Текст книги "Невидимый свет"

Автор книги: Александр Беляев

Соавторы: Михаил Зуев-Ордынец,Григорий Гребнев,Эммануил Зеликович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

5. ВЕЛИКОЕ БЕДСТВИЕ

Всемирная катастрофа, которую предрекал профессор, вползала в жизнь незаметно, коварно, как медленно действующий яд. Несмотря на кристальную чистоту воздуха, с каждым днем все более нарастала духота. Жителям Чистого быстро надоело вечно безоблачное темно-синее небо с неизменно ярким солнцем.

Дожди во всем мире совершенно пропали. Их заменили более редкие, но бешеные ливни, низвергавшиеся с неба при ясном солнце. В одних областях они наблюдались довольно часто, зато в Чистом и других местах их совсем не было. Каждый ливень, как сообщали телеграммы с разных концов света, производил огромные разрушения и кончался наводнением. Несмотря на это, многие равнинные реки стали пересыхать.

Палящий зной был невыносим. Все увеличивавшаяся влажность воздуха превратила мир в огромный парник. При движении люди и животные обливались потом, который, однако, не приносил облегчения. Также и от ветра не становилось легче – только капли пота росли при этом быстрее.

Мучительно жаркие дни сменялись холодными ночами. С наступлением вечера температура воздуха быстро падала. Тотчас же после захода солнца начиналось бурное образование росы. Невообразимая духота сменялась не более приятной промозглой сыростью, от которой все спешили укрыться в закрытых помещениях. За ночь почва и все находящееся на ней так же обильно покрывались влагой, как после хорошего дождя. С наступлением дня вся эта влага быстро высыхала, и снова вступали в свои права невыносимые жара и духота.

Странно вели себя растения. Казалось, они впали в какую-то необыкновенную спячку – жизнь остановилась в них, совершенно прекратился рост. Наименее устойчивые хирели и от непонятных причин гибли, Ничто не помогало: ни поливка, ни пересадка, ни удобрения. У агрономов появилось для этого явления новое выражение – «мокрая засуха». Миру грозил небывалый неурожай.

Наблюдая эти страшные явления, старый профессор с горечью бормотал про себя:

– Да, да, я ожидал это… Так это и должно быть.

Природа точно следует своим законам.

В этот год ни одно фруктовое дерево не принесло плодов, ни один куст не дал ягод, ни одно растение не родило семян. Не заколосились хлебные злаки, на соснах и елях не выросли шишки, под картофельными кустами не набухли клубни.

Положение ухудшалось с каждым днем. Жить, дышать и работать становилось все труднее. К концу лета воздух стал жарко-влажным и душным, как в бане. Люди выглядели так, словно их только что вытащили из пруда: в тени с них непрерывно текла вода, одежда была насквозь пропитана ею и прилипала к телу. Текли потоки и с теневых сторон домов и гор. Бушевали и разливались горные реки. Сухих предметов в тени не было – все стало отвратительно мокрым.

Люди возненавидели жгучее солнце, передвигавшееся по вечно безоблачному темно-синему небу. Несмотря на жару и духоту, приходилось проводить все время в домах при закрытых окнах. В комнатах непрерывно топились печи и горели керосиновые лампы – это был единственный способ поддерживать воздух в относительно сухом состоянии.

Профессор был беспросветно мрачен. Его угнетала мысль: «А что, если мы не найдем способа восстановления вязкости?.. – думал он. – Если это вообще невозможно?» Дни и ночи в доме Марьи Ивановны шла кипучая работа. Эксперименты следовали за экспериментами. Доктор, Штепсель и остальные виновники катастрофы принимали горячее участие в этой работе, стремясь хоть как-нибудь загладить свою вину.

Страшные изменения, происшедшие в мире, наводили ужас. К тому же все было так неожиданно, непонятно.

– Потап Скафандрович, – тихо обратился однажды доктор к профессору. – Мы поражены, с какой трагичной точностью жизнь подтверждает ваши слова. Да, безмерно велико наше преступление. Я и остальные товарищи совершенно ошеломлены теми неожиданными последствиями, которые повлек за собой наш поступок. Но, сказать правду, многого мы просто не понимаем. Жара, духота, сырость, гибель растений… Неужели же все это из-за… пыли?

– Да, – глухо ответил профессор. – И сырость, и жара, и неурожай – все это из-за отсутствия пыли. Если вы сомневаетесь в этом, то позвольте напомнить вам кое-что из физики.

Присутствовавшие в лаборатории участники рокового эксперимента робко подняли головы, приготовившись слушать.

– Видите ли в чем дело, – сказал профессор, – в воздухе, как вам, наверно, известно, всегда имеются водяные пары. Чем выше температура воздуха, тем больше паров он может содержать. При температуре в плюс двадцать градусов в одном кубическом метре воздуха может содержаться самое большее семнадцать и двенадцать сотых грамма водяных паров. Воздух тогда насыщен парами до предела. А если он перенасыщается, то происходит конденсация – избыток паров сгущается в воду. Но пар может конденсироваться, оседать только на чем-нибудь – на каких-нибудь телах, с которыми соприкасается воздух. Раньше испарения почвы, рек и морей, поднимаясь в холодные слои атмосферы, конденсировались вокруг пылинок: каждая пылинка обрастала мельчайшей, не видимой невооруженным глазом капелькой воды. Витая массами в пространстве, эти капельки образовывали облака и туманы, что одно и та же. Облако – это туман вдали, а туман – облако вблизи. В облаках капельки сливались во все более крупные капли, выпадавшие в виде дождя. Теперь в атмосфере нет более пылинок, вокруг которых могли бы конденсироваться пары. Поэтому нет облаков и дождей. Теперь воздух не только насыщается паром, но и сильно перенасыщается. В воздухе теперь может накопляться в четыре раза больше пара, чем раньше. И когда в такой перенасыщенный воздух попадает какое-либо тело, пары жадно охватывают его и бурно конденсируются на нем. Вот почему все мы мокрые. Мы не только потеем, мы все время конденсируем на себе атмосферную влагу. А ветер не только не увеличивает испарение влаги с тела и не охлаждает, как это бывало раньше, а наоборот – он нагоняет на нас новые массы перенасыщенного воздуха, то есть новые массы той же влаги.

Когда же перенасыщение превосходит все возможные пределы, пары конденсируются в атмосфере сразу, наподобие взрыва, и вот мы имеем в наиболее влажных местностях катастрофические ливни.

Их приносят главным образом теплые ветры с юга.

Отсутствие дождей приводит к обмелению равнинных рек. Горные же реки, наоборот, разливаются сокрушительными потоками, потому что перенасыщенный воздух, достигнув гор, сразу отдает всю свою влагу, конденсируясь на их поверхности.

Облака и пыль как бы одеялом окутывали нашу планету, не давая ей слишком нагреваться и остывать. Теперь атмосфера кристально прозрачна. И вот, днем – палящий зной, а ночью – холод из-за усиленной теплоотдачи почвы. Климат стал резко континентальным.

Все это тяжело, мучительно. Но, на худой конец, с этим как-нибудь еще можно было бы мириться.

Гораздо страшнее гибель растений.

Вы думаете, это из-за того, что не выпадают дожди? Вовсе нет. Тут дело сложнее. Раньше поверхность листьев непрерывно испаряла влагу, а из почвы постоянно в растения поступала новая вода вместе с растворенными в ней питательными солями. А теперь испарение влаги с растений прекратилось – воздух и так перенасыщен ею. Растения стоят напитанные до отказа водой и поэтому не могут тянуть ее больше из почвы. Следовательно, они не получают и нужных им для жизни солей. Наконец, поскольку воздух перенасыщен паром, он задерживает ту часть солнечных лучей, которая помогает растениям разлагать углекислоту и строить из нее крахмал.

Лето близится к концу, и если мы в ближайшее же время, в сентябре, не сумеем восстановить вязкость воздуха, то все растения неизбежно погибнут, а с ними и животные и все мы, – жестко закончил профессор.

Каждое его слово действовало на слушателей подобно удару молота.

6. ПОСЛЕДНЕЕ ИЗОБРЕТЕНИЕ ПРОФЕССОРА ПЕРЕНАСЫЩЕНСКОГО

Было утро 29 сентября.

В лаборатории заканчивалась подготовка к очередному эксперименту.

– Закройте плотно ставни! – сказал профессор. – Так. Дайте ток.

Он подошел к одному из измерительных приборов и стал медленно передвигать стрелку вправо по шкале. Послышалось гудение; миниатюрная елочка, стоявшая на столе, начала излучать голубой свет.

Профессор продолжал передвигать стрелку. Гудение усилилось, свечение померкло и вскоре совсем прекратилось. Воздух в комнате как-то изменился.

Профессор несколько раз потянул носом и быстро перевел стрелку на нуль. Затем он осмотрелся.

Присутствующие механически повторили его жест, но не увидели ничего особенного. Профессор улыбнулся – в первый раз за лето.

– Собрать всех сюда, – сказал он. – И принести с улицы кастрюлю пыли. Хорошо прогреть ее на примусе. Герметически закупорить.

Все собрались в лаборатории.

– Погасить керосиновые лампы и раскрыть настежь ставни и окна, – скомандовал профессор.

Трое бросились исполнять приказ. Как только окна были открыты, лаборатория наполнилась душным влажным воздухом. Все тотчас же промокли.

Вскоре Коля и Гайкин-Болтовский принесли сосуд с пылью.

– Включить электрический свет! – громко сказал профессор. – Еще раз плотно закрыть двери, ставни и окна!

Когда это было сделано, он взял охапку пыли и бросил ее вверх. Подобно металлическим опилкам, вся пыль сразу упала на пол.

– Рубильник!

Коля повернул ручку. Профессор передвигал стрелку по шкале до тех пор, пока вспыхнувшая елочка не померкла. Воздух снова изменился. Все стояли не шелохнувшись. Профессор забрался на стол и принялся забрасывать пыль мелкими охапками как можно выше. Часть ее стала медленно оседать, а часть повисла облачком в пространстве. Комната наполнилась туманом. Казалось, что моросит мелкий осенний дождик. Повеяло свежестью. Дышать стало легче.

Профессор бросил еще несколько охапок пыли, и одежда на всех стала обсыхать. Тогда он спрыгнул со стола и обвел всех сияющим взглядом.

– Поняли?

Вместо ответа раздались громкие аплодисменты.

– Сегодня мир будет спасен, – сказал профессор. – Волны «ВВ-147» сделают свое дело.

Понадобилось около часа, чтобы переключить аппаратуру «ВВ-147» на большой вибратор. Коля, Гайкин-Болтовский, Сопротивленский и Ультра-Коротков работали, как на пожаре. Штепсель придирчиво проверял каждую клемму. Никто не хотел отлучаться из лаборатории хотя бы на секунду.

– Смотрите наружу, – сказал профессор, когда все было готово.

Все бросились к окнам. На темно-синем безоблачном небе немилосердно сияло беспощадное солнце.

Послышалось гудение. Оно усиливалось, превращаясь понемногу в гул и рев. Подул ветер, подняв с земли пыль. Атмосфера стала терять прозрачность.

Появился легкий туман. Солнце начало меркнуть.

В первый раз за лето ясный день становился пасмурным.

Рука старого профессора едва заметно передвигала стрелку по шкале. Природа послушно следовала его указаниям.

Гул нарастал. Ветер усиливался, поднимая в пространство облака пыли. Небо затянулось сплошной темно-серой пеленой. Солнце скрылось.

Стрелка все более скользила направо. Профессор довел ее до определенной точки и подошел к окну.

Ветер превратился в ураган. Завыли печные трубы. Пыль пропитала собою атмосферу. Небо приняло свинцовую окраску. Стало темно – пришлось включить электрический свет. К мощному гудению вибратора примешались глухие раскаты отдаленного грома. На крыше застучали первые крупные капли дождя. В ушах исстрадавшихся людей этот шум прозвучал восхитительнейшей симфонией.

Непроглядный мрак подступал к окнам, и разразилась гроза – сильнейшая гроза в истории села Чистого. Вода низвергалась с неба сплошными потоками, как из ведра заливавшими оконные стекла; ослепительные молнии раздирали небосвод; дача сотрясалась от непрерывного громового грохота и бушевания водной стихии.

– Отойдем от окон, товарищи, – громко произнес профессор. – Я хочу сказать вам несколько слов.

Все прошли в глубь лаборатории и уселись. Чтобы быть услышанным, профессору приходилось кричать.

– Товарищи! – начал он. – Итак, задача, которую я себе поставил, решена, хотя это и обошлось всем нам чрезвычайно дорого. Теперь мы сможем обеспыливать земную атмосферу в любой момент и до требуемой степени. Мы сможем периодически очищать ее от вредных видов пыли, восстанавливая затем прежнюю вязкость воздуха.

Взявшись за ручку рубильника, профессор продолжал:

– С помощью одного поворота вот этой руч…

Фраза оборвалась на полуслове – в комнате что-то страшно сверкнуло, и одновременно грянул необычайно резкий удар грома. Электрический свет на мгновенье померк. Профессор застыл, прислонившись к своему детищу – большому вибратору. Ослепленные яркой вспышкой люди не сразу увидели, что на нем горят одежда и копна седых волос.

– Молния ударила! – закричал, побледнев, Коля и бросился к горящему человеку.

Но едва он прикоснулся к нему, как тело профессора Перенасыщенского, пораженное молнией, рассыпалось в прах.

Михаил Зуев-Ордынец. «ПАНУРГОВО СТАДО»

Я говорю лишь – предположим это.

Байрон, «Дон Жуан».

1. ФЕЯ РИДНОЙ КУБАНИ

Утро было тихое и солнечное, но море еще не вполне успокоилось после вчерашней бури. Где-то далеко, в бескрайных просторах Атлантического океана, не угасла еще ярость шторма, и отголоски его – тяжелые волны таранами обрушивались на песок пляжа. Соленые брызги их обдавали холодным дождем купающихся, заставляя нервно вскрикивать женщин и испуганно плакать детей.

Босые ножки девушки, искусно лавировавшей между кабинками, складными стульями, плетеными лонгшезами, оставляли на сухом горячем песке крошечные, тотчас заплывавшие следы. Ее холщовая украинская рубаха с вышитыми воротом и рукавами, такая же юбка и широкополая шляпа резко выделялись среди цветных купальных костюмов, полотняных хитонов, шелковых халатов курортной толпы. Под мышкой девушка несла толстую книгу в ярком красочном переплете. Мониста на груди девушки тихо звякали от ее быстрых энергичных шагов.

Она глядела прямо перед собою, вдаль, на кедровые леса, зеленой тяжелой мантией одевшие каменные плечи обрывистых предгорий. Она любила этот кедровник. Он напоминал ей российский бор.

И чем это не Россия? Кругом русская речь, русские остроты. Иностранные слова слышатся как исключение! Да ведь это Сестрорецк, Лебяжье или Стрелка! Но это не Россия! Слева голубой простор Атлантики, справа, подобно гигантскому удаву, извиваются Пиренеи. За ними знойная, полуафриканская Испания. Это не Россия, а курорт Вермона, где российская эмигрантщина спасается от душного парижского лета.

Компания молодых, но достаточно потрепанных людей, забавлявшихся серсо, увидав девушку, загалдела:

– Долина Григорьевна! Долли! Мадемуазель Батьянова! К нам! Фея ридной Кубани! Казачка! Сюда! Сюда!

Кто-то запел:

 
Напрасно казачка его молодая
И утро и вечер на север глядит…
 

– А ну вас! – звонко крикнула девушка. – С вами скучища!

– Ах, так? Изменница! Запорожец в юбке! Держите ее! В плен!

– Жевжики лядащие! – рассмеялась девушка. – Да вам меня вовек не догнать!

– А вот посмотрим! – крикнул, бросаясь к ней, тощий, жердеобразный юноша.

– Поручик, не осрамись! – закричала вслед ему компания.

– Поручик не осрамится! Бегать умеет!

– Красные научили! Два раза от них «драпал»!

Девушка подпустила поручика на несколько шагов, нагнулась, схватила горсть мелкого, как пыль, песку и бросила ему в лицо. Пока поручик протирал глаза, она была уже далеко. Звонкий смех ее звучал где-то вдали, и громадным цветком мелькала в толпе ее вышитая рубаха.

Огибая кабинку, девушка с разбегу остановилась: мимо нее проходила группа крепких, мускулистых людей. Заметно было, что в среду пляжников-эмигрантов компания эта внесла переполох и растерянность. Многие поспешно одевались и уходили, словно их застал внезапный дождь. Это было понятно. Ведь мускулистые ребята были отдыхающими рабочими из соседней летней колонии рабочей организации.

– Андрей! – радостно вскрикнула вдруг девушка.

Шедший в группе рабочих молодой человек обернулся и, вытянув приветливо руки, быстро пошел к девушке. Энергичное лицо его выражало искреннюю радость.

– Долли! Вот неожиданность! – сказал он, беря ее за руки. Одно только пожатие его рук с ладонями, жесткими от каустической соды, сразу напоминало, что он металлист.

– Давай сядем! Я сегодня сделал не меньше десяти километров.

Долли, тоже не отдышавшаяся еще после бега, с удовольствием опустилась на мягкий песок. Грудь ее прерывисто поднималась от глубоких, жадных вздохов; глаза цвета спелой вишни блестели. Расплетшуюся во время бега тяжелую косу она перекинула через плечо и, купая пальцы в золотистых струях волос, вплетала в них голубую ленту.

– Фу, черт возьми! – с комическим ужасом воскликнул вдруг Андрей. – А ты, пожалуй, и впрямь «фея ридной Кубани», как прозвали тебя твои бомондистые знакомые! Уж очень ты красива. Не мешало бы даже чуть убавить. Белокурые волосы, карие глаза – картинка!

– Злючка! Завидно? Жаль, что ты вчера не был здесь. Папа тоже был на пляже. Он очень интересуется твоими посещениями вечерних лекций университета.

– Долли, – сказал серьезно Андрей, – я очень благодарен тебе за твое старание смягчить все удары по моему самолюбию. Но это ни к чему! Я ведь знаю, что твой отец не переносит меня, а потому и не интересуется он нисколько моими занятиями. Полковник Батьянов не может мне простить прошлого.

– А ты мне ни разу не рассказывал, Андрей, – проговорила девушка, – давно ли ты знаком с папой.

– До войны я и не подозревал об его существовании. Мы познакомились лишь в армии. Ведь ты знаешь, что он командовал нашей танковой бригадой.

Андрей замолчал. Пересыпая с ладони на ладонь песок, он глубоко задумался. Перед ним мелькнуло пережитое.

Давно это было! И вместе с тем так недавно. Хмурый Архангельск. На транспорты грузят «белый Сенегал» – русские дивизии, отправляющиеся во Францию. Затем море. Потушенные огни. Всего лишь несколько дней тому назад в этом районе германские подводные лодки устроили настоящий погром. Две недели ожидания ежеминутной смерти, взрыва мины под кормой или у носа. И вот Марсель. Цветы! Овации! Воздушные поцелуи женщин! И сразу же грязные окопы Шампани. Громовые разрывы «чемоданов». Жуткая «высота 801». Горы трупов. Затем 1917-й. И, наконец, ля Куртин, кровавый ля Куртин!..[1]1
  В лагерях близ ля Куртин русские реакционные генералы в сговоре с французским правительством расстреляли русских солдат, отказавшихся после Февральской революции драться за интересы французских биржевиков.


[Закрыть]

Долли дотронулась пальчиком до его лба.

– Я знаю, что здесь! Не надо думать об этом.

Андрей встряхнул головой, словно отгоняя тяжелую дрему.

– Да! – заговорил он. – Именно в ля Куртин и разошлись наши дороги, полковника Батьянова и капитана Араканцева. Я бежал, не желая попасть на алжирскую каторгу, долго скрывался, а потом стал зарабатывать хлеб собственными руками. Для меня это, как для бывшего электротехника, дело знакомое. А полковник Батьянов продолжал «класть живот» во славу Франции, был тяжело ранен, получил за это командорский крест Почетного легиона и отставку без пенсии.

– Я знаю это, – сказала Долли.

– Не все знаешь. Это было уже после Версальского мира, когда в Россию отправляли пресловутый «легион чести».[2]2
  Французское правительство с помощью угроз и обещаний сформировало из оставшихся в живых и не угнанных на каторгу русских солдат так называемый «легион чести» и отправило его к Деникину.


[Закрыть] Твой отец – он, по-видимому, любил меня, – придя ко мне, сказал: «Капитан, вот случай загладить ваше позорное прошлое. Записывайтесь в „легион чести“. Меня, к сожалению, не приняли, я инвалид. Но за меня пошел мой сын!» Я ответил, что у меня нет ни малейшего желания отправляться в добровольческую армию. Отвоевывать для господ помещиков их вишневые сады нет охоты. В Красную Армию – иное дело! Он ушел, и наши пути разошлись. А ты толкуешь об его интересе к моим вечерним университетским занятиям… Что ты читаешь, что это у тебя за книга?

2. ЗООЛОГИЧЕСКИЙ КАТАЛОГ

– Это?.. Это?.. Ой, батюшки, да что же я такое взяла? – с удивлением воскликнула девушка, глядя на толстую книгу, лежавшую у нее на коленях. – Я хотела взять новый роман Харди, а схватила по ошибке это.

– Что это? – и Андрей взял книгу.

– Зоологический каталог фирмы Гагенбека!

– Ты что же, хочешь открыть зоосад?

– С ума сошел! – расхохоталась Долли. – Да это и не мой каталог. С ним таскается в последние дни Пфейфер.

– Пфейфер? – удивленно вскинул голову Араканцев. – Фридрих Пфейфер?

– Ты знаешь его? – удивилась, в свою очередь, Долли.

– Очень хорошо, – улыбнулся недобро Андрей. – Я целых три года проработал на его гамбургской фабрике. Да кто же не знает Пфейфера, второго Юлия Бармата? «Толстый Фридрих» – так прозвали его в Гамбурге, – вечно занятый, всегда кипящий, как щелок, промышленник, банкир и авантюрист. А разве он здесь?

Говоря это, Араканцев перелистывал гагенбековский каталог, с удовольствием рассматривая прекрасно исполненные цветные фотографии животных.

Мелькали отвратительный крокодил, полосатый житель джунглей тигр, грустный вологодский мишка, добродушный слон, пестрые, разноцветные попугаи.

– Да, он здесь, – ответила девушка, – он приехал к папе по делу.

– Ого! – удивленно поднял брови Араканцев. – Полковник Батьянов работает для черного интернационала? Я слышал, что Григорий Николаевич, выйдя в отставку, опять как инженер-механик начал работать в своей области, но чтобы он согласился на сотрудничество с Пфейфером – этого я не ожидал!

– Андрей! – с укором проговорила Долли. – Что ты говоришь? Сотрудничество не служба.

Араканцев, не поднимая глаз и делая вид, что рассматривает в каталоге «корабль пустыни» – белоснежного дромадера, ответил резко:

– Не служба! А по-моему, не иначе: Пфейфер – хозяин, а его высокоблагородие полковник Батьянов – служащий. Мне кажется, в один трудный для твоего отца момент жизни Пфейфер купит его целиком навсегда и со всеми потрохами! – закончил Араканцев и, испугавшись своего почти враждебного тона, поспешно повернул страницу каталога, сменив дромадера на образец гордой красоты – круглоглазого беркута.

Долли молчала, рассеянно перебирая бусы. Растерявшийся Араканцев усиленно перелистывал каталог.

Добравшись до флегматичного пингвина, начал разглядывать его с преувеличенным интересом.

– Ты имеешь основания говорить так, – тихо произнесла Долли. Видно было, как трудно давалось ей каждое слово. – Ты же знаешь проклятую, неизлечимую страсть папы!

– Карты? – быстро спросил Араканцев. – Да, знаю! За зеленым столом он буквально невменяем. Ну, если Пфейфер узнал эту слабость Григория Николаевича, то…

Араканцев резко оборвал фразу. Поймав тяжелый вздох Долли, заволновался и снова обратился к каталогу. Пролетел отдел птиц, пресмыкающихся, четвероногих и ворвался в отдел четвероруких. А Долли снова молчала, опустив голову. На лице Араканцева изобразилось отчаяние, а пальцы его перелистывали отдел приматов, человекообразных обезьян.

– Что такое?!

Это восклицание Араканцева заставило Долли поднять голову. Она увидела на странице каталога кошмарную морду гориллы. И тотчас же Араканцев с треском захлопнул каталог.

– Скажи, Долли, – странно задрожавшим от сдерживаемого чувства голосом заговорил Андрей, – для чего у вас в вилле болтается орангутанг? Это опасная забава!

– Гамилькар опасен? – с улыбкой спросила девушка. – Наоборот, благодаря ему мы чувствуем себя в полной безопасности. Осенью, когда кончается курортный сезон, здесь бывает жутковато. Бродят какие-то подозрительные типы. А за Гамилькаром мы как за каменной стеной. Он так любит меня и папу! Он уже два года живет у нас. Его подарил папе Пфейфер для каких-то опытов. Фантазия богача! Гамилькар даже помогает мне по хозяйству. Мы считаем, что у нас двое слуг: черкес Абдул-Земиль и Гамилькар. Но Абдул больше шофер, чем слуга, а Гами, как мы его зовем, моет полы, убирает постели, колет и таскает дрова, откупоривает бутылки. О, если бы ты видел, с какой комичной важностью выполняет он свои обязанности! О, Гами душка! – оживившись, воскликнула девушка. – А кроме того, он помогает папе в его опытах.

– Орангутанг помогает инженеру-механику? – скрывая под беззаботным смехом настороженность, спросил Араканцев. – Это любопытно! Расскажи, в чем же заключается помощь обезьяны?

– Подробности мне неизвестны, папа держит это в секрете. Знаю лишь, что он проделывает сейчас массу сложных опытов в области механизации производства. Его очередная idee fixe – такое усовершенствование, упрощение производства, при котором почти не нужен был бы разумный труд человека. Он как-то сказал мне, что когда Гамилькар заменит у конвейера человека, тогда папа удовлетворится, что тогда можно будет посылать на фабрики даже слабоумных, идиотов и тихопомешанных. Поэтому Гамилькар под присмотром папы часто торчит у конвейера, что-то свинчивает, развинчивает, а что именно – не знаю! Но почему ты это спрашиваешь?

– Вот почему, – раскрыл снова каталог Араканцев. И Долли снова увидела жуткую морду гориллы. – Читай. Gorilla gina!.. Проще говоря, горилла!

А теперь смотри карандашную надпись:

«Плохо переносят наш климат, быстро умирают от чахотки, все же для опыта выписать сто экз.».

– Да ведь это рука Пфейфера! – вскрикнула заинтересованная Долли. – Но зачем ему столько обезьян?

– «Толстый Фридрих» найдет дело и для горилл. Пустит их по Берлину и Гамбургу сандвичами с рекламами произведений своей промышленности. Фурор! Но смотри дальше. Pithecus satyrus!.. Это родственники твоего Гамилькара – оранги. И снова карандашная надпись той же рукою:

«Эти крепче. Затребов. двести».

– Ничего не понимаю! – сказала Долли.

– Дальше, смотри дальше! Troglodytes niger!.. Это шимпанзе. Тут, кроме знака вопроса, ничего. А вот ниже: Troglodytes tschego!.. Эти, видимо, больше понравились Пфейферу. Он пишет:

«По справкам, шимпанзе-чёго отличаются большой величиной, почти с гориллу, а следовательно, обладают большей силой и выносливостью. Выписать полтораста шимпанзе-чёго».

Теперь сверх всего красным карандашом:

«Не забыть – лучше самцов, выносливее. Самок как можно меньше».

Затем внизу чернилами:

«Запросить Гагенбека: сколько приблизительно будет стоить поимка и перевозка с Суматры, Борнео, из Верхней и Нижней Гвинеи всей партии?»

Видимо, все эти надписи сделаны в разное время. Но что все это значит? – закончил вопросом Араканцев, бросая каталог на песок.

– Не знаю. Шарада какая-то, – проговорила Долли, вставая. – Андрей, мне пора. Я пойду.

– Уже? – вскочил на ноги Андрей. – Долли, прости меня. Я, кажется, наговорил лишнего. Но поверь, лишь желание…

– Не надо говорить об этом, Андрей.

– Когда и где я снова увижу тебя?

– Если хочешь, сегодня же вечером в казино «Ритца». Я буду там после девяти.

– Долли, зачем ты посещаешь этот кабак?

– Ты же знаешь, что папу нельзя оставлять одного за картами, – вспыхнула девушка. – Он окончательно с ума сойдет. Прощай или… до свиданья, как ты хочешь.

Араканцев, закусив до крови губу, долго смотрел ей вслед. Когда гибкая фигура скрылась за зданием курзала, он опустил глаза и увидел… гагенбековский каталог. Он быстро поднял его и бросился было вслед за девушкой; потом остановился и, оглянувшись по сторонам, как вор, поспешно сунул каталог за пазуху и зашагал навстречу подходившей группе рабочих.