Текст книги "Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане"

Автор книги: Александр Радковский

«Я рукой коснулся белого крыла…»

 
Я рукой коснулся белого крыла:
«Знаешь, а сегодня роща умерла.
 
 
Резко заострились ветки и кусты.
Отчего так долго не летела ты?
 
 
Взгляд остекленелый обрела вода.
Что тебе мешало прилететь сюда?
 
 
Что тебя держало в дальних тех краях
В дни, когда горели листья на ветвях?
 
 
Пламень тот зелёный, пламень молодой!..
Дым вокруг студёный, дым вокруг седой.
 
 
Погляди, коль можешь, погляди вокруг.
В жалкий хруст морозный превратился звук.
 
 
Беленькая птица – тёплое крыло.
Видно, наше время в сих местах прошло.
 
 
Так уж получилось… Верь или не верь.
Где же, кроме неба, сможем жить теперь?»
 

1983

Февраль

 
«А на остров на Крестовский снова свет небесный лёг…» —
Дни и ночи, год за годом, как заклятье, повторяю…
«А на остров на Крестовский…»
…тот февраль давно далёк…
«А на остров на Крестовский…»
…словно что-то потеряю…
«А на остров на Крестовский…»
…отчего дрожит рука?..
«А на остров на Крестовский…»
…снег на синенькой косынке…
По-над островом Крестовским птиц роняют облака.
По-над островом Крестовским скачет чёрт
на хворостинке.
 
 
Скачет чёрт весёлый, рыжий, а не этот мрачный бес,
Ржущий, воющий, рычащий дни и ночи из метели…
А на остров на Крестовский снова сыплют свет с небес,
Свет роняют на косынку, что небрежно Вы надели.
 
 
«А на остров…», «А на остров…» – словно я вернусь туда,
словно я сойду с трамвая вновь на той же остановке…
 
 
Словно рук моих коснётся, отмывая кровь, вода
Чистой, бережной, студёной,
не текущей вспять Крестовки…
 

1982

«Я не знаю, что у Вас, а у нас уже светает…»

 
Я не знаю, что у Вас, а у нас уже светает:
Словно первый мокрый снег, первый свет
с ветвей слетает.
Словно первый снег, шуршат, опускаясь, хлопья
света.
Словно век тому назад, я опять смотрю на это.
Словно век тому назад, только вот теперь —
не с Вами.
Я внимаю, как шуршит первый свет меж деревами,
Меж раскидистых дерев, что до веточки похожи
На большие тополя, у которых – «Боже, Боже,
До чего же хорошо, – Вы шептали, – видеть это…»
Словно первый мокрый снег, опускались хлопья
света.
Словно здесь, вдали, сейчас, за рекою перед нами.
 
 
Ну а что теперь у Вас над стигийскими волнами?
 

1976

«Над всем довлеет злоба дневи…»

В. И.

 
«Над всем довлеет злоба дневи…»
……………………………………………..
И всё же оглянись во гневе
И посмотри наискосок
Через поля на тот лесок —
Просторный, чистый, госпитальный,
Где нас с тобой поэт опальный
Водил над млечною водой
И пахло снегом, и бедой,
И кислотою муравьиной;
Я головой своей повинной
К твоим коленям приникал
И слов целительных искал,
А ты слова те говорила —
Всё это было, было, было
Всего семь лет тому назад;
Отвороти свой скорбный взгляд
От строк, где чёрная закладка:
Я верю – нас спасёт оглядка
Внезапная наискосок
Через поля на тот лесок,
Наискосок, через задворки —
На лес за речкой на пригорке…
 
 
Там нынче дерева стоят
В рубахах огненных до пят.
 

1978

«Послушай…»

В. И.

 
Послушай…
и прости, что говорю так тихо,
Что мало говорю, что редко говорю…
 
 
Семь дней работает небесная ткачиха,
И нити белые скользят по октябрю.
 
 
Какая нить – уток? Какая нить – основа?
Не ведаю: я слаб в небесном ремесле…
Я грею, как птенца, своим дыханьем слово,
С тобою рядом встав на стынущей земле.
 
 
Течёт, как полотно, заснеженное поле,
Течёт у наших ног, течёт по-над тропой…
Возьми из рук моих птенца давнишней боли,
Птенца моей вины пред прошлым и тобой.
 
 
Возьми его, возьми вот здесь, на повороте,
Где мы с тобой стоим плечом к плечу теперь.
Губами ощути комочек тёплой плоти
И в эту теплоту – молю – поверь, поверь!
 
 
Ткачиха ткёт и ткёт по чьей-то хладной блажи,
Метёт, метёт, метёт – и не видать конца…
 
 
О, сколько в небесах мертвящей белой пряжи!
 
 
…Возьми, возьми, возьми из рук моих птенца…
 

1978

«Затем мы оказались в феврале…»

 
Затем мы оказались в феврале —
В прозрачном, но и в призрачном тепле,
Под сенью трёх берёз заиндевелых,
Среди сугробов голубых и белых…
 
 
Да, был февраль… И было воскресенье.
И прихожане к храму Вознесенья
Неспешно проходили мимо нас.
Звон колокольный, словно пламень, гас,
Но разгорался неба пламень синий
И чисто шелестел, как над пустыней.
Снежинка, проскользнув между ветвей,
Текла слезинкой по щеке твоей…
 
 
Да, был февраль…
За что же столько боли?
И снег – не снег, а мотылёчки моли
От ветхих отрываются небес
И падают на оголённый лес…
 
 
Тьма мотыльков…
(Нам не видать друг друга…)
И ветхая, дырявая дерюга…
 

1979

«Покорми воробьёв…»

 
Покорми воробьёв…
Накроши им хорошего хлеба
На холодный асфальт, где скрипит под подошвой листва…
Я люблю этих птиц, не видавших далёкого неба,
Не умеющих жить, говорящих простые слова.
 
 
Покорми воробьёв… Пусть клюют лихорадочно крошки
И из луночек кротко водицу студёную пьют.
Я люблю этих птиц, не умеющих жить понарошку,
Их простые слова, их пронизанный ветром уют.
 
 
Их гоняют свистки… В них швыряют со злобой камнями.
Вот кровинка сверкнула на слабом, повисшем крыле…
Я люблю этих птиц, что всегда и во всём вместе с нами
На холодной, на плоской, пропахшей бензином земле.
 
 
Я люблю этих птиц… Мне близка их простая природа.
Вновь дождит…
Вновь с тобой пред закрытыми бродим
дверьми.
Всё дождит и дождит… Вновь плохая, больная погода…
 
 
Будь добра, покорми воробьёв, покорми…
 

1979

Одинокая песенка

Л. Р.

 
Комнат параллелепипед —
Быта серая утроба…
Не сбежим с тобой в Египет —
Это знаем, знаем оба.
 
 
Где-то ветви сикоморы
Тенью путника спасают,
Где-то дорогие взоры
Слёз разлук и бед не знают.
 
 
Где-то важно спит младенец,
Не страшась проклятья рока,
Где-то нищий отщепенец
Ходит с посохом пророка.
 
 
Где-то, где-то, где-то, где-то
Можно выйти нам наружу…
Жалкой лампы капли света
На полу собрались в лужу.
 
 
Ночи чёрные волокна
Дом опутывают злее,
И заглядывают в окна
Фарисеи, фарисеи…
 

1970

Крестовский остров

 
Как боязно брести по переулку
Оставленного города – как тянет
По переулку памяти бродить,
Особенно когда небесной синькой
Пронизаны травинки и булыжник
Знакомой мостовой, когда
Напротив за детсадовской оградой
Шуршит река прозрачной чешуёй.
Калиткой скрипнув,
Прохожу к реке.
Вон дерево корягою упёрлось
В замшелый берег – волны бьют о ветви —
Как будто бы, на четвереньки встав,
Пьёт воду пересохшими губами.
Соседские мальчишки-рыболовы
Внимательно глядят на поплавки.
К ним подхожу. Здороваюсь.
– Ребята!
К вам просьба есть…
Вернее, ваша помощь
Нужна мне…
Помогите разыскать
Мальчишку одного…
Он жил вон в этом доме
На первом этаже.
Он тоже тут рыбачил.
Вот здесь сидел…
Вот здесь между корнями
Нашёл екатерининский пятак…
Вы знаете его? —
Почти кричу.
Меня ж никто не слышит.
Меня ж совсем никто не замечает.
И я ни с чем обратно ухожу.
Что испугался? Может, просто мальчик
Проспал рыбалку или заболел.
Вон дом его – зайди к нему, проведай.
 
 
О господи, как гулко отдаются
Шаги в подъезде, как в висках стучит!
Налево?
Ну конечно же, налево!
Вот дверь его… Бечёвочки обрывок.
Четыре раза дёргать или три?
Четыре… Робко дёргаю бечёвку…
 
 
Над самым ухом звякнул колокольчик.
 
 
Ещё! Ещё!
И понимаю вдруг,
Что делаю ужаснейшую глупость,
Что сам себе могу себя же выдать.
 
 
Ведь я убил!
 
 
Скорей назад… Тихонечко… Тихонько…
На цыпочках – а то ещё заметят
Из той квартиры, где идёт ремонт,
Где голоса, где клейстер пахнет кисло.
 

1973

«Зачем же нам носить обноски…»

Е. Адамской

 
Зачем же нам носить обноски
И слово на ветер бросать?
 
 
Хотел бы палочкой на воске
Я Вам об этом написать.
 
 
Сейчас, когда от дней творенья
Нас отделяет полчаса,
И прячутся в снегу растенья,
И птиц прозрачны голоса,
 
 
Сейчас, когда ветвится небо,
И по ветвям стекает свет,
И нас не мучит запах хлеба,
И не зачитан нам Завет.
 
 
Снег не заезжен, не заслежен.
 
 
Нас согревает дым костра…
 
 
Воск на дощечке чист и нежен,
И палочка острым-остра.
 

«Не пугайся, не пугайся… Это – осень, понимаешь?..»

 
Не пугайся, не пугайся… Это – осень, понимаешь?
Это – осень, это осень спичкой чиркает опять…
Деревам гореть не больно. Так зачем себя пугаешь?
Деревам гореть не больно – это так легко понять.
 
 
Жёлтый, розовый, багровый пламень каплет на дорогу,
Каплет пламень нам на плечи, на скамейки, на трамвай…
Вот и год почти что прожит… Все мы живы, слава богу.
Не пугайся, не пугайся и глаза не закрывай.
 
 
Жёлтый, розовый, багровый в беспорядке друг за другом,
В нашей роще над рекою листья падают с ветвей…
Деревам гореть не больно. Не смотри вокруг с испугом:
Это – осень, это осень спичкой чиркает своей.
 
 
Это осень, это осень… Там, где встретились когда-то,
Тополь шепчет поминанья над обугленным ручьём.
Ну а если даже больно, ты – почти не виновата.
Даже если очень больно, ты – почти что ни при чём.
 

1977

Через двадцать лет

Л. Ш.

 
…И времени в обрез…
И слов осталось мало,
Которые, молясь, промолвлю напоследок…
Я жизнь свою сломал? Она меня сломала?
Но всё же – хорошо среди намокших веток.
 
 
Особенно теперь, когда зажёг сирени
Лес памяти моей над невскою водою…
Трамвайные звонки… Замшелые ступени…
И тянет от воды студёною бедою.
 
 
Стекают по виску две капельки горящих,
Пускай сильнее жгут – их не смахну рукою:
Я здесь – ещё до слов, до Ваших слов горчащих —
Средь вымокших ветвей, над хладною рекою.
 
 
Я над рекой стою… А в лес войти не смею —
Нет, вовсе не боюсь, но – слишком много света…
Я всё ещё могу… Я всё ещё умею…
……………………………………………
Вот только отчего Вам говорю всё это?
 

1981

«Хоть снега принеси сюда из января…»

3 июня. Томск

 
Хоть снега принеси сюда из января —
Из облака поймай, коснись рукой сугроба…
 
 
Я это говорю, почти не говоря.
Горячим языком не ощущая нёба.
 
 
Там у тебя опять – вселенский снегопад.
И ты опять идёшь аллеей зоопарка.
Иди, иди, смеясь!.. Я ж не могу назад,
Я здесь ещё пока, где нестерпимо жарко.
 
 
Вселенский снегопад… А здесь – ни ветерка.
На спёкшемся песке – распластанная чайка.
И жалко мне её, и жалко ручейка —
Облезлого щенка по имени Ушайка[1]1
  Речонка в Томске.


[Закрыть].
 
 
Ладонью провожу по треснувшей коре…
 
 
Бог мой, и ты меня своей рукой касалась!
 
 
Вселенский снегопад в наивном январе.
Откуда я ушёл, а ты – навек осталась.
 
 
Рождественский снежок спешил, с небес скользя…
 
 
Громоздкий зной скрипит, как ветхая телега…
 
 
Я знаю – ничего оттуда брать нельзя.
И всё же – принести хотя бы горстку снега!
 

1981

«Что же все-таки ещё…»

 
Что же все-таки ещё
мне отныне остаётся,
Кроме древа снегопада, шелестящего в былом?..
…Я вернулся в те места, где река о ноги трётся,
Где с холмов стекает небо, где каштаны за углом…
 
 
Я вернулся в те места, где чуть свет моя обида
Через парк спешит к трамваю в синем стираном плаще…
Впрочем, что я говорю?.. Что мне в том, что не забыто,
Если снег и здесь – в июле! – жжёт, не тает на плече?
 
 
Если снег ноябрьский тот – даже здесь и то не тает,
А сквозь сон всё сыплет, сыплет на ресницы, на висок…
Просыпаюсь, сжав снежок… Вновь стремительно
светает…
Вновь кузнечик рыжий скачет от меня наискосок…
 
 
Вновь – каштаны за углом… Вновь река лизнула руки…
Вновь дымящееся небо медленно с холмов скользит…
 
 
Впрочем, что я говорю, если все исчезли звуки?
 
 
Только древо снегопада шелестит да шелестит…
 

1981

«Оля, знаешь…»

 
Оля, знаешь…
(А впрочем, совсем не о том
Я хотел бы сказать и – другими словами,
Но не помню тех слов…) Птица в небе пустом
Машет, машет, и машет, и машет крылами.
 
 
Только поздно лететь. И – зачем? И – куда?
На декабрьской земле нет ни горсточки снега.
Углем стало зерно. Камнем стала вода.
Ни еды. Ни питья. Ни тепла. Ни ночлега.
 
 
Вот, крыла распластав, птица в небе висит:
Ни к чему – голосить, ни к чему – торопиться.
Сжавшись в жалкий комок, птица с неба скользит —
На проклятую землю упасть и разбиться.