Текст книги "Русь. XI столетие"

Автор книги: Александр Коломийцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Александр Коломийцев
Русь. XI столетие

© Коломийцев А. П., текст, 2021

© Дьяченко А. А., иллюстрации, 2021

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2021

© ИП Соседко М. В., издание, 2021

Пролог

В год 6562-й от сотворения мира, в 1054-й от Рождества Христова преставился боголюбивый великий князь Ярослав, за труды свои прозванный Мудрым. Ещё при жизни дал князь чадам своим наставление: «Вот я покидаю мир этот, сыновья мои, имейте любовь между собой, потому что все вы братья от одного отца и одной матери. И если будете жить в любви между собой, Бог будет в вас, и покорит вам врагов, и будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли её трудом своим великим; но живите мирно, слушаясь брат брата. Вот я поручаю стол свой в Киеве старшему сыну моему и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как слушались меня, пусть будет он вам вместо меня; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду – Переяславль, а Игорю – Владимир, а Вячеславу – Смоленск».

Дабы суд творился по обычаю, не было злоупотреблений, не страдали невинные, а их обидчики радовались силе своей, оставил князь «Русскую Правду». Преподобный Нестор писал о Ярославе, который, словно сеятель, «засеял книжными словами сердца верующих людей». Также Нестор писал, что при Ярославе христианская вера стала «плодиться и расширяться, и черноризцы стали множиться, и монастыри появляться».

При боголюбивых князьях Ярославе и сыне его Изяславе близ Киева возник Печерский монастырь. Сей монастырь отличен от иных, ибо основан не благодеяниями князей, а стараниями братии.

Начался Печерский монастырь вот так. Духовником у князя Ярослава был поп Иларион, живший в любимом Ярославовом селе Берестовое. Пресвитер Иларион, муж благостный, книжник и постник, выходил из села в дремучие леса, творил молитвы. На холме у Днепра выкопал малую пещерку, втайне пел в ней церковные часы и молился Богу. Ярослав возлюбил Илариона и принудил епископов избрать того митрополитом. (Се не понравилось грекам.) Через какое-то время в той пещерке поселился черноризец Антоний. Родом Антоний происходил из Любеча, постриг же принял на Святой горе. Со Святой горы Антоний вернулся на Русь, ибо так велел игумен, постригший его. Ходил Антоний по Руси в поисках монастыря, где бы ему поселиться, но ни к одному не прикипел сердцем и ушёл в лесные дебри. Наткнувшись на Иларионову пещерку, поселился в ней, ибо возлюбил то место. Таков был промысел Божий.

Поселившись в пещерке, Антоний вёл праведную жизнь, неустанно молился, питался сухой коркой, и то не всякий день, между молитвами трудился не покладая рук. Слава о нём пошла по всем городам и весям Русской Земли. Под его благословение приезжал великий князь со своей дружиной. В пещеру ту собрались праведные мужи, искавшие способа послужить Богу. Антоний по их великому желанию постригал тех мужей. Число мнихов умножилось. Антоний же хотел уединиться и в уединении неусыпно служить Богу, не отвлекаясь на земные заботы. Потому выкопал себе новую пещерку, а братии оставил игуменом Варлаама. Братия всё увеличивалась числом. Пришёл игумен с братией к Антонию и сказал: «Отец! Умножилась числом братия, не можем вместиться в пещере. Если бы Бог повелел, поставили бы мы церковку вне пещеры». Антоний благословил их.

Прошло ещё сколько-то времени, опять пришла братия к Антонию, молвили мнихи: «Отец! Братия умножается, и хотели бы мы поставить монастырь». Антоний на те слова обрадовался: «Благословен Бог во всём, и молитва Святой Богородицы и отцов Святой Горы да будут с вами». Сказав так, послал одного чернеца к князю, повелев передать: «Князь мой! Вот Бог умножает братию, а местечко мало, дал бы ты нам гору ту, что над пещерой». Князь Изяслав обрадовался, что может свершить богоугодное дело, исполнил просьбу Антония. С той поры начался Печерский монастырь. Антоний же, не выходя из пещеры, прожил в ней сорок лет, и в ней лежат его мощи.

Десять лет по смерти Ярослава русский меч не проливал русской крови. Братья не делили уделы, жили по заветам отца своего. В 1060 году Ярославичи купно с Всеславом Полоцким ходили на торков, изгнали тех за пределы Земли Русской. Но огневицей вызревали кровавые междоусобицы, надвигались опустошительные набеги поганых. Тому предшествовали дурные знамения.

В 1063 году в Новгороде Волхов в течение пяти дней тёк в обратную сторону.

В 1065 году было знаменье на Западе. Огромная звезда с красными, будто кровавыми, лучами всходила после захода солнца. И так было целую седмицу. Знаменье то было не к добру, ибо кровавые лучи предвещали великое кровопролитие. Так и случилось через некоторое время. От вида той звезды произошёл великий страх. Иные тяжёлые бабы разрешались от бремени раньше срока, по ночам куры кукарекали петухами, а у коров сворачивалось молоко в вымени. В те дни и солнце изменилось – не блистало ярко на небе, а светило, словно бледный месяц.

В реке Сетомль рыбаки вытащили неводом мёртвого ребёнка. На лике у того дитяти были срамные части, и обомлевшие ловцы бросили его назад в реку.

Глава 1

От свирепого рыка с елей посыпался снег. Зверь встал на задние лапы, исполином возвысился над жалким двуногим существом, посмевшим нарушить зимний сон. Двуногий доживал свои последние мгновения. Вопреки разуму не бросился наутёк и не сжался в комок от ужаса. Издав ответный вопль, двуногий выбросил навстречу зверю жало. Вне себя от ярости, косматое чудовище навалилось на дерзкого ловца, когтистые лапы едва не достали до головы. Зверь сам напоролся на жалкую преграду. Сверкнув на солнце, сталь пронзила сердце.

Ростислав сжимал древко рогатины, вибрирующее от предсмертных медвежьих конвульсий. Расчёт оказался верным, жало рогатины достигло цели. Иного быть не могло. Кроме заваленного князем, в берлоге обитали ещё два медведя. Этих угомонили гридни. Крупного самца князь взял один на один, строго-настрого запретив помогать ему. Лишь Вышата стоял в трёх шагах наготове. Но Вышата, старый воевода, упрям, своеволен, не склонен выполнять все сумасбродные причуды князя. В досюльщине перед предприятием, полным опасностей и неожиданностей, гадали на белого коня. Ростислав придумал для себя особое гадание, даже не гадание, а испытание. Завалит в одиночку медведя – исполнится задуманное. Взять медведя на рогатину – одной бесшабашной удали да храбрости мало. Оплошаешь, косолапый одним ударом душу вышибет. Руку нужно иметь твёрдую и сильную, терпение, выдержку, дождаться, когда медведь приблизится, знать, как поставить смертоносное орудие, дабы косолапый сам насадил себя на него. Промахнёшься – ноги унести не успеешь от раненого зверя. Потому решил Ростислав: запорет в одиночку медведя – способен на многое. Ежели тот окрасит белый снег княжеской кровью, значит, слабак, нечего и браться. Судьба, она к сильным, хладнокровным благоволит.

– Добре, добре, – проговорил воевода и, сняв меховую рукавицу, пригладил усы и бороду.

Гридни развели костёр, свежевали туши, собаки лизали кровь со снега. Лучи красного солнечного шара дробились в голых ветвях дубов, буков, мешались с отблесками пламени. Ростислав снял со вспотевшей головы шапку, отдал гридню, подошёл к костру, протянул к огню руки. Воевода мигнул парню, тот поднёс князю чашу крепкого мёда. Ростислав глянул, не понимая, затем принял чашу, выпил не отрываясь. Теперь, когда всё закончилось, по спине пробегал холодок. И удар мог получиться неверным, и лезвие рогатины скользнуть по рёбрам, и древко могло обломиться. Случись такое, и Вышата бы не помог. И всё-таки он его взял, один, даже без выжлецов. Торжествующая улыбка коснулась сомкнутых губ. Вышата поднёс на пруту полуобжаренное медвежье сердце.

– Съешь, князь. Такое в Новгородских землях поверье – съешь сердце убитого тобой медведя, силы прибудут и удача.

Сердце обжарилось сверху, внутри полнилось запёкшейся кровью. Пачкая губы, Ростислав съел подношение, хлебнул мёда. Гридень подал убрус, князь утёр пальцы, губы.

Вышата подождал, пока парень отойдёт в сторону, спросил:

– Ну что, шлём вестников Порею?

– Отправляй, только отай.

– То само собой.

Ростислав решился. В тот миг, когда лезвие рогатины проткнуло медвежье сердце, окончательно уверился – сможет. Ссориться со стрыями, выступить против них в открытую – се не перебранка на пиру, важный поступок, который изменит всю его жизнь. Он не скоротечный набег задумал. Сесть на богатых обширных землях, сделать их своей вотчиной, чтобы и сыновья ими владели, – вот его замысел. В том, что и великий князь Изяслав, и Всеволод будут держать сторону Святослава, в том можно не сомневаться. Была ещё одна препона к решению. Не хочет он проливать русскую кровь, не хочет.

После ранней кончины отца, ни единого дня не сидевшего на киевском столе, он не мог рассчитывать на великое княжение. Таков порядок, установленный дедом. Отцовские братья могли оставить за ним Новгород, для которого отец так много сделал. Дядья же поступили с ним, словно с изгоем. Да он и был для них изгоем. Вначале отправили в никудышний Ростов, три года назад – сюда, во Владимир. Ростовская земля по велению великого князя Ярослава, Ростиславова деда, была владением Всеволода. Переяславльский князь не восхотел, дабы в его родовом городе княжил сыновец. С Ростовом Ростислав расстался без сожаления. Был он в нём чужаком. Ростовское боярство серыми волками смотрело на пришлого князя. Владимир Ростиславу сразу не глянулся. Река за пятнадцать вёрст, с трёх сторон болота, летом от мшицы не продохнуть. Весной, осенью грязь непролазная. Наезжали и во Владимир гости и с Германии, и с Востока, да всё не то, что в Новгороде. Гомон новгородских улиц ни с чем не сравнить, на вымолах каких только языков не услышишь. А София, выстроенная отцовскими стараниями! Но в Новгороде его не оставили. Гоняют с одного города в другой. Ложишься спать и не знаешь, кем проснёшься, князем или изгоем, которому не то что дружину содержать, семью нечем прокормить. Владимир – се Киевская земля. Не восхочет ли Изяслав посадить в нём своего сына? Всякий день ждёшь вестника – освободи, княже, стол. Стрыи даже в поход на торков не позвали. Новгорода ему не видать, у дядьёв свои сыновья есть. Ростислав даже не помнил, в какую ночь на ум пришла Тмутаракань. Город богатый, на берегу Сурожского моря. Главное, вдали от пригляда. Вольный ветер манил молодого князя. Раз, другой заговорил о нём с Вышатой. Воевода бывал в тех краях, когда с князем Владимиром по указу великого князя Ярослава ходил на ромеев. Русское море, Царьград, Дунай далеко от Тмутаракани, да край-то один. Стороной пришло известие, стрый Святослав посадил в Тмутаракани на княжение своего сына Глеба. Княжичу Глебу по его ухваткам не на княжий стол садиться – в чернецы идти. Задумал Ростислав согнать Глеба из Тмутаракани, самому его место занять. Вышага молодого князя в том поддержал.

Воевода хорошо изучил своего бывшего питомца, а теперь князя. Поход на Тмутаракань ещё осенью обсудили до мелочей, и с братом Пореем было сговорено. Брат с радостью согласился участвовать в опасном предприятии. Князь всё никак не говорил последнего слова.

С князем Владимиром, отцом Ростислава, воевода Вышага испил и горькую чашу поражений, испытал и радость побед. После смерти князя остался при княжиче, разделил судьбу молодого князя. Князь не клял злосчастную судьбу, сам мог ухватить её за хвост и повернуть в свою сторону. Мог и развязать узелки, что вяжет Кривда на нитях, сплетённых Макошью.

Догадался старый воевода, зачем понадобился молодому князю поединок со свирепым медведем. Что ж, по-своему прав. Уверился в себе, можно и за дело приниматься.

Затеял Ростислав междоусобицу, но кровь соплеменников не проливал. Ушёл Глеб из Тмутаракани, Ростислав занял его место. Отец Глеба, черниговский князь Святослав, вступился за сына, привёл дружину в Тмутаракань. Ростислав не поднял оружия против дяди, ушёл из города. Глеб вновь занял княжеский столец. Но едва Святослав вернулся в Чернигов, Ростислав вновь изгнал Глеба. Сев в Тмутаракани, Ростислав наложил дань на касогов и другие племена. Но не сбылась мечта молодого князя. Ромеям не нравился деятельный, предприимчивый сосед. В 1066 году Ростислава коварно отравил прибывший к нему в гости херсонесский котопан.

Глава 2

Заутреня закончилась, но игумен не отпускал мнихов, жаждущих досмотреть последний утренний сон.

– Внемлите, братие, что изреку вам, да крепко поразмыслите над словами моими! – возвысил голос Феодосий. – Много времени наблюдаю за вами, братие, и выводы мои неутешительны. Иные из вас пришли в монастырь, дабы избегнуть мирских невзгод. Иные пришли влекомые отвращением к труду хлебопашца, ремесленника или иному. Сии поверили в лжу, что мнихи живут в праздности, плотском изобилии, вкушая от княжьих и боярских милостей. Реку вам, в монастырь не бегут от невзгод или за лёгкой сытой жизнью. В монастырь приходят для служения Богу, отрекшись от мирских соблазнов. Когда мних не молится, он трудится; когда не трудится, то молится. Те, кои искали в монастыре убежище, лицемерно на словах отреклись от плотских пороков, но по-прежнему снедаемы сластолюбием, чревоугодием, пьянством, блудодейством. Образумьтесь! Молитесь, братие, молитесь неустанно! Молитва откроет вам путь к Богу, избавит от плотских пороков. Благодаря бдениям, неустанным молитвам ваши души очистятся, и вы вкусите неземную радость, в сравнении с которой плотские утехи – ничто. Берите пример с постников, питающих себя сухой коркой и водой. Знайте же, Печерский монастырь живёт не княжьими и боярскими милостями, но трудами братии. Потому безбоязненно говорим правду не токмо слабым и сирым, но и сильным, наделённым богатством и властью, ибо их милости для нас ничто. Жертвы богатых и сильных не милости нам, ибо живём мы трудами своими, а жертвы – Богу. О душах своих пекутся, жертвуя Богу. Молитесь, братие, окончив труды свои – помолитесь, восславьте Бога. Кончилась служба в церкви, разбредясь по колеям своим, помолитесь перед сном, ибо собрались мы здесь для службы Богу. Когда ударят в било, нехорошо нам лежать, но подобает, как учит богоносный Феодор, встать для молитвы и повторять, приводя на ум Давыдовы слова: «Готово сердце моё, Боже, готово». А когда закончится второе клепание, тогда и ноги свои приготовим для шествия в церковь, с мыслями в голове не унылыми, а весёлыми, вознося хвалу жизнедавцу Богу, препроводившему нас в ночное время, на устах неся псалом пророка и царя Давыда, в котором сказано: «Возвеселился я о сказавших мне: войдём в дом Господень» и далее. И так, входя в церковь с пением «Святый Боже», потом трижды благообразно поклонившись Христу до земли, с великой боязнью и страхом, не переставая благодарить Владыку за то, что сподобил нас, грешных, войти в церковь, безмолвно становимся у стены, не опираясь ни на стену, ни на столпы, что созданы нам для чести.

Прошёл Великий пост, Пасха, монастырь вернулся к обычной жизни. С началом поста оставлял настоятель братию, уединяясь в пещере. Пребывая в пещере в Великий пост, игумен не только служил Богу, денно и нощно до полного изнеможения вознося молитвы, но и размышлял о детище своём – монастыре. Ибо воистину монастырь являлся его детищем. Слёзы текли из очей игумена, вспоминавшего первые годы печер. Благословенны были те годы. Великий Антоний, Никон и он, Феодосий, ради подвига служению Богу, жили втроём в тесной затхлой пещере и молились, молились, не разбирая, день ли ночь во дворе. Питались сухой коркой, отварным, а то и вовсе сырым зелием. Всякое брашно, кое приносили богомольцы, прослышавшие о праведной жизни Антония, раздавали убогим и нищим. Сладостно было то житьё, душа ликовала. Приходили к ним мужи ради подвига, умоляя о пострижении. Были среди них простые людины и сироты в портищах из востолы, и в рубищах, босые и обутые в лыченицы. Приходили и боярские чада, одетые в богатые изукрашенные свиты, с кунами в кошелях. Принимли тех людей не по одёже, не по кунам, как водится в иных монастырях, а признав в них решимость к подвигу. Перед Богом все равны – и бедняк во вретище, и богач в скарлатных одеждах. Да служить Богу не всяк может, ибо много званых, да мало избранных. Одежды же и куны, что приносили боярские чада, раздавали нищим да убогим, себе не оставляли ничего. Служить Богу могут лишь те, кои ради подвига отринули от себя всё земное, весь живот их в сем служении, иной жизни для себя и не чают.

Теперь мнихи живут не в печерах – в избяных кельях. Питают себя не сухой коркой и зелием, а хлебами и сочивом. По праздникам вкушают и рыбное, и скоромное. Не всем мнихам по нраву такая жизнь. Есть среди братии великие постники, кои для обуздания плоти обнажаются по вечерам до чресел и стоят тако, терзаемые мшицей, оводами. Есть и иные. Стал примечать игумен, стремятся в монастырь не токмо ради служения Богу, а желая укрыться от земных забот. На коленях молят о пострижении. А пожив в монастыре, тяготятся уставом. Не поймут бедные, принял Феодосий в монастыре Студийский устав из любви к ним, дабы уберечь от бесовщины, греховной скверны. Дабы постриг не принимали недостойные, а достойные приготовлялись к нему, разбил Феодосий братию на четыре степени. Великую схиму принимали достойнейшие, положившие живот свой на служение Богу, отрёкшиеся от всего мирского, земного, бдением, неустанными молитвами, доказавшие сие. У сих достойнейших духовное властвовало над плотским. Плотского же словно и вовсе не было. Даже питали себя они, дабы иметь силы для служения Богу, и пища их была скудна.

Проводил бы Феодосий в молитвах и бдениях весь пост, ибо сие было ему сладостно, да надобно было готовить братию к Светлому Воскресению. Потому к страстной седмице покидал игумен печеру.

Развиднялось. Феодосий благословил братию на работы; взяв заступ, отправился на огород. Ни один мних не поспешил укрыться в келье, все приступили к трудам.

От Гзени свернули ошуюю, углубились в березняк. Рознег нёс заступы, Несда – суму с брашном, два полевика – с квасом и водой. В березняке царило веселье. Ещё не распустившиеся кроны не застилали солнечных лучей, и они наполняли радостным светом лес, на все голоса посвистывали и щебетали птахи. Малоезженая дорога была мокрой, но не грязной, благодаря устилавшей её прошлогодней листве. Ворчун Рознег бухтел:

– Рано идём, земля не оттаяла. Ещё б седмицу выждать.

– Да-да, – посмеивался отец, – тебя послушать, до Петрова дня ждать придётся.

Березняк закончился, дорога миновала подлесок и привела на всхолмлённую пустошь, покрытую чапыжником и изъязвлённую ямами. Несда выбрал свободное от кустов место, притопнул ногой:

– Тут напыток копать будем.

Очертив на земле круг, отец присел под кустом, сын взялся за заступ. Пернатые обитатели выглянули посмотреть на непрошенных гостей. Пугливый конёк выпорхнул на веточку и тут же исчез, сердитый рябинник долго косил взглядом на непонятное существо, зарывающееся в землю.

Рознег шлёпнул кус желтоватой глины на землю, бросил заступ, утёр пот со лба, упёршись ладонями о край ямы, рывком выбрался наверх. Несда поплескал воды, размял ком. Под сильными пальцами глина превращалась в тесто. Сын испил квасу, повалился на траву. Гончар выкатал ладонями жгут, переломил пополам, со вздохом сплюнул.

– Копай ещё на три заступа. Тоща глина, вишь, потрескалась.

Сын забухтел недовольно:

– Вон, птички щебечут, метелики летают, никаких забот, и сыты, и согреты. Почто люди должны до седьмого пота надсажаться. Батюшка сказывал, в Библии…

– Ты поболе попов слушай, так с голоду ноги протянешь. Копай борзо, пока подзатыльниками не попотчевал.

В узкой яме работать неудобно. Черенок заступа, плечи, локти копальщика беспрестанно натыкались на стенки напытка, но отец был неумолим. Сын бухтел недовольно, но работал споро, Несда брюзжал по привычке. Когда глубина достигла груди парня, глина удовлетворила Несду.

– Вылазь, – велел сыну. – Перекусим да расширим копанец.

Поев, испив квасу, отец с сыном поплевали на ладони, принялись за работу.

Топтали глину не в гончарне, во дворе. Ведомо, чем долее глина мокнет, тем податливей, тем лучше лепка. Потому заготавливали её в самом начале лета, едва подсыхали дороги. Наметив новый копанец, копать глину, возить домой, гончар снарядил старших сыновей – семнадцатилетнего Рознега и четырнадцатилетнего Завида. Обе дочери и младший сынишка топтали глину. Меньшак забавлялся, вывалявшись по уши в глине, бегая на четвереньках, взлаивал и пытался куснуть сестёр за ноги. Всем находилась работа. Жена ворчала: одной и по дому, и с коровой, и с огородом. Муж на сетования жены не обращал внимания, пока не заполнился опустевший зимний глинник, дочерей в помощь матери не отпускал. Глина должна дойти, а это скоро не бывает. Навозят глины, отправит сыновей на заготовку дров, там и сенокос подойдёт. Ему за всем не поспеть, пусть трудятся. Осенью наметились две свадьбы. Рознег женится, Веснянка замуж идёт. Успевай, поворачивайся, готовься к тратам немалым.

Вечерело, Несда осмотрел подсохшую посуду, пощёлкал пальцем, послушал звук.

– Ну? – нетерпеливо спросила жена.

Решение Несда принял, но для вида, – нечего бабу поважать, шибко торопкая, всяко действо без спешки обдумать надобно, – потёр перстами лоб, ещё раз обошёл решетчатый стол, заставленный лепниной, наконец, объявил с важно стию:

– Зачнём!

Сыновьям гончар велел натаскать дров к очагу, сам с женой устанавливал высохшую посуду на решётку горна. Муж подавал, жена расставляла. Как-то Несда ненароком толкнул опарницу и корчагу, после чего из горна пришлось доставать черепки. С тех пор жена, назвав его медведем, посуду в горн устанавливала самолично.

– Тебе только свистульки укладывать, – ехидно отбрыкивалась от протестующего мужа.

Поначалу Несда противился, но жена знала толк в обжиге, посуду расставляла правильно. Откуда это у неё, за ним подсмотрела или нашептал кто?

Несда спустился к очагу, мельком глянул на сыновей. Те жались к стене, наблюдая за действиями отца. Обжиг – хитрость, словами не научишь, надо видеть, чувствовать. Приготовив растопку, Несда устремил взгляд на коло, вырезанное из сосновой доски, с рогатой бычьей головой в центре, коснулся двумя перстами лба, опомнился, хекнув, сплюнул.

«В ночи Велес идёт по Сварте, по молоку Небесному, идёт к своему чертогу. А на заре возвращается к воротам. Там мы ждём его, чтобы зачать песни и славить Велеса от века и до века. И славить его храмину, которая блестит многими огнями. И становится всё жертвенницей чистой. Это Велес научил Праотцов наших орати землю, засевать целины, и жать снопы колосистые, и ставить сноп при огнище в доме, и почитать Его, как Отца. Слава Велесу!»

И отец, и дед, и прадед попервах читали молитву покровителю всех ремественников, потом зажигали огонь в горне. Без неё нельзя. И посуда потрескается, и звона не будет.

Но молитва молитвой, да за огнём самому следить надобно, тогда и Велес поможет. Сыновья ушли спать, не в силах преодолеть дремоту. Несда остался один, присел на лавку, развлекался сполохами памяти.

Когда-то, радуясь первенцу, собрав с кружала остатки глины, Несда научил Рознега лепить свистульки. Первая свистулька, вылепленная детскими ручонками – кривобокий петух, издававший сиплые звуки, – долго хранилась на полке с оберегами. С тех пор так и повелось, после Рознега свистульки лепил Завид, теперь лепит младший. Свистульки валялись по всему дому, болтались на поясках у всех детей. Малые гончары досаждали взрослому за работой, но Несда не отмахивался от сыновей. Дабы из них выросли добрые гончары, пальцы должны чувствовать глину. Для этого нужно лепить, лепить и лепить. Лучшие свистульки, прошедшие строгий отбор, радуя сыновей, брал на торжище.

После заутрени Феофил полаялся с Евстафием, начальствующим над хлебопёками и всей кухней. Ночью пролетел косохлёст, во дворе стояли лужи, ветер срывал с листьев дерев холодные капли. Истопники опять высыпали золу под открытым небом, а не стаскали под навес, как многажды указывал Феофил.

– Далась тебе зола! – кричал Евстафий. – Что под навесом лежит, что открыто – всё равно зола.

– Голова твоя дубовая, – гневался старший стекольник. – От воды зола силу теряет. Толку от той золы, что под дождём лежала, никакого.

– Что там зола, что там, – упорствовал Евстафий.

Инока раздражали поучения послушника, хотя и носившего уже монашескую одежду, но ещё не принявшего малую схиму и потому, по монастырскому порядку, стоявшего гораздо ниже.

Келарь Феодор, привлечённый перебранкой братий, прикрикнул на Евстафия и подошедшего на его зов Феофила:

– Хватит вам которатися! Гневаетесь, то грех! Тебе Феофил, по чину положено с покорностию выслушивать наставления всякого мниха.

– Да я что ж, я с радостию всем наставлениям внимаю. Так не о том же речь, келарь. Тебе же ведомо, по указанию преподобного Феодосия мы стекло варим для мусии, коей украшают Софийский собор. Для стекла поташ надобен, в нём сила. Под дождём сила из золы с водой уходит, доброго стекла не сваришь.

– У Бога сила, – упрямо стоял на своём Евстафий. – Захочет Господь, даст силу, захочет, отберёт.

Феофил с досады взмахнул руками:

– Экий ты! Господь нас всякими ухищрениями наделяет, в том и есть Его сила. А вы ленитесь десяток шагов сделать и на Бога киваете.

Келарь посмотрел на насупленное лицо Евстафия:

– Гордыня тебя одолела, Евстафий. Преподобному скажу, пускай епитимью наложит. Прав стекольник, делай, как он велит. Украшение Софийского собора – то богоугодное дело, никаких трудов для него не пожалеем.

Досталось и Феофилу:

– Чрезмерно гневлив ты, брат. Не криком, молитвой, молитвой надо. Коли сам не можешь, подойди к старшим, к преподобному подойди.

Феофил вернулся в стеклодельню. Гордий на очаге выпаривал поташ, в мастерской Ермила готовил припас для смеси. Мерным ведёрком Феофил засыпал в творило песок, дроблённый прокаленный свинец, добавил поташ, для зелёного цвета – горсть медных кусочков, кивнул помощнику:

– Перемешай как след, пойду к преподобному за благословением.

Наскоро перекрестившись, стекольник осторожно приоткрыл дверь. Обычная молитва игумена не нарушала тишину. Феофил вгляделся в полумрак – пустая келья слабо освещалась лампадой у иконы Спасителя и малым оконцем. Так же осторожно, словно опасался нарушить покой обиталища игумена, Феофил прикрыл дверь, отправился на поиски преподобного. По обычаю, не одно дело в монастыре не должно вершиться без его благословения.

У поварни хлебопёк дразнил монастырского юродивого:

– Иоаким, посчитал ли ты сегодня ворон? Ну-ка, борзо иди, считай, да гляди мне, ни одной, как вчерась, не пропусти. Пока не посчитаешь, обедать не приходи.

Юродивый улыбался, мелко кивал, тряся жиденькой бородёнкой, переступал босыми ногами.

– Мокий, преподобного не видал? – окликнул насмешника Феофил.

Тот, недовольный помехой в потешках, ответил, осердясь:

– У нас он, тебя дожидается.

Феодосий, закатав рукава мантии, распевая псалмы, споро месил тесто. Братия, занятая приготовлением хлебов, вторила игумену.

– Преподобный, за благословением пришёл. Стекло варить начинаем.

– Доброе, богоугодное дело творишь, Феофил. Такие дела вершатся с кротостию и молитвой. Ты же гневлив чрезмерно.

«Донёс уже злыдень», – нехорошо подумалось о брате-келаре.

Феодосий говорил о кротости, одной из добродетелей мниха, о молитвах, успокаивающих человеческий нрав. Феофил уже корил себя за вспышку раздражения. Послушник в очередной раз убеждался – ни одна мелочь в монастыре не проходит мимо внимания игумена, а от него зависело принятие схимы и вступление в монастырское братство.

– Понял ли ты меня, сын мой? – продолжал Феодосий с ласковой улыбкой на устах.

– Укрощу нрав свой, преподобный. В бдении и молитвах буду проводить ночи. Благослови!

Знал Феофил, наведается игумен потихоньку среди ночи, постоит под дверью, послушает. Тих и ласков преподобный, но требования его жёстки и неумолимы.

– Благословляю! – Феодосий перекрестил послушника. – Иди с Богом!

Войдя в стеклодельню, Феофил широко перекрестился, объявил:

– Приступаем!

Ермила растопил печь, старший стеклоделатель собственноручно установил творило, закрыл дверку.

– Помолимся!

Зашедший в стеклодельню Феодосий похвалил:

– Добре, добре! Коли делу сопутствует молитва, то и дело вершится.

Феофил раз, другой отворял дверку, заглядывал в творило. Наконец, расплавившуюся массу покрыла грязноватая пена. Мастер окликнул помощников:

– Готово, вынимаем! Не зевать!

Ухватив клещами творило, вынул из печи, вывернул содержимое в широкую чашу. Отерев пот со лба, молвил:

– Пождём, пока остынет.

Затвердевшую стекловидную массу разбили зубилом, молотком, осколки рассыпали по каменной плите. Годные кусочки складывали в творило, ноздреватые, плохо проваренные скидывали в кучу у двери. Ими Гордий засыпал подъезд к монастырским воротам. Расплавившуюся во второй раз массу Феофил вылил на плиту. Дождавшись, когда та затвердеет и остынет, призвал помощников к работе:

– Ну, с Богом!

Застывшую лаву разбивали с пением псалмов.

Середа – день постный, завтракали гречневой кашей с конопляным маслом, пирогами с визигой, сарацинским пшеном. Пили овсяной кисель. Ярополк уросил – плевался сарацинским пшеном. После завтрака мальцу предстояло поступить под начало сурового дядьки, не дававшего княжичу потачки. Гертруда материнским сердцем понимала причину сыновней привередливости, но не позволяла мягкосердечному супругу сменить пестуна. Остромысл был суров, но учил княжича правильно. И хотя сам мог за непослушание попотчевать подопечного подзатыльником, не позволит и волоску упасть с головы княжича. Она, дочь польского короля, хотела видеть на киевском великокняжеском столе своего сына, а не пасынка. Удержать стол трудней, чем занять. Сие под силу мужу доблестному, а не рохле. Доблесть закладывается в малолетстве.

Дни самой Гертруды наполняли труды. Кроме обычных для великой княгини, имелись особые. После завтрака занималась с Евпраксией ляшским языком. Имелась у великой княгини задумка выдать падчерицу за племянника Мешко, сына брата Болеслава, ныне короля Польши. После занятий с падчерицей садилась княгиня за молитвенник, переписывала на пергамен молитвы латиницей.

Евпраксия боялась мачехи. Гертруда относилась к ней с ласковостью, была ровна, никогда не кричала. Но это была не тёплая родная, а чужая ледяная ласка. Уж лучше бы прикрикнула, чем говорить холодным тоном.

– Твоё предназначение, Евпраксия, – Гертруда никогда не называла падчерицу уменьшительным именем, – стать женой одного из владетелей Европы и своим брачным союзом упрочить положение Руси. Для сего надобно знать иноземные языки. Но я не вижу у тебя прилежания.