Текст книги "Пчёлы"

Автор книги: Александр Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

4
На завтрак, обед и ужин

На завтрак подали омлет.

Эдвард ковырнул вилкой желтоватую массу и замер. Все шесть стен разом щелкнули, приобрели глубину, и голос адвоката вновь наполнил столовую:

– Я хочу напомнить те смутные времена, когда тонкие и ранимые натуры оказались на краю бездны отчаяния. Что спасло пассажиров «Ковчега»? – Кац выдержал паузу. – Любовь к ближнему. Любовь и милосердие. – Пожилой адвокат закрыл глаза и начал проникновенно декламировать. – Сколь яростным бы ни был зверь, а все ж имеет состраданья каплю.

– Протестую, ваша честь, – камеры крупно показали прокурора. – Фраза вырвана из контекста. «Ее я не имею, поэтому не зверь я». Вильям Шекспир, «Ричард Третий».

– Протест принят, – кивнула судья.

– Очень кстати, что мой оппонент ориентируется в поэзии, – улыбка Каца излучала дружелюбие, но глаза стекленели неживым холодом. Еще в первый показ Эдвард поймал себя на мысли, что видел такие у находящихся под наркозом. – Тогда он наверняка читал что-либо из произведений Сисциллы Бонуа, – Кац указал на Хлою жестом, каким галантный кавалер представляет спутницу высшему свету. Среди присяжных раздались возгласы удивления. – Да, дамы и господа, Сисцилла Бонуа – псевдоним моей подопечной. Теперь вы понимаете, что толкнуло на преступление ту, чьи стихи доставляли наслаждение нашим душам, наполняли их светлым чувством. «Трепетанием крыла бабочки под сердцем…»

Эдвард глянул на сидящую напротив Хлою. Она не мигая смотрела на экран, губы бесшумно повторяли за адвокатом строки поэмы, принесшей ей известность.

– Мало кто знает о любви больше, чем она! Мало кто постиг любовь настолько, чтобы передать это сокровенное знание другим! – поставленный голос адвоката проникал в самое нутро. – Теперь вы понимаете, какой груз взвалила на плечи эта хрупкая женщина. Надела терновый венец осознанно, во имя чистоты нации, во имя таланта будущих поколений. Ведь только ребенок, рожденный в любви…

Тарелка глухо ударилась о стену, оставив желто-белые ошметки на подбородке адвоката. Хлоя опрометью бросилась из столовой.

– Протестую, ваша честь! Нарушено параллельное ведение процесса. Ответчик оправдывает лишь обвиняемую!

– Протест принят.

Эдвард заставил себя остаться на месте – ежедневные попытки заговорить рассыпались пеплом. С момента ареста Хло не удостоила его ни единым словом.

Сидевшая по левую руку Клара лениво глянула ей вслед и брезгливо поджала губы. Щелкнула пальцами, заказала Джозефу попкорн и вернулась к шоу. Глухонемой старик сосредоточенно вынимал из омлета кусочки бекона.

* * *

С потолка на Эдварда вновь смотрело перекошенное злобой лицо. Хирург-отец кричал на десятилетнего сына. С губ летела слюна, изо рта вырывались полные ненависти слова. Антикварный фильм о психе, мнящем себя врачом, назывался «Костоправ».

Эдвард старался не думать о том, что сейчас видит Хлоя на стенах и потолке своего гекса. Он закрыл глаза и повернулся на бок, положил на голову подушку. Сквозь нее прорывалось:

– Ты мне не сын! Ты всех нас позоришь!

* * *

В курином бульоне плавали гренки.

Раз – ложка погружается в подернутую разводами жидкость. Два – поднимается ко рту. Три – суп исчезает за сомкнутыми губами. Рука Хлои двигалась мерно, автоматично, как манипулятор робота-погрузчика. Пустые глаза смотрели сквозь Эдварда.

– Но ради чего? – не унимался адвокат. – Что двигало Мартигоном младшим? Что толкнуло помочь совершить преступление против человечества той, кого знал с детства: девочке из соседнего дома, игравшей с ним во дворе, девушке, сидевшей с ним за одной партой, женщине, обратившейся за помощью. Ответ очевиден – это любовь.

Эдвард глотал бульон и не чувствовал вкуса.

– Представьте на секунду, что в случае отказа обвиняемая могла найти другого врача. Того, кто соблазнился бы предложенными благодарностями. Мог ли один из самых талантливых хирургов Сан-Сити простить себя, если бы нечистый на руку врач провел операцию неудачно? – Кац помолчал и вернулся к параллельной защите. – Кому могла довериться Хлоя, решившись на преступление, поняв, что не питает к мужу искреннего чувства? Только ему – своему возлюбленному Эдварду. Любовь, дамы и господа. Вот причина, толкнувшая этих людей на преступление. Любовь окунула их в пучину грехопадения. Ваша честь! Дамы и господа присяжные! Я прошу назначить высшую меру наказания, – присяжные замерли. Тишина из зала суда перепрыгнула в столовую. Ее нарушал лишь хруст галет на зубах Клары. – Высшую меру наказания, – повторил адвокат, выдержал паузу, наслаждаясь эффектом, и закончил, – с правом выбора.

– Как, твою мать, он это делает? – ухмыльнулась Клара. – Этот старый пердун умудрился растрогать даже меня! Пятый день уже смотрю и не могу понять, где он так хитро выворачивает правду наизнанку?

Хлоя отодвинула тарелку. Встала. Расправила плечи и покинула столовую. «Покинула» – было самым подходящим словом. Эдвард с тоской проводил взглядом прямую и воздушную, словно шпиль Дворца Совета, Хлою.

Глухонемой смотрел на него, не мигая. Из-под седых бровей в Эдварда вперились ярко-голубые глаза. В них на секунду вспыхнуло нечто непонятное, смесь интереса, понимания, радости и даже хитрости. Разобрать Эдвард не успел – глаза старика потухли.

Присяжные тронули клавиши на панели предпочтений.

– Решение принято, – сверилась со своим дисплеем судья. Тут же на экранах вспыхнула гистограмма. – Пять к семи. Вердикт в пользу ответчика.

– Какая, к хренам, любовь, – гоготнула Клара. – Просто подруга поняла, что мужики – это не ее. Они хороши, только когда их используешь. Надо будет пообщаться с ней за ужином.

Эдвард запил ярость апельсиновым соком.

* * *

На ужин Хлоя не вышла.

5
Мякиш и соты

К исходу второй недели Эдварду стали сниться кошмары. Заляпанный бурым кафель и окровавленная сталь инструментов. Автоматные очереди, рвущие свинцом тело Хлои.

Чаще всего снился ребенок.

Сшитый заново недоношенный ребенок.

Когда мальчик начал говорить, Эдвард решил больше не спать.

Утром он нашел комнату Хлои.

Она сидела на неубранной постели, одетая лишь в ночную рубашку. Давно не мытые волосы лежали на плечах нечесаной паклей. Хлоя сидела, опустив босые ноги на прорезиненный ковролин, и смотрела в стену.

Что транслировали в ее гексе, Эдвард не увидел. Едва он вошел, стены погасли, на потолке загорелись светильники, а из динамиков послышался ласковый женский голос:

– Гости Дома Искупления! Люди Сан-Сити искренне верят, что вы в самом ближайшем будущем вернетесь к полноценной жизни. Каждый человек имеет право на ошибку, гласит постулат гуманизма. И, следуя этому постулату, мы должны помочь вам вновь обрести свое предназначение. Повторяйте с нами. Вместе мы сможем снова наполнить ваши души светом. Заповедь первая – не убий…

– Здравствуй, Хло. – Женщина молчала. Она казалась забытой в комнате куклой. Эдвард присел рядом. – Ты не выходишь уже три дня. Я… Я боюсь за тебя.

Эдвард погладил кончиками пальцев ее шею. Сквозь бледную кожу позвонки выпирали чудовищно остро, словно хребет древней рептилии.

– Ты слышишь меня, Хло? Не молчи!

– Гость Эдвард, – в дверях возник Джозеф-охранник. Он держал поднос с завтраком. – Гостье Хлое нужно поесть. Пройдите в столовую.

Эдвард тяжело поднялся, коснулся на прощание щеки Хлои и спросил:

– Когда ее последний раз осматривал врач?

– Врач осматривает гостью ежедневно. – Холодно ответил Джозеф. – Ее состояние не вызывает опасений.

Эдвард с чувством выругался и вышел.

Он приходил к ней снова и снова. Просил, умолял, кричал. Но Хлоя превратилась в набитую рисом тряпичную куклу.

* * *

Локти упирались в стол, лоб – в сведенные горстями ладони. Кофейный аромат поднимался от чашки и щекотал ноздри, но пробиться в легкие, забраться в истерзанный добровольной бессонницей мозг уже не мог. Сквозь шум в ушах пробирались набившие оскомину слова прокурора. От них не было избавления.

– Мякиш, – послышалось справа.

Эдвард встрепенулся и, когда черные мухи перестали кружить перед глазами, увидел улыбающегося глухонемого. Он сосредоточенно отрывал корку от оставшегося после завтрака хлеба.

Галлюцинации, подумалось Эдварду. Последствие длительной инсомнии.

– Мякиш, – произнес глухонемой. Эдвард уставился на старика. – Мякиш, – повторил он. – Просто удивительно, сколько возможностей таит этот податливый кусок свежего хлеба. Его можно мешать со слюной и лепить все, что придет на ум. Людей и животных, рыб и птиц. Зайди как-нибудь, я покажу тебе свой зоопарк. Триста иллюстраций «Занимательной Зоологии», триста фигурок, триста застывших кусочков мякиша.

– Вы скульптор? – только и смог выдавить Эдвард.

– Пропитанный слюной мякиш – прекрасное средство, чтобы побыть одному, – старик словно не услышал вопроса. – Можно залепить уши – и не слышать, залепить ноздри – и не дышать. Можно склеить ресницы – и остаться в темноте. Попробуй, Эдмон, – он разломил краюху и протянул Эдварду половину.

Эдвард неожиданно для себя ухватил кусок и сжал в кулаке. Пальцы погрузились в хлеб, мягкое забилось под ногти.

Старик улыбнулся и зашаркал к выходу.

– Я не Эдмон, – крикнул в спину сумасшедшему Эдвард.

На пороге старик обернулся:

– Ты узко мыслишь, – подмигнул глухонемой. – Начни с мякиша, Эдмон.

Оторвавшаяся на время от мелькавшего на стенах столовой судебного процесса Клара криво ухмыльнулась и с хрустом откусила от яблока.

– Кто он? – Феминистка молчала. – Кто этот псих? – рявкнул Эдвард и ухватил ее за ворот.

Та брезгливо, словно дохлого таракана, взяла Эдварда за рукав и с силой потянула:

– Руки убери, мужлан. – И лишь когда Эдвард разжал пальцы, ответила, – когда я попала сюда, он называл себя аббатом Фариа.

«Залепить уши – и не слышать».

Эдвард украдкой сунул хлеб в карман и заспешил к Хлое.

Сбивчиво и путано шептал он о сегодняшнем происшествии. Жарко твердил об аббате и тишине. Настолько жарко, что когда мякиш лег в безвольную ладонь Хлои, ее пальцы сжались в кулак.

В ту ночь Эдвард позволил себе заснуть. Ему приснился Фариа. Он лепил человечка.

* * *

Старик навис над столиком и старательно раскатывал колбаску из мякиша. Лица видно не было: лишь сверкающая в ореоле седого пушка лысина, лохматая поперечина бровей да сизый нос, казавшийся при таком ракурсе еще мясистее.

Эдвард потоптался на пороге, кашлянул в кулак, но аббат не отвлекся от работы, даже когда незваный гость тронул его за плечо. В растерянности пришлось изучать стеллажи, расставленные вдоль трех из шести стен. «Занимательная Зоология» из засохших дрожжей, соли, муки и секрета слюнных желез.

Заготовленная речь расползалась прогнившими нитками под натиском неловкой ситуации. Эдвард хотел сказать, что совет аббата спас его от голосов прокурора, судьи, адвоката, от повторений шести заповедей, от реплик вегетарианки, феминистки и один-Бог-знает-кого-еще Клары; что Хлоя наконец-то начала появляться в столовой, что Эдвард перестал видеть кошмары и просыпаться на липких от пота простынях. Было что-то еще, что хотелось сказать, с жаром, с благодарностью в глазах, но он лишь негромко произнес:

– Я пришел поблагодарить.

– Она сломается, Эдмон. В ней нет стержня, – сказал вдруг старик. – Я видел это не раз. Период обработки виной сменяется бомбардировкой картинками на тему «как может быть чудесно, если начать все заново». Снова и снова. До тех пор, пока мысль о возможности выбора не превратится в навязчивую идею. Она сделает выбор, Эдмон, рано или поздно. За двадцать шесть лет я еще ни разу не ошибся.

– А вы? – слетел с языка Эдварда самый глупый вопрос из взорвавшегося в голове фейерверка.

– А у меня нет выбора, – просто ответил старик, – он не предусмотрен приговором. – Пальцы аббата рвали хлебный цилиндр на неравные доли. – Они даже никогда не пытались вызвать во мне чувство вины – просто не дают записывать мысли. Это пытка для философа. Система построена на метаниях духа. Моему метаться некуда. Вот, к примеру, дух Клары – болен. У нее нет стержня – его заменил демон противоречия. Эта престарелая лесбиянка уже показывала тебе татуировки? – Эдвард вспомнил распахнутый халат и заповеди, выведенные синим на давно не знавших восстановления грудях. – Помню двух приверженцев сократской любви. Они опалили щетину на зубных щетках, заточили ее о кафель и в едином порыве вскрыли друг другу горло. Это был оригинальный вариант выбора, но суть от этого не изменилась. – Старик помолчал. – Зато из-за этих голубков здесь запретили все курительные принадлежности. Я требую мою послеобеденную трубку! – крикнул Фариа и подмигнул Эдварду. – Такое милое место. Любое слово тут же становится сигналом к действию. Присаживайся, мой мальчик, – указал аббат на кресло, сел напротив.

Пока появившийся Джозеф набивал табаком чашку, пока раскуривал, наполняя табачными облаками пространство комнаты, врач и философ молчали.

Когда охранник оставил их, аббат блаженно затянулся.

– Прости мою болтовню, Эдмон, – отправил он тугую струю в потолок, – долгое молчание в этой тюрьме дурно на мне отразилось.

– В тюрьме? – вскинул бровь Эдвард. От знакомого по рифмованной лирике слова веяло безнадежностью.

Смех старика был похож на карканье.

– Люди перестали видеть суть вещей, – наконец-то смог произнести аббат. – Палач, заплечных дел мастер. И он же – специалист по допросу военнопленных. Суть от этого не меняется, но каковы оттенки? – не обращая внимания на недоумевающего Эдварда, старик принялся лепить из заготовок прямоугольники и квадраты.

Лавина непонятных слов накрыла Эдварда с головой. Он чувствовал, что происходит нечто важное, но разговор разлетался стеклянным разноцветьем и не желал складываться в картинку.

Фариа выложил на стол первый ряд хлебных брусочков и сверился с иллюстрацией в книге, лежащей рядом.

– Оглядись, Эдмон, что ты видишь? – вопрос был задан таким тоном, что Эдвард повиновался. – Там, где ты видишь комнату-гекс, я вижу тюремную камеру, – не дожидаясь ответа, продолжил старик. – То, что тебе напоминает бензольное кольцо, напоминает мне соту. К этой комнате примыкает такая же, к ней – ее точная копия, и вот – весь Сан-Сити превращается в улей. – Где-то далеко, там, где в голове Эдварда хранился курс новейшей истории, тренькнул колокольчик. – Улей, полный пчел. Ты знаком с энтомологией, Эдмон? Пчелиная матка, рабочие пчелы и трутни. – Колокольчик бешено зазвонил. – Трутни, которых кормят, поят, одевают и берегут, и все лишь для того, чтобы эти никчемные, захлебывающиеся своей значимостью насекомые могли спариваться. – Прогремел набат, и на Эдварда снизошло откровение. Старик, сидевший напротив, пыхтевший трубочкой и катающий мякиши, был Гортуа Эль-Рефэйр. Философ-бунтарь. Философ-антихрист. Человек, чьи книги попадали в списки запрещенных еще до издания. – Оглянись, Эдмон, что видишь ты, кроме эгоистичного бытия трутня? Ничтожного насекомого, переставшего понимать суть вещей?

– Я помогаю людям, – Эдвард нахмурился. Слова давались с трудом. – Я делаю свою работу. Делаю ее хорошо.

– Ты упиваешься своей уникальностью! – Заорал старик. Его лицо вспыхнуло, губы скривились. – Тебе дела нет до пациентов – ты любуешься результатом! Раз в жизни сделал что-то не для себя – и тут же угодил за решетку!

– У вас все в порядке? – Голос возникшего из ниоткуда Джозефа был вежлив, но отливал сталью.

– Более чем, – пожал плечами аббат. Краска схлынула с его лица так же быстро, как появилась. – Вот, – ткнул он мундштуком в закрывшуюся дверь, – вот истинные пчелы. Они, а не мы, переставшие видеть.

Эдвард не нашел, что ответить. Безудержная чехарда мыслей давила на виски, раскалывала голову колокольным набатом.

Старик, кряхтя, поднялся и прошуршал в угол, к стеллажу с книгами.

– Эдмон, мальчик мой, – почти ласково сказал он. – Возьми это, – книга в потрепанной обложке легла в руку. – Дом Искупления – чудесное место, – улыбнулся уголками губ Фариа. – Только здесь можно найти такую великолепную библиотеку.

Эдвард скользнул взглядом по корешку и вздрогнул. Вместо ожидаемого труда Эль-Рефейра «Последнее роение Города Солнца» вытертая позолота гласила «Граф Монте-Кристо» Дюма.

– Чтение, Эдмон, питает душу. Только читать нужно внимательно, – во взгляде старика мелькнула безумная искра. – И тогда, быть может, ты увидишь суть. Читай внимательно, читай между строк, – Фариа медленно опустился в кресло и прикрыл глаза. Трубка давно погасла, но он не вынимал ее изо рта. – Ступай. Я устал, – голос аббата опустился до шепота, речь превратилась в бормотание. – Перестали видеть. Ступай.

Старик замолчал. Опустил голову. Трубка костяшкой домино стукнула о ручку кресла и мягко упала на резину пола.

На непослушных ногах Эдвард поплелся в свой гекс.

6
Суть вещей

– Они так и не поймали меня, – хвастал старик. Он сидел подбоченясь, будто не на пластиковом стуле, а в кресле Председателя Совета. В руке он держал вылепленную из хлеба трубку. Мундштук муляжа описывал дуги в такт словам. – Все их талантливые детективы и тренированные полис-Джозефы даже близко не подошли к моему убежищу.

Эдвард слушал вполуха. Последнее время Хлое стало хуже. С каждым днем она истончалась, блекла, словно сентябрьские дожди стирали краску с выброшенной на свалку акварели. Теперь она напоминала уже карандашный набросок прежней Хлои, жалкую ее копию. Единственным ярким мазком оставались глаза. Болезненно блестящие, внимательно разглядывающие в пустоте нечто такое, отчего Эдварду делалось жутко.

– Я сдался сам, – торжественно заявил аббат. Эдвард молчал, погруженный в свои мысли. Фариа пожевал губами и продолжил. – Мой организм предал меня. Старое тело уже было готово отказать, а этого я допустить не мог. Ценой свободы я получил возможность… – старик осекся и пристально посмотрел на Эдварда. Нахмурился и, словно кидая пробный камень, сказал. – А ты знаешь, Эдмон, что наш Председатель был старшим помощником у капитана Скворцова?

– Да, – невпопад вставил Эдвард, – медицина достигла небывалых высот, – по инерции успел произнести он, прежде чем осознал слова аббата. – Старпомом? На «Ковчеге»?

– Эдмон! – захрипел Фариа. Навалившийся гнев перекрыл ему горло. – Какого черта? Я уже битый час несу всякую ересь, а ты киваешь и даже не слышишь меня! Ты прочел книгу?

Из старика вырвалось столько энергии, что Эдварду неумолимо захотелось оправдаться:

– Я осилил уже половину. Довольно забавная вещь. Несколько наивно, но в целом…

– Не корчи из себя критика! – Заорал Фариа. – Время работает против тебя! Видит Бог, если ты не прочтешь ее к утру, я приду и удавлю тебя подушкой! А теперь пошел вон! – Аббат схватил со стола вазу с виноградом и швырнул в Эдварда. Тот вскочил, опрокинув стул, и попятился – Фариа уже тянулся за кувшином с лимонадом. – Вон! Видеть тебя не хочу!

Давя подошвами ягоды, Эдвард бросился прочь. Вслед ему неслось:

– Читай, Эдмон, читай от корки до корки! От заголовка до оглавления!

* * *

За окном шел дождь. Капли били по стеклу, барабанили по черепичной крыше. Мягкий шелест вливался в комнату через динамики, создавая звук вокруг. Приглушенный свет обволакивал предметы, размывал контуры. Хлоя на фоне широкого французского окна, спроецированного на стену гексона, казалась дымчатой феей.

Когда Эдвард вошел в комнату, она даже не обернулась. Он подошел сзади. Обнял ее за плечи. Прижался губами к волосам.

Пахло ландышем.

По стеклу змеились прозрачные струи.

За пеленой дождя угадывалось бескрайнее поле.

Ветер тревожил одинокое дерево.

В клетке сучьев бился канарейкой ярко-желтый лист.

Единственный лист.

– Под моим сердцем больше не трепещут бабочки, – сказала она. – Я сделала выбор.

Он почувствовал, как гулко ударилось ее сердце под его ладонью.

– Вернешься домой? – больше всего на свете ему хотелось услышать «да».

– Нет.

Слово «эвтаназия» упало на пол. Покатилось хрустальной вазой и так и не найдя твердого препятствия, поднатужилось и лопнуло глухим хлопком само собой.

Клетка распахнулась. Ветер выхватил желтую птицу, смял, закрутил и швырнул за пелену дождя.

– Когда? – спросил он.

– Мобиль придет завтра в полдень, – сказала она. – Не провожай.

– Я поеду с тобой.

Ветер тревожил одинокое дерево. Дерево без листвы.

– Дурак, – сказала она.

– Да, – согласился он и ушел.

– Да, – повторила она.

* * *

От последнего желания Эдвард отказался.

Залитый холодным ксеноновым светом гексон напоминал операционную, пустую и стерильную. Так же пусто и мертво было и внутри Эдварда. Думать не хотелось, хотелось лечь, закрыть глаза и очнуться от вежливого голоса Джозефа, приглашающего на борт мобиля. Но сон не шел.

Эдвард раскрыл книгу и начал скользить взглядом по строкам. Граф-самозванец продолжал мстить, но история его мести проходила мимо Эдварда. Имена и события мешались и путались, главы распадались на абзацы, те – на предложения, и дальше – на слова. Взгляд Эдварда медленно полз по ним и вдруг споткнулся.

Слово «спасение» было подчеркнуто чем-то острым.

– Читай внимательно, мой мальчик, читай между строк, – от шепота аббата заложило уши. – От заголовка до оглавления!

Еще не веря, Эдвард открыл роман сначала.

Из сотен тысяч слов Фариа выбрал двадцать: «Эдмон мальчик если осмелиться бежать жить свобода счастье путь спасение есть для узнику тайна убежище остров прошу тебя будь умный».

– Они так и не поймали меня… даже близко не подошли к моему убежищу.

Эдвард еще раз пролистал книгу, но послание не стало понятнее – к безымянному острову не вела ни одна подсказка. Он заглянул в оглавление. Из номеров страниц были выбраны 5 6 3 5 4 4 0 1 8 2 2.

В ту ночь Эдвард так и не заснул.

* * *

– Я пришел проститься. Мы уходим.

Аббат не мигая смотрел на Эдварда. Его лицо было похоже на маску. Он ждал.

– Спасибо, – Эдвард протянул книгу старику. – Очень поучительно.

– Ты прочел ее всю? – голос Фариа дрогнул.

– Даже содержание, – улыбнулся Эдвард. – Я, правда, не совсем уловил суть.

– В этом нет ничего зазорного, мой мальчик, – расцвел старик. – Люди разучились видеть суть вещей. Будь добр, Эдмон, посмотри сюда, – аббат указал кончиком мякишной трубки на стол. Там полукругом были разложены хлебные прямоугольники и квадраты. Вышло похоже? – Книга, лежащая на столе, была раскрыта на цветной вкладке. Мелкий шрифт под рисунком пояснял – «Аэробот. Панель управления». – По-моему, получилось, – продолжал Фариа. – Вот канал связи, вот навигатор. Автопилот. Ручное управление. Это радар. Бортовой маяк. – Эдварду вдруг стало трудно дышать. Он понял, что не может одолеть дрожь в руках. – А вот это мне особенно удалось – сенсорные настройки. Север, восток, широта, долгота, – тонкие пальцы порхали над кусочками засохшего мякиша. – Градусы, минуты, секунды. Жаль, ты не увидишь всю кабину, – сокрушенно вздохнул старик. – Месяца два – и я вылеплю настоящий штурвал.

Эдвард задержал дыхание. По перепонкам заколотили кувалды.

– Я не хочу отпускать тебя без подарка, Эдмон, – донеслось сквозь грохот. – Ты был интересным собеседником. Вот, – Фариа вложил в руку Эдварду муляж трубки, – я сделал ее, когда из-за тех мужеложцев у меня отобрали настоящую.

Эдвард сжал кулак и почувствовал, как в кожу сквозь мокрый хлеб впивается острое.

* * *

Над океаном поднималось второе солнце.

Краем глаза Эдвард видел блики, танцующие на волнах, но насладиться зрелищем уже не мог. Адреналин отчаянно боролся с миорелаксантом. Силы были неравны – тело отказывалось подчиняться.

Эдвард уронил голову, едва не касаясь лбом штурвала. На соседнем кресле перочинным ножиком сложилась Хлоя. В проходе лежал мертвый пилот.

Все, что теперь мог Эдвард – это смотреть и думать. Он смотрел, как вязкой нитью тянется слюна изо рта к штанам, забрызганным красным, как мелко вибрирует замаранная зубная щетка у его правого ботинка. Как отражается в густеющей луже рдяного желтое солнце.

Испуганное лицо Хлои за стеклом кабины. Напряженная спина охранника, пульсирующая яремная вена под заточенной щетиной зубной щетки. Клацанье автоматных затворов. Тугие удары дротиков в грудь заложника. Боль в плече. Пять долгих шагов до мобиля. Толчки в спину, огонь в бедре. Открытая дверь. Пластик оперения из шеи Хло.

Твердый ответ пилота Джозефа и удивление в глазах перед смертью.

Эдвард вдруг поймал себя на мысли, что думает о плазмозаменителе, как о крови, а о себе, как об убийце. Что впервые с сотворения мира трутень убил пчелу. Что где-то внутри уважение к погибшему смешивается с чувством вины.

– Он встал на твоем пути к счастью, Эдмон, – в дрему прокрался голос аббата. – Такова цена.

– Я введу в навигатор аэрокара ноли. Это будет его последний полет. Красивый. Как у падающей звезды.

– Дань пчелиному мужеству? Я в тебе не ошибся.

Голос старика угас, и Эдвард окончательно погрузился во мрак.

* * *

Первое, что он почувствовал, были мягкие губы Хлои. Его Хлои.