она называла товарищами, а воспитательниц – дорогими товарищами… Она не очень-то следила за нами. Бывало, стоит со своей папиросой и смотрит куда-то вдаль. А мы копошимся где ни попадя. Однажды я даже свалился в бассейн с фонтаном, потянувшись за желтым осенним листком.

Наказания у нас были разнообразные. Иногда ставили на колени на пшено или другую крупу. Не раз и мне доводилось, как, впрочем, и всем. В "саду" жили два попугая, у них-то и заимствовали "продукты" для этих целей.

С тех пор попугаев не завожу.

Ночь

Вечером в «саду» стоял ор. Орали все дети, от мала до велика. Просто на работу вышла «нянечка». Не помню ни ее лица, ни комплекции, ни возраста, ни имени, ничего – все как-то стерлось из памяти. Помню часы «Заря» на металлическом браслете. Зло запоминается плохо, спасибо памяти за это.

"Няня" повадилась ходить ночью в кочегарку к кочегару. А в качестве профилактики нашей бессонницы вместо лекарства для крепкого сна она использовала игровую резиновую лопату. Мы покорно откидывали одеяла, а головы прятали под подушки – шла "дубаска". Лопата была такая жесткая – тогда не делали мягких, жаль… Проведя профилактическую работу, "няня", довольная, уходила на всю ночь. А за окном темень, ветер, деревья скребутся лапами-ветками в окна… Страшно. А позвать некого. Так было всегда – некого было звать и потом. Надеяться только на себя мы приучались в самом младенчестве. Вы скажете – и хорошо. Но тогда зачем вокруг нас столько персонала? И чем они занимаются?..

У "няни" с кочегаром часто бывали разборки, она запирала дверь, он бегал под окнами, орал что-то непотребное. Многие от страха стали писаться в постели. Ночь как время суток на все детство стала мне ненавистна.

Когда "няня "кочегарила", впервые мы начали самостоятельно ходить "на горшок". Для этого надо было встать, пойти в туалет, влезть на табурет, достать "подписанный" фруктами и овощами вместо имен горшок и справить в него нужду. Я чаще всего был "арбузом" или "кабачком". Настоящий "сад-огород", где мы – фруктово-ягодные дети…

Как-то раз, когда я доставал свой "кабачок", все горшки свалились мне на голову и пробили ее. Так на голове появился первый шрам. В дальнейшем их будет немало, но этот был первый, починный. Испугавшись, я лег в кровать, а кровь все текла… "Няньку" уволили (тогда за это не судили), но тут же взяли в другое учреждение. Какой директор честно напишет о своем недосмотре? Но пришли другие "няньки", с другими методами борьбы с детьми. Они включали свет среди ночи, грозно вопрошая, кто хочет писать… Теперь сплю чутко. Жду, когда позовут.

День

Все вокруг нас было крайне убогим. Может, время было такое? Старая мебель, старая одежда, старые, громоздкие игрушки… Помню грузовик, железный – ну очень большой… Мы никогда не играли в войну, дочки-матери. Мы получали каждый какую-то свою игрушку и тупо сидели возле нее. Потом обменивались. Мы никогда не дрались – нечего делить, все улажено-налажено. Правда, как-то раз кто-то ударил меня машиной, той самой, железной, я ударил в ответ деревянным конем. Потом долго стояли «в пшене», прорастали. Кормили одним и тем же: суп, макароны с картошкой, кисель с белым хлебом. Съедали все до крошки. «Воспы» грозились, что если кто недоест – «чебурашку» не увидит. Этот метод кнута и пряника в дальнейшем применялся часто. Приходилось подчиняться. А куда денешься с подводной лодки? Иногда даже и сейчас ловлю себя на том, что ем, как собака у будки: глотаю быстро, давлюсь кусками. Не умею есть. Зато я всеяден, что в наше время, в общем-то, приветствуется. Каша? Давай кашу. Компот? Согласен и на компот… Без разницы. Так легко потом детдомовцам на «зоне» – все равно, чем живот набить. Нас словно и готовят для такой жизни. И еще мы должны быть признательны за «образование»…

Мы всегда запасались хлебом: сушили куски на батареях, а ночью грызли, как хомяки. Особым шиком считалось – приготовить жареный хлеб. Для этого надо прижать кусок раскаленным утюгом – голь на выдумки хитра.

Конечно, было чем поживиться крысам: все батареи, все углы в палатах были забиты сухим хлебом. Уборщиц не было, мы убирали весь детский дом сами. А "хлебосушка" функционировала всегда, вплоть до ПТУ, да и в ПТУ тоже.

Верите, чего-то светлого в "саду" не помню. Может, и было что, но забылось. Один день был похож на другой. Подъем, обтирание сырой варежкой перед открытым окном, прыжки на холодном полу… Нет, был как-то случай. Одна повариха стала брать меня домой – вместе с продуктами. Может, из жалости. Как-то раз я съел у нее все конфеты в буфете. Было смешно, что она, взрослая тетя, говорила со мной, как с новорожденным. Видно, у нее не было детей, хотелось "посюсюкать", а я – в буфет и конфетам – привет… В общем, развеял ее мечты по поводу материнства. Она отматерила меня и вернула в детский дом. Мне же было все равно, я наелся конфет надолго, еще и товарищам принес… Больше она меня домой к себе не брала.

Первая больница

У меня развилось заражение крови, и меня отправили в больницу, в «нулевую» палату. Больница была деревянная. Я целыми днями лежал в кровати, на спинке которой висела какая-то бирочка – с именем, наверное.

Этот период помню фрагментами. Часто приходили врачи. Смотрели на меня, я на них. Они говорили: долго он не протянет. А я думал: что, что я не протяну?.. Меня носили на табуретке в процедурную. Большим шприцем "тянули" из одной руки странную черную кровь, а в другую руку вливали красную – во мне много чужой крови. Ко мне никто не приходил. Моя прикроватная тумбочка была всегда пуста. Помню, когда я понял, что все будет хорошо: проснулся среди ночи, а на моей груди сидит кошка. Я не мог ее погладить, но она стала часто приходить.

Однажды я пролил какую-то микстуру – пузырьки и баночки с лекарствами в большом количестве стояли на табуретке у кровати. Я поднялся с постели и, шатаясь, пошел в туалет – искать тряпку. Я передвигался, держась за стенку, и сидящие на посту медицинские сестры отметили, что я иду. В туалете я взял тряпку, принес в палату и, обессиленный, рухнул возле кровати. Так и пролежал до утра на тряпке.

А потом наступила весна. Она ворвалась в распахнутые окна больницы птичьим гамом, заново освятив мое существование. Я подходил к окну, упирался лбом в оконную раму и смотрел и слушал весну. Потом меня стали отпускать на улицу. Я сидел на лавочке. Рядом кто-то чирикал, небо было синее, трава зеленая – жизнь продолжалась.

Ко мне стали приходить больные из других палат с гостинцами, и моя тумбочка теперь никогда не была пустою. Чужие люди садились на краешек моей кровати и говорили со мной… В больнице я провел около года. Но потом меня вернули "на место" – в "сад-огород".

Мой первый выпускной

В 75-м в нашем «саду-огороде» состоялся выпуск. До сих пор помню запах одинаковой одежды, которую нам выдали. Ранцы, пеналы, линейки и прочее – все было один в один. Мы заглядывали друг к другу в пеналы, искали что-то не похожее, отличное – «красивое», и не находили.

Помню, директор построила всех, как перед отправкой на фронт, и зачитала, куда и в какой детский дом уезжает каждый из нас. А нам было все равно – куда. Душа под формой радовалась: нас ждут какие-то перемены, пшено и "воспы" в прошлом… А зря радовались. Потом я уже редко верил в перемены к лучшему, так как за время пребывания в детских домах редко видел, чтобы плохое перестало быть плохим, просто одно плохое сменялось другим плохим. Уже когда нас посадили в автобус, к нему подошла какая-то бабушка и, назвав мою фамилию, спросила, где я. А ей "честно" сказали, что я в корпусе…

Так "воспы" могли бы изменить мою судьбу, но им не хотелось тратить на меня время, разбираться, кто и зачем интересуется мною. Я не знаю, что за бабушка это была, но может… а вдруг?..

"Воспы" в последний раз сказали слова прощания, и мы поехали. Я прильнул к стеклу и смотрел, как уходит "сад-огород", как уплывает город – в прошлое, в даль, в "файл памяти"…

На наши места в "сад-огород" пришли новенькие. Конвейер, который лишал детства в семье, работал исправно. Самое простое – забрать из семьи, лишить всех прав…

Детский дом – соломинка для того, кто уже утонул.

Новый, ну очень новый

Меня отправили в поселок Новый Гусь-Хрустального района в старый деревянный детский дом. Странно, практически не помню светлых и красивых детских домов. Все они были крайне убоги и стары, как будто детство «такого» ребенка может проходить только в «таком» месте – чтобы не смущать, не давать надежду, не соблазнять. Новые здания для детских домов не строились, не строятся и сейчас. Зачем? Нужны ведь только стены и крыша над головой. Это была «забота» государства – трудно должно быть во всем и с самого начала. Если посмотреть на фотографии моих детских домов, не поймешь – то ли это психиатрическая больница, то ли что-то похуже.

Все новое в Новом

Когда нас выгружали и сдавали «по списку», все воспитанники-старожилы почему-то смотрели не на нас, а на новенькие ранцы и форму. Потом я понял, что частная собственность в детском доме будет отсутствовать всегда. Все общее – значит, не твое. Это со временем приносит страшный вред в имущественных отношениях – не жалеть ничего, отдавать все, безгра-мотное широкодушие (в кавычках, конечно же).

Старшие девочки "щедро" отобрали у нас ранцы, одежду и выдали их "дочкам" и "сынкам" – тем, кого они патронировали и таскали везде за собой, как кукол. А нам отдали их старую одежду, заявив своим "детям", что купили все новое в магазине. Так они играли во взрослость. Взрослые проблемы решались легко: отними у чужого и отдай своему – и все дела. "Куклы" радовались. В дальнейшем эта тема "свои-чужие" всегда присутствовала в отношениях детдомовцев. Младшие делились на тех, кого опекали и кого нет. Это псевдоматеринство не имело ничего общего с настоящим материнством, хотя многим так не казалось. Потом, повзрослев, когда наши "мамочки" рожали, обеспечить своих настоящих детей всем необходимым они не могли и не умели. Результат: их дети опять в детском доме. Детдомовские родители точно знают, что государство всегда накормит-оденет их детей.

Мне не посчастливилось попасть в число "обаяшек" – не вышел ни ростом, ни мордашкой и, самое главное, не был похож ни на одну из старших девочек, значит, не "сынок". Это тщательно отслеживалось, и при малейшей схожести у тебя появлялись "маман" или "папан". Средние проверили нас, лысых и бритых, на вшивость – тогда из учреждения в учреждение детей передавали с такими "прическами". Это было удобно – вши оставались без хозяина. Помню, одна девочка плакала и кричала при стрижке, умоляя, чтобы ей вернули на место волосы. Старшие, издеваясь, уложили ей состриженные волосы на голову, обещая, что они прирастут. Девочка поверила и какое-то время носила пряди волос на лысом черепе. Все смеялись над ней, а мне, семилетнему, было жаль ее.

И с первого дня на новом месте в поселке Новый мы не только учились, но и работали. Потом вообще перестали учиться, только работали. У нас были свиньи, лошадь, куры, еще какая-то живность. Детский дом занимался выживанием, и все должны были работать, чтобы кушать. Зачем учиться? Директор говорил, что труд сделал из обезьяны человека. Но научить трудиться по-настоящему нас так и не смогли. Потом трудно объяснить уже взрослому человеку, как нужно работать. Что есть коллектив, с которым надо строить отношения, есть трудовая дисциплина, наконец. В детском доме так извратили понятие ценности труда, что повзрослевшим детдомовцам идти работать просто уже не хотелось. Многие искали иные пути и находили – в тюрьме ведь тоже кормят бесплатно…

Работа

Нас сразу определили в бригаду по уборке свинарника, и мы получили клички «свинари». Свинарник был не худший вариант. Ведь могли еще послать пилить дрова, грузить уголь, копать огород… Старшие в этом не участвовали, в их обязанности входило радостно гонять нас на работу. Средние следили за нами. Они тоже свое уже отработали и готовились стать старшими. Так потом было везде и всегда, работники детских домов понимали, что управлять младшими удобно с помощью старших, которые когда-то ведь тоже были младшими и прошли через тот же горький опыт. Страх и еще раз страх – вот на чем держалась воспитательная система детского дома тех лет. Потом я с этим столкнулся в армии, «дедовщина» не стала для меня открытием, но к чему такой опыт семилетнему мальчику или девочке, оказавшемуся под опекой государства? По какому праву взрослые дяди и тети перекладывали свои воепитательные функции на плечи обозленных на все и вся старших детей?

Как-то с товарищем чуть постарше мы присели отдохнуть в дровне. Директор, увидев, что мы не работаем, схватил меня за ухо и поднял за него, произнеся в лицо: "Кто не работает, тот не жрет". Потом я долго пилил дрова. А врачу сказал, что ухо задело пилой. Она обрадовалась, что я такой сообразительный и не создаю проблем, дала мне витаминку, не забыв сунуть себе в рот другую (что меня почему-то насмешило тогда).