Текст книги "Судьба штрафника. «Война всё спишет»?"

Автор книги: Александр Уразов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Командир дивизии отдал распоряжение рубить ветки берез, распаривать их в бочках из-под бензина и кормить лошадей, но это не спасало от падежа. Поступил приказ трупы лошадей после снятия шкуры закапывать, но промерзшая земля была крепче бетона, тратить на рытье скотомогильников и без того слабые силы солдат было бесчеловечно, и трупы никто не закапывал. На самом деле их съедали, вплоть до копыт. Командование дивизии знало об этом, но ничего не могло поделать: скудный солдатский паек при таких морозах и жизни в шалашах не позволял применять меры наказания, и командиры смотрели на это, как говорится, сквозь пальцы.

Я питался на кухне взвода охраны и хозвзвода. У офицеров штаба была своя кухня, и им выдавали офицерский дополнительный паек (консервы, сливочное масло, папиросы, чай, сахар и даже шоколад). Не все использовали свой доппаек – при большинстве старших офицеров были так называемые «походно-полевые жены», или ППЖ. Их прихватили с собой из Осташкова, и, конечно же, одного сухаря им было мало.

Однажды в конце января командир дивизии Капитохин вызвал всех командиров полков и отдельных частей на совещание. Чувствовалось, что вскоре наша дивизия должна вступить в бой. Поскольку совещание было секретным, мне предложили уйти во взвод охраны и там переночевать.

Я вновь оказался среди своих друзей еще по Внукову, не было только Саши Мезенцева, с которым случилось несчастье. В шалашах для освещения днем, когда не горел костер, пользовались стреляной гильзой от 45-мм или 37-мм пушки. В ней пробивали вверху отверстие для заправки бензином и поступления воздуха, конец сплющивали, вставляли фитиль. В бензин добавляли соль, чтобы не воспламенялся. Такими самодельными лампами, хотя они и нещадно коптили, пользовались широко во всех частях.

Такая лампа была подвешена к жерди шалаша. Когда Мезенцев спал, лампу кто-то задел или она сорвалась с проволоки, упала спящему на лицо, бензин пролился, вспыхнул и сжег Саше лицо и глаза. Пожар погасили, на голову Саше набросили шинель и отправили в госпиталь, но спасти лицо и глаза не смогли. Жаль было такого красивого парня, ставшего калекой, не вступив в бой.

После почти условного ужина мы сидели вокруг костра в шалаше, вход в который был прикрыт плащ-накидкой. От костра веяло жаром, а по спине гулял мороз. Сидели, переговаривались, дремали. Иногда измученный солдат засыпал, вытягивал ноги, и они в валенках попадали в костер. Валенки тлели, пока не припекало ноги. Такие неудачники щеголяли в полусгоревших валенках – других не было, на фронт их не доставляли, считая, что дивизия полностью экипирована.

Были у костра и другие неудачи. Все мы под шинелями носили телогрейки и ватные стеганые брюки. Бойцы, чтобы согреться, распахивали шинели, и стоило искре упасть незамеченной на брюки или телогрейку, как она прожигала верх или подкладку, и внутри начинала медленно тлеть вата. Пока боец спал, вата выгорала, оставляя целой подкладку и верх ватника. Только когда где-то прижигало спящего, он вскакивал как ужаленный, не сразу поняв, что случилось, – вроде бы брюки или телогрейка целы на вид, а не греют – вата выгорела. Некоторые у костра клевали носом, опуская голову в ушанке почти в костер, и потом щеголяли в полусгоревшей шапке.

Не все решались бриться на морозе. Тогда, чтобы побриться, кроме собственно опасной бритвы, нужно было иметь горячую воду, мыло для намыливания подбородка, помазок. В частях были парикмахеры, но они успевали приводить в порядок лишь командный состав, поэтому солдаты обросли щетиной и, не умываясь, закоптились. Донимали вши, выдававшийся против них растительный порошок «пиретрум» не помогал.

В один из дней комдив созвал всех командиров и заявил, что разведотдел обнаружил утечку секретной информации, и об этом стало известно в штабе армии. Приказано было всех девиц, которых подобрали по дороге на фронт, пропустить через разведотдел и отдел контрразведки СМЕРШ. После проверки всех отправить в Осташков.

У нас был капитан, командир отдельного истребительно-противотанкового артдивизиона, высокого роста красавец и умница. Он один из немногих, если не единственный в дивизии, был награжден орденом Красного Знамени. Я уже описывал, как были одеты офицеры-артиллеристы в нашей дивизии, но этот капитан выделялся среди всех. У него в подчинении служил командиром батареи старший лейтенант Капитохин, сын комдива. Может быть, поэтому капитан, назовем его Кравцов, осмелился дерзко заявить:

– А я свою не отдам!

Младший Капитохин тоже сказал, что не отдаст. Старший Капитохин сверкнул глазами и повысил голос:

– Под трибунал захотели?! Мы на фронте и вот-вот начнем боевые действия, а среди нас черт знает кто! Попробуйте не выполнить приказ! – пригрозил он. – Тем более ты, сукин сын! – сказал он своему сыну.

У Кравцова ППЖ была под стать ему самому, настоящая красавица, нежнотелая, рослая, пышущая здоровьем и молодостью. Таких редко можно увидеть, не говоря уж о том, чтобы быть с ней близким. Поговаривали, что между ними страстная любовь, что Кравцов дал ей обещание жениться, как только представится возможность. И вот теперь он должен отослать ее на проверку в СМЕРШ, а затем ее отошлют в Осташков! Расстаться с любовью ему казалось невозможным.

На следующий день к штабным банькам-землянкам стали прибывать девушки. Их привозили командиры частей и нервно курили, ожидая, когда тех «пропустят» через фильтр «СМЕРШа». Привез свою Наташу и Кравцов – приказ есть приказ! Уехал он чуть ли не под конвоем, в сопровождении своих офицеров – Наташу не отправили в Осташков, ее забрал себе замкомандира дивизии подполковник Пастухов. В моей голове это не укладывалось. Возможно ли такое?

Капитохин-старший – еще куда ни шло, хотя он и почти старик. В ночь под новый, 1943 год он собрал командиров полков и других частей и, разлив по стаканам водку и коньяк, поднял свою золотую с филигранью рюмочку чуть больше наперстка. В тосте комдив тепло поздравил всех с наступающим Новым годом, пожелал нашему народу победы, а каждому присутствующему – счастья и успехов, долгой жизни. Пили стоя – всем сесть было негде, даже стояли плотно друг к другу. Когда спиртное развязало языки, все начали говорить наперебой. Капитохин спросил, почему нет Кравцова. Кто-то не без ехидства сообщил, что он встречает Новый год по-своему, с молоденькой ППЖ. Тогда Капитохин под смех присутствующих сказал:

– Всех женщин… невозможно, но к этому стремиться надо! – И выпил свой «наперсток» за женщин. – Мне теперь хоть рукой погладить, и то приятно!

Мне показалось несколько странным, что этот убеленный сединами интеллигент высказывает такие мысли в присутствии сына, но я допускал, что Наташа могла бы стать предметом отцовской ласки этого человека. Но Пастухов!..

Это было само воплощение грубости – полный, приземистый, с мясистым рябым лицом грубых очертаний, безграмотный, плохо воспитанный простолюдин. Это он на дороге поднял палку на шофера и офицера, и, как говорили, не первый раз. Всем своим видом он поразительно походил на стареющего бульдога. И вот такой забрал в свою постель прекрасную девушку!

Вскоре возле наших бань построили небольшую избу для Капитохина и Пастухова. Капитохин тоже обзавелся ППЖ, милой, но не такой роскошной красавицей, как у заместителя. Наташа вначале сопротивлялась Пастухову, но он был настойчив, и несмотря на то, что девушка была готова покончить с собой, в итоге ей пришлось покориться. Все же Наташа передавала Кравцову при случае с офицерами записки, папиросы «Казбек», шоколад. Кравцов метался, как лев в клетке, грозился всех перестрелять и пустить себе пулю в лоб, но пулю в лоб пустил ему другой…

Над нами часто летала «рама» – немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик «фокке-вульф». Время от времени мы содрогались от воя «ишака» – немецкого шестиствольного миномета. Он был, в принципе, миниатюрным аналогом нашей «катюши», бил по площадям и поражал скопления живой силы. Мины рвались на поле недалеко от нас.

Видел я и воздушный бой двух «мессеров» с нашим «ястребком». Наш истребитель метался, зажатый «мессерами» в карусель, затем резко вывернулся и оказался в хвосте одного «мессера». Засверкали огоньки возле винта, от врага полетели клочья, он задымился и беспорядочно начал падать в лес. Почти одновременно задымил и наш «ястребок», потянул шлейф черного, подкрашенного кровью зимней вечерней зари дыма. От него отделилась точка, и над ней распустился парашют, возле которого акулой метался «мессер». Удалось ли летчику приземлиться живым? Воздушный бой наблюдали многие, кричали, словно подбадривая летчика и предупреждая об опасных маневрах «мессеров», а после падения парашютиста молча разошлись.

Офицеры наших частей в ожидании приказа на наступление все чаще сидели в передовых окопах, изучая оборону противника на отведенном нашей дивизии участке. Велась разведка боем, выявлялись огневые средства противника.

Противник занимал очень выгодные, сильно укрепленные позиции на высоком правом берегу притока реки Ловати, южнее Старой Руссы. Высокий берег господствовал над пологой лесистой местностью нашей обороны. Стоило нашим разведгруппам появиться на льду реки, как шквальный пулеметный огонь срезал их, не помогала и ночь – противник освещал реку прожекторами и ракетами.

Я был плохо информирован о положении на фронтах. Радио у нас не было, не проводились и политинформации. Лишь из отрывочных разговоров офицеров я знал, что под Сталинградом ведутся жестокие бои по окружению и уничтожению большой немецкой группировки. Сильные бои ведутся и на Северном Кавказе.

В конце января 1943 года командир дивизии собрал совещание в оперативном отделе и с какой-то радостью, словно он именинник, сообщил, что получен приказ о наступлении, с чем он всех и поздравляет.

Меня вновь отправили в шалаш взвода охраны штаба, а через день все пришло в движение. Наши части в 3 часа утра, после непродолжительной артподготовки по подавлению огневых точек противника, поднялись и пошли цепь за цепью по льду реки. Немцы по артподготовке поняли, что наша дивизия и соседи начали наступление. Они открыли ураганный огонь по атакующим, но еще во время артподготовки часть пехоты придвинулась к реке и перешла через нее вслед за огневым валом. Это спасло от смерти многих, но не всех. На лед обрушился артиллерийский и минометный огонь, резанули пулеметы и автоматы, взвились осветительные ракеты. Бойцы, обходя полыньи, сбивались в кучи, и по ним хлестал губительный огонь.

Атакующие дошли до крутого правого берега, оказались в мертвой для обстрела зоне, накопились и полезли по обледенелым склонам наверх. Те, кому удалось добраться до верхней кромки обрыва, забросали гранатами окопы и дзоты, бросились в атаку. Немцы перенесли артиллерийский огонь на свои позиции, поражая своих и наших. Советская артиллерия била по ближним тылам противника и по второй линии его обороны.

На открытом поле наши полки несли большие потери, но другие, в зоне лесов, продвигались быстрее, и враг вынужден был отходить на всех участках, чтобы не попасть в окружение. К семи часам утра атакующие вышли на заданный рубеж и сочли свою задачу выполненной. Командиру дивизии прислали донесения все части, которые вышли к реке Ловати.

Капитохин ликовал и на радостях объявил, что засыплет всех орденами и медалями. Однако с рассветом поступило донесение, что наши войска вышли не на Ловать, а на небольшую параллельно текущую речку. Комдив рвал и метал:

– Да вы что, заплутались в трех соснах! Да я вас! Немедленно поднять всех в атаку и продолжить наступление до Ловати!

Он немедленно послал Пастухова разобраться во всем и организовать дальнейшее продвижение наших войск. Однако, когда утром наши бойцы поднялись в атаку, враг открыл такой огонь, что атака захлебнулась. Люди лежали, прижатые к земле, не имея возможности даже отступить на исходные позиции. Речку, почти ручей, принятую за широкую многоводную Ловать, пройти не удалось – войска были как на ладони. Кроме того, немцы подтянули резервы и могли перейти в контратаку. Надо было, не мешкая, закрепиться на достигнутых рубежах, подтянуть артиллерию и тяжелые минометы.

Пастухов доложил Капитохину, что днем противника не сбить с нового рубежа обороны, что немцы расчищают траншеи, ходы сообщения и огневые точки от снега. Капитохин отдал приказ штабу, артиллерии и всем частям резерва двинуться через только что отбитую у врага речку и занять завоеванный плацдарм на ее правом берегу.

Мы погрузили свое имущество в штабной «студебеккер» и поехали вслед движущимся войскам. Казалось, что от жаркого боя потеплело, енег начал подтаивать, а поверх льда на речке выступила вода.

Мы не доехали менее километра до переправы и стали пропускать колонны пехоты, машины, артиллерию, когда из редких туч вынырнули 12 бомбардировщиков. Они вытянулись в цепочку и начали бомбить переправу и войска. Наш водитель с ревом отвел машину в сторону, за какой-то сарайчик. На наших глазах разыгралась трагедия. Пока разворачивали из походного положения зенитные орудия, бомбардировщики безнаказанно высыпали свой груз, спускаясь до предела низко. Бомбы без промаха ложились в цель, и в воздух летели клочья того, что только что было людьми, орудиями, машинами, лошадьми. Разрушен был лед на переправе, и саперам пришлось перетаскивать бревна на новое место, где лед был еще цел.

Когда мы переезжали через реку, то на подъезде к переправе увидели страшную картину последствий бомбежки. С деревьев свисали размотанные кишки людей и лошадей, по бокам от дороги лежали искореженные, дымящиеся машины, орудия, повозки. Я видел, как раненые, уходящие в тыл, возились возле убитой лошади, срезая с ребер в котелки мясо.

За переправой мы поднялись на пригорок, остановились, сошли с машины. Перед нами расстилалось ровное поле, снег на котором был густо усеян воронками от снарядов и трупами людей. Примерно километрах в полутора-двух от нас по полю шли три человека. Они наклонялись к трупам и что-то забирали. В бинокль было видно, что они обыскивают трупы, снимая с них все ценное – сапоги, часы, деньги. Начальник ПДС грубо выругался, взял у бойца охраны карабин и выстрелил насколько раз в мародеров. Те залегли за трупы, а через некоторое время поднялись и быстро ушли к реке.

Штабные машины и машина охраны ожидали, когда приедет связной и сообщит, куда, ехать, где разместить штаб. Мы покинули открытое место, чтобы не попасть под бомбежку, и остановились на песчаном бугре с огромными отдельно растущими соснами. На сосне, возвышающейся над всей округой, немцами был устроен наблюдательный пункт. К стволу были приколочены перекладины-ступеньки, у вершины была видна площадка для наблюдателя.

Внизу на склоне оврага в песке были вырыты землянки, облицованные и перекрытые бревнами, в них были установлены бочки из-под бензина, превращенные в печки. Перемерзшие, в мокрых валенках, мы втиснулись в эти землянки, попробовали растопить печку, но мокрые дрова не загорались. Тогда я в поисках сушняка увидел в стороне шашки тола, принес их. Шашки разбили на куски, зажгли и бросили в бочку. Бочка взревела, повалил черный дым, бок бочки накалился докрасна. Загорелись и дрова. В землянке стало жарко, и мы начали обсушиваться, млея от тепла.

Я пошел в ближайшую еловую посадку по своей надобности и ужаснулся – меж рядов деревьев лежали наши убитые бойцы в белых, еще не выпачканных полушубках с бараньими воротниками, в новых валенках. Видимо, это были сибиряки – наши части все были одеты в шинели. Валенки у нас были постоянно мокрые, и ноги в них старались всунуть, намотав побольше портянок. Валенки раздавались в ступне, и если солдат проходил по мокрому снегу, то оставлял круглые следы, точно верблюжьи.

Мне страшно было подойти к убитым и, тем более, снять или взять что-либо у них. Мне казалось, что если я это сделаю – быть и мне убитым. Видимо, здесь уже наступали ранее наши предшественники, но не удержали завоеванные рубежи, и нам пришлось снова отбивать их у врага.

Прибыл связной, и мы поехали по его указанию. На высоком взгорке, господствующем над местностью, мы увидели немецкое кладбище. Впервые мне пришлось видеть такое. Ровная песчаная площадка, на входе на нее высокие ворота с перекладиной, обвитые гирляндой из еловых ветвей, на перекладине хищный орел, держащий в лапах свастику. Дальше все поле покрыто крестами из белых стволов берез, на каждом кресте – каска владельца и дощечка с надписью.

Кресты были установлены в шахматном порядке так, что откуда ни смотри – видишь четкие, отбитые по шнурку, ряды. Сколько этих крестов?! Да, немцы не рыли братских могил, с присущей им аккуратностью и педантичностью они устраивали кладбища с индивидуальными захоронениями. Крестов было много, и мы делали все, чтобы их стало еще больше.

Наши войска все-таки сбили противника со второй линии обороны по злополучной речке, принятой за Лoвать, и отбросили его к Ловати. Там была третья линия обороны – отрытые в полный рост ходы сообщения, дзоты, артиллерийские огневые позиции. Попытка с ходу сбросить немцев в Ловать успеха не имела, и наши части заняли оборону, ожидая контратаки. Перед немецкой обороной растянулись минные поля и многорядные заграждения из колючей проволоки, на которую немцы цепляли пустые консервные банки, в лесу были развешаны мины-сюрпризы. Тонкие проволочки, привязанные к взрывателям, незаметно тянулись по веткам кустарника, задень такую – немедленно раздастся взрыв мины или гранаты.

Мы подъехали ко второй линии обороны. Небольшая речушка, маленький бревенчатый домик, рядом с которым растянулся убитый фашист. Я смотрел на его землистое лицо, серо-зеленую шинель, сапоги с короткими голенищами-раструбами, хищных орлов на нашивках и знаках различия. У этого не будет могилы с крестом из русской березки, закопают, как собаку, где лежит, чтобы не смердел.

Уже в темноте мы приехали на просеку в густом лесу. Здесь в бревенчатых срубах, видимо, прежде был штаб немецкой части. По сравнению с прежними местами мы обустроились вполне сносно – железная печурка обогревала нас; я хотя и спал на полу, но на деревянном и более свободно, офицеры обустроились на нарах. От немцев остался даже штабель дров.

Туалет у немцев был устроен своеобразно: к двум соснам было с одной стороны прибито отесанное бревно на уровне колен, а с другой – прочная жердь на уровне спины. Садишься на бревно, спиной опираешься на жердь, даже руки можешь на него положить – чувствуешь себя почти как в кресле. Нам потом часто доводилось сиживать на таких «креслах», и, хотя уборные немцы устраивали почти на виду у всех, в таких случаях не стеснялись.

Наступила оттепель, приближалась весна. Снег стаял, речушки превратились в реки, леса и равнины – в болота. Воду для питья приходилось брать из рек. У немцев были хлорные таблетки для ее дезинфекции, мы же воду употребляли в сыром виде. Талые воды уносили все нечистоты с поверхности, в том числе и содержимое уборных. Начались желудочно-кишечные заболевания, дизентерия… Как-то раз хотел я напиться, невдалеке попалась глубокая воронка от бомбы, заполненная коричневой водой – в этой болотистой местности и темный цвет воды стал нам привычным. Наклонился я, пью, и вдруг вижу на дне воронки труп немца.

Меня удивляла подготовленность немецких войск к войне в экстремальных условиях. Все было продумано, предусмотрено для любых случаев. Взять хотя бы хлорные таблетки для дезинфекции питьевой воды, лезвия и безопасные бритвы, которые мы видели впервые, пасту для намыливания, порошки-вошебойки, туалетное мыло, недоступное нам во фронтовых условиях, хлеб в целлофановой упаковке многолетней выпечки, кованые сапоги и многое другое. Видно было, что немцы готовились к войне основательно, – на войну работала вся наука и промышленность, особенно химическая. Даже при недостатке ресурсов они снабжали армию заменителями-эрзацами – эрзац-мыло, эрзац-кофе, эрзац-кожа и так далее. И хотя не всегда эти заменители были хорошего качества, но зато имелись у каждого немецкого солдата…

Наш и без того скудный паек не усваивался желудком из-за кишечных заболеваний, и мы все время, даже сразу после еды, чувствовали голод. В свободные минуты я уходил недалеко от штаба в лес и, перепрыгивая по мягким кочкам болота, собирал клюкву. Углубляться в лес было опасно: немецкие разведчики могли охотиться за «языком» возле штаба, да и в болото можно было провалиться с головой. Как-то за этим занятием меня застала радистка начальника штаба Аня. Это была полненькая миловидная девушка-москвичка. Она окликнула:

– Эй, солдат, что вы собираете?

Я, перепрыгивая с кочки на кочку, по корням и пням приблизился к ней и протянул горсть клюквы. Ее глаза сверкнули, и она с видимым удовольствием начала кушать ягоды.

– Я тоже хочу собирать клюкву, – попросилась она.

Аня была в хромовых сапожках и не боялась замочить ноги. И все же далеко в воду она не могла зайти, не могла перепрыгивать по кочкам и корням деревьев. Я приносил ей пригоршни клюквы, и она с большим удовольствием ела кисло-горькую ягоду. Так завязалась у нас «клюквенная» дружба, которая, возможно, переросла бы в любовь, но…

Мы регулярно стали встречаться, причем больше по инициативе Ани. Однажды, перепрыгивая на кочку, на которой стоял я, она обхватила меня, боясь упасть в трясину, и вдруг прижалась, обдав меня жаром. Она подняла ко мне лицо со стыдливым и умоляющим взглядом. Мы долго, а может быть, только мгновение смотрели друг другу в глаза, и она не вьщержала, уткнулась лицом в мою шинель и заплакала. Я растерялся. Хотел поцеловать девушку, но она прятала лицо. Так мы стояли, и я не знал, как поступить. Внезапно Аня оттолкнулась от меня и, не разбирая дороги и проваливаясь в мох, бросилась прочь прямо по воде.

На следующий день в обычное время она не пришла – напрасно я прождал, не уходя далеко. Что-то перевернулось у меня в сердце, стало тоскливо. В этот вечер противник обстреливал наш штаб из орудий. Когда начался обстрел, мы легли на пол, под нары и стол. В этот вечер у нас была связистка из полка. Она тоже упала на пол и, потянув меня на себя, начала целовать.

– Не теряйся! – подшучивали офицеры. – Лови момент!

Но мне в такие минуты было не до любви. Потом эти же офицеры рассказывали, что она всегда, когда бывали бомбежка или артобстрел, тянула на себя кого-либо и отдавалась с азартом. Мне думается, они преувеличивали, если вообще не врали.

Назавтра я встретил Аню на обычном месте. Она мало говорила, была задумчива, а затем пригласила к себе в гости, пообещав познакомить с напарницей. Я отнекивался, не решаясь встретиться с Чернявским, но она переубедила меня, сказав, что начштаба нет, он поехал в полки.

Я пришел в избушку начштаба, огляделся: большой стол, карта на стене, на маленьком столике – рация, за ней девушка с наушниками на голове. Аня нас познакомила. Здесь же у стены были двухъярусные нары радисток, а в другом углу – раскладушка, покрытая одеялом.

Аня сказала, что мы будем пить чай, и достала печенье, сахар, чашки. После предложила спирт, но я отказался. Лена, вторая радистка, попросила Аню, чтобы она подежурила, пока Лена не вернется, – видимо, решила оставить нас одних, «создать условия». Я явно терялся, Аня тоже вела себя скованно – обоим нам было неловко. Не знаю, как бы все закончилось, если бы не приезд Чернявского. Я вскочил, приветствуя начальника штаба по стойке «смирно». Он, стрельнув глазами на меня и на Аню, стал раскладывать карты на столе и велел найти Лену. Мы вышли.

Аня предложила пройтись по просеке. Во время прогулки она начала жаловаться, что начальник штаба к ней пристает, не дает спать, и вдруг, не зная почему, призналась мне, что ждет ребенка. Чернявский взял ее силой и теперь пристает и к Лене.

Я был поражен. Этот до мозга костей интеллигент, преподаватель академии – и вдруг такой же, как обычный мужик?! Неужели он мог изменить своей жене? Вспомнилось, как еще во Внукове я отвозил на его квартиру в Москве продукты. Тогда дверь мне открыла красивая матрона лет под сорок, одетая в роскошный шелковый халат с глубоким вырезом, в кожаных перчатках, с ножом. Она прочла записку Чернявского, пригласила в квартиру. Я сказал, что сейчас принесу продукты, вернулся на улицу, взвалил на спину мешок картошки, а шофер – мешок с капустой. Мы занесли мешки в прихожую. Хозяйка предложила нам раздеться и пройти в гостиную. Квартира показалась мне графскими апартаментами, виденными лишь в кино. Особенно меня поразило то, что хозяйка чистила картофель в черных лайковых перчатках, которые в моем понимании были невиданной роскошью, доступной только благородным дамам. Может быть, поэтому я увидел в жене Чернявского богиню. Теперь я думал: неужели такой женщине можно изменить? И с кем, с этой только что оформившейся девчушкой! Видно, думал я, инстинкт самца победил разум человека?!

И еще что меня поразило: Аня сказала, что Чернявский предложил ей подобрать солдата, согласного стать ее мужем, и он обоих демобилизует и отошлет жить в Москву. Я понял, что выбор девушки пал на меня. Внутри у меня все взорвалось: да как он смеет так бездумно губить жизнь наивной девушки, распоряжаться личной жизнью других?! Жалость к Ане и гнев на Чернявского не давали мне говорить. Я, ничего не сказав, ушел от Ани и больше не выходил к ней на свидание. Больше я ее не видел. Нашла ли она мужа себе и отчима будущему ребенку?

На нашем переднем крае жизнь бойцов еще более осложнилась. Снег растаял, вся равнинная болотистая местность покрылась водой. Окопы и траншеи отрывать было нельзя, поэтому создали кочующие дозорные группы, а на особо опасных направлениях из бревен делали настилы на болоте, на которые ложились бойцы.

Во исполнение приказа командования выйти на берег Ловати началась подготовка к наступлению. Был разработан план захвата села на берегу реки, которого, как и везде, как такового не было, было лишь место его расположения на сухом возвышенном берегу. Враг сильно укрепил это место – траншеи полного профиля, дзоты, бетонные и бронированные колпаки защищались колючей проволокой и минными полями.

Было решено ночью саперными группами расчистить проходы в проволочных заграждениях и минных полях, скрытно штурмовыми группами проникнуть за проволоку и залечь перед вражескими траншеями. Затем, после получасовой артиллерийской и минометной подготовки штурмовые группы должны были обрушиться на ключевые пункты немецкой обороны, а остальные бойцы – устремиться к ним на помощь.

Для наступления был выделен батальон, усиленный артиллерией, минометами, пулеметной ротой и саперами, командование которым было поручено капитану Кравцову. Развивать наступление после захвата деревни путем удара по флангам врага должен был приведенный в готовность полк.

Поначалу все шло по плану. Ночами саперы незаметно сделали проходы в минных и проволочных заграждениях, прочесали лес, убрав мины-сюрпризы. Штурмовые группы начали просачиваться по-пластунски к переднему краю и накапливаться для броска на траншеи и дзоты врага. Взвилась сигнальная ракета, и в немецких окопах засверкали молнии разрывов – началась артподготовка.

По второй ракете штурмовые группы бросились вперед, следуя за огнем своей артиллерии, за ними поднялся батальон Кравцова. Наша артиллерийская подготовка закончилась, и уже в рядах наступающих заплясали разрывы вражеских снарядов и мин. Из немецких дзотов ударил кинжальный пулеметный огонь, но он стал гаснуть по мере продвижения штурмовых групп по траншеям. Немцы поначалу отчаянно сопротивлялись, но теперь разбегались на фланги прорыва, а некоторые, прижатые к Ловати, бросались в реку на льдины начавшегося ледохода. Ночная атака удалась – деревня была занята.

На флангах шла ожесточенная схватка. Враг, опомнившись от неожиданности, перебросил резервы с соседних участков и с обоих флангов отрезал участок прорыва, окружив батальон Кравцова в деревне. Наши артиллерия и минометы израсходовали боекомплект, да и не могли вести огонь, рискуя поразить своих.

Командир дивизии, когда сообщили об окружении батальона, потемнел лицом. Стремясь выполнить еще февральскую задачу командования выйти на Ловать, он достиг этого, хотя и на небольшом участке и без поддержки соседей, а теперь все идет насмарку. Мало того, усиленный батальон попал в окружение.

Капитохин послал своего заместителя выправить положение и любой ценой выручить батальон. Пастухов выехал из штаба в сопровождении бойцов взвода охраны, от которых я и узнал обо всем, что произошло после. Пастухов приехал на передовую и пришел на командный пункт Кравцова. Там находились командир полка, стоящего в резерве, артиллеристы, связисты – самого Кравцова не было. Пастухов закричал:

– Где Кравцов? Кравцова ко мне!

Посыльные бросились на поиски. Связисты начали обзванивать части, спрашивая о Кравцове. Он оказался в недалеком тылу у артиллеристов. Когда капитан явился на командный пункт, Пастухов, стоявший на опушке леса недалеко от КП, обрушился на него:

– Ты что наделал, сукин сын? Где ты был?

Кравцов ответил, что он налаживал снабжение боеприпасами, так как боекомплект израсходован и у пехоты, и у артиллерии, и у минометчиков, стрелять нечем.

– Ты прятался в тылу! – кричал Пастухов. – Ты трус, ты покинул свой батальон, бросив его на произвол судьбы в окружении. Раздевайся!

Стоявшие вокруг командиры и бойцы взвода охраны замерли.

– Раздевайся, тебе говорю! – ревел Пастухов.

Трясущимися руками Кравцов стал раздеваться и складывать одежду на еще не стаявший снег. На гимнастерке сверкнул орден Красного Знамени.

– Сапоги и брюки тоже!

Кравцов скакал на одной ноге, теряя равновесие, снял сапоги и брюки.

– За трусость и дезертирство с поля боя получай!

Пастухов выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в голову Кравцова. Тот замертво свалился на подтаявший снег, дергаясь в предсмертных конвульсиях.

Пастухов резко повернулся и пошел на КП. Окружающие стояли ошеломленные и бледные, с ужасом глядя на тело Кравцова. Кровь залила его лицо и лужей растекалась по снегу.

На КП Пастухов приказал командиру полка подготовить полк к атаке, командирам дивизионов велел по сигналу провести 20-минутную артподготовку по местам, занятым противником на участке отсечения нашего батальона.

– Да по своим не угодите! Выдвиньте корректировщиков вплотную к линии обороны противника. Смотрите у меня! – пригрозил он. – После артподготовки полку атаковать противника, пробиться к батальону и занять оборону, усилив фланги, отражать контратаки. Яхонтов! Бери всех своих и помогите поднести снаряды на позиции наших батарей. Свяжите меня с Капитохиным!