Текст книги "Собрание сочинений в девяти томах. Том 9. Клокочущая пустота"

Автор книги: Александр Казанцев

– Причина более чем веская, ваше сиятельство, поскольку вам, как никому другому, дорога дворянская честь.

– Вот как? У кого же она затронута, молодой человек?

– У меня, ваше сиятельство. Ваш сын должен немедленно мчаться со мной в Париж.

– Но это невозможно, заверяю вас.

– Это вопрос чести и моей и его. У меня нет другого секунданта.

– Опять дуэль, запрещенная королем и его высокопреосвященством господином кардиналом? Если не ошибаюсь, то я вижу перед собой неукротимого дуэлянта Сирано де Бержерака?

– Ваш слуга и друг вашего сына Шапелля Савиньон перед вами, ваше сиятельство, он вызван на дуэль юным герцогом Анжуйским, братом обольстительной Генриэтты, удочеренной его отцом. Он отозвался о ней неучтиво в моем присутствии, как о прижитой отцом на стороне, чем пробудил мой гнев, в ответ на что он вызвал меня на поединок. Мог ли я, судите сами, ваше сиятельство, не принять такого вызова и слыть трусом? А кроме Шапелля, секунданта мне не найти.

– Вот как! А не слишком ли часто вам приходится их искать, дорогой мой Сирано де Бержерак?

– Не чаще, чем меня вызывают на дуэль, ваше сиятельство.

– Я понимаю вашу готовность защищать свою честь и не слыть трусом, но Шапелля с вами не отпущу! Вот так!

– Ваше сиятельство, почтительно склоняя голову перед вами, я не рискнул бы вызвать вас на дуэль, но тот вызов придется принять вашему сыну, если он тотчас не поедет со мной, сохранив тем и нашу дружбу, и свою честь.

– Вы дерзки, молодой человек. В былое время я ответил бы вам согласием драться с вами, но сейчас я не позволю сделать это даже сыну, который слишком занят.

– Хотел бы я знать, что это за занятие?

– Охотно объясню, рассчитывая на ваше уважение к знаниям. Слыхали ль вы о философе Гассенди?

– Гассенди! Ну еще бы! Я преклоняюсь перед ним.

– Так вот, ради этого уважения к нему вам придется отложить все мысли о дуэлях. Гассенди читает лекции по философии Шапеллю и его друзьям.

– О боже, что я слышу! Вы говорите не просто о занятиях, ваша светлость, а о предательстве, которого я не мог ожидать от друга! Чтоб Шапелль смог втайне от меня учиться… у Гассенди!

– Скажу по правде, Бержерак, я вызвал сына с друзьями сюда, чтобы прервать ваше с ним знакомство. Вот так!

– О нет! Прервать знакомство, даже нашу дружбу могу лишь только я! Прошу простить меня, я невменяем и даже неучтив, но вынужден пройти в ваш дом. Я просто не могу, поверьте, остаться в стороне и не слушать мудрых лекций сторонника воззрений Демокрита! Не слушать вместе с Шапеллем!

– Я уступаю не столько силе, сколько благородной жажде знаний, – неожиданно сказал граф Жермон, что-то уловив в лице и голосе гостя. – С условием, что дуэли не будет, – добавил он.

– Конечно! Я извинюсь перед герцогом, ведь он тоже мой друг! – И с этими словами Сирано ворвался в зал.

Там несколько молодых людей стояли чинно за столом на козлах. Прилежные ученики Гассенди уже услышали шум и насторожились. Удивленный философ прервал начатую речь.

Ворвавшийся в зал молодой человек с огромным носом и обнаженной шпагой с размаху ударил ею по столу, разметав листки с записями учеников и воскликнул:

– Граф Шапелль де Луилье! Ты был мне друг, а теперь я должен считать тебя предателем! Как мог ты позабыть обо мне и не позвать сюда, чтобы вместе слушать Гассенди, которому я спешу воздать хвалу и уважение.

– А как прикажете мне, неизвестный молодой человек, отнестись к столь грубому вашему вторжению и учиненной помехе в чтении моей лекции? К размахиванию вами шпагой?

– Шпага Бержерака направлена лишь против зла, предательства и лжи!

– Тогда позвольте, господин де Бержерак, выступить в защиту господина Шапелля. Перед началом лекции он просил меня включить и вас в число моих учеников.

– Тогда другое дело! Мы будем с ним по-прежнему дружить! Клянусь, еще не ошибалась моя шпага, готовая служить и вам!

– Вы не дослушали меня, молодой человек. Вашему другу Шапеллю, так просившему за вас, я ответил решительным отказом, ибо считаю, что знание и насилие, к которому вы постоянно прибегаете, несовместимы.

– Ах вот как, господин аббат! Вы оскорбили мою шпагу!

И Сирано взмахнул своим оружием, отчего листки на столе вновь разлетелись.

– Послушай, Савиньон! Неужели ты поднимешь сталь против каноника кафедрального собора в Эксе? – вскричал Жан Поклен, становясь между Сирано и Гассенди.

– Ах, это ты, Поклен! Ты тоже здесь? Нет, нет! Кюре я уважаю с детства, но сан, однако, для педанта не защита. И ты ведь одобрял мою комедию и сам такую хотел написать.

– Комедия тогда остра, как шпага, когда представит жизнь. Но шпага, молодой человек, не заменит в жизни морали, – заметил Гассенди.

– Я прочту вам, если позволите, свою комедию, – предложил Сирано.

– Вы могли бы это сделать, мой поэт, если бы вам разрешили здесь остаться, – усмехнулся философ.

– Тогда, умоляю, примите меня в число своих учеников, профессор! – пылко и почти по-детски попросил Сирано. – Пусть и я буду среди счастливцев!

– Счастливцев? – повторил Гассенди, тронутый тоном Сирано, и задумался: «Что это за человек, дерзость которого равна искренности? Владелец замка стоит в дверях и ждет от философа мудрости. Как поступил бы здесь Сократ? Конечно, стал бы выявлять вопросами сокровенную суть человека. Вопросами?»

– Ну что ж, – вслух сказал Гассенди. – Уж если в этом вы видите счастье и готовы позабыть обо всем…

– Готов! Готов! – горячо прервал Сирано.

– То я могу вам предложить, как в древности, три испытания. Ответами вы сами все решите.

– Я решу!

– Извольте. Объясните, как вяжется со знанием угроза силы, с которой вы сюда пришли?

– Профессор, я поэт, позвольте отвечать в стихах.

Гассенди улыбнулся, взглянул на старого графа Жермона и заметил у того тоже легкую улыбку на губах: «Ну, если он забыл о поединке, то…» И граф кивнул.

– Я прошу простить, господин профессор, что отвечу вам заготовленным каламбуром. Ведь всякий экспромт тогда хорош, когда старательно подготовлен.

Гассенди пожал плечами.

– Отвечайте, как сможете.

Сирано начал чуть печально, а кончил с усмешкой и даже с вызовом:

 
Увы, но полюбить
Нельзя нас сильно!
Увы, но полюбить
Нельзя насильно!
 
 
Кто жизни не любил,
Тот сердце нежил,
Кто в жизни не любил,
Тот сердцем не жил!
 
 
С умом коль ты живешь,
То знанье – сила!
С умом ты наживешь
То знанье силой!
 

– Браво! – воскликнул Жан Поклен.

Гассенди внимательно посмотрел на Сирано.

– Я вижу, что ваш ответ вы действительно составили задолго до того, как вам задан мой вопрос. Но, видимо, у вас не так легко на душе, как легки ваши слова, которыми вы играете. Но коль скоро вы собираетесь «наживать знания» не только силой, но и умом, проявите его, поведайте, из чего состоит, на ваш взгляд, мир?

– Из атомов и пустоты, ваше преподобие господин профессор. Недавно сочинил оду о пустоте и начну с одной ее строчки:

 
Она вещественна бы вроде…
На чувства надо нам пенять!
Не все, что в мире происходит,
Способны мы пока понять.
 
 
Виденья, призраки, приметы –
Увы, невежества поток!
Нет ничего на божьем свете,
Чего бы ум понять не мог!
 

И снова задумался Гассенди над третьим вопросом: «Юноша видит не только сущность мироздания, но и мироощущение человека. А как он свяжет разум и чувства?» И он спросил об этом Сирано.

Сирано задумался на миг и ответил:

Ум и сердце

 
Все пять сочетаний
Из двух только слов.
Вы спросите сами,
Ответ мой готов.
 
 
– Безумное сердце?
  – Бездумны дела!
– А ум как без сердца?
  – Исчадие зла!
 
 
– Как умное сердце?
  – И лед и расчет!
– Сольется ум с сердцем?
  – К добру приведет!
 
 
– Ума нет и сердца?
  – То пропасть без дна!
  Где в зной не согреться,
  Где тень не видна!
 
 
Умом не поверить,
А сердцем вовек!
Но хуже нет зверя,
Чем зверь-человек!
 

– Не могу отказать в глубине и верности ваших суждений. Если бы вы всегда заменяли шпагу этой стороной своего ума, ни у кого не возникло бы сомнений в вашем участии в наших занятиях.

– Я вкладываю шпагу в ножны, дабы отныне внимать каждому вашему слову.

– Я смею надеяться, что граф Жермон де Луилье внемлет моей просьбе и дозволит другу его сына Сирано де Бержераку, прошедшему три испытания, быть в числе моих учеников, – обратился Гассенди к хозяину дома. – Хотя я допускаю, что не избежать с ним спора во имя истины.

Граф Жермон де Луилье уже оценил своего незваного гостя, отметив удивительное сочетание в нем болезненного честолюбия, быть может рожденного его физическим недостатком, с несомненной одаренностью, и он увидел в нем не просто бретера, а чем-то глубоко несчастного человека, который хочет казаться другим. И он кратко сказал:

– Вольнодумец Сирано мне больше по душе, чем парижский скандалист.

– Ваша светлость! – воскликнул просиявший Сирано. – Дозвольте мне вручить вам свою шпагу.

– Сави! Иди сюда, становись рядом со мной! – позвал Шапелль.

– А я по другую его руку встану! – заявил Жан Поклен, перебираясь с противоположного конца стола.

– Позволь мне воспользоваться твоими строчками о любви в моей комедии? – прошептал он.

– Я дам тебе еще, – пообещал Сирано.

Ученики подобрали с полу листки и заняли свои места. Гассенди переглянулся с графом Жермоном де Луилье и стал продолжать лекцию, словно она не прерывалась.

– Итак, Аристотель учил[15]15
  Примечание автора для особо интересующихся. Свои взгляды философ-материалист Пьер Гассенди излагал, начиная с учения Аристотеля, особо подчеркивая его искажение святой католической церковью, сделавшее учение в таком виде догмой. Из учения великого древнегреческого философа в основу католического богословия была взята логика Аристотеля и та часть его учения, которая была переработана испанскими арабами и евреями, выродившись в схоластику, чему и обучали католические пастыри. Сама же основа аристотельского учения, охватившего все виды современного ему знания, оставалась в тени. Важен был лишь принцип неподвижности логических построений, неизменности известного. Так, Аристотель, воспитатель Александра Македонского, колебавшийся между материализмом и идеализмом, создатель метафизики, с понятием неотделимости движущих сил от вещей, с «вечным и неподвижным умом», источником движения и неизменчивого бытия (перводвигатель), с представлением лучшей формы государства в виде монархии, аристократии и умеренной демократии, отрицавший тиранию и олигархию, был не нужен церкви. Но последовательный материалист Гассенди, изложив учение Аристотеля, как его знали в то время, безжалостно опровергал и высмеивал выращенные из его учения «догмы».


[Закрыть]…

Для Сирано развитие Пьером Гассенди учения его любимого Демокрита, одного из первых материалистов древности, стало откровением. И не было среди учеников в поместье графов де Луилье более страстного последователя Гассенди, чем неукротимый Сирано де Бержерак.

Жан Поклен старательно записывал рассыпаемые Сирано экспромты, восхищаясь его сарказмом и чувством формы.

По окончании приватного курса лекций Пьера Гассенди Шапелль и Сирано де Бержерак снова появились в Париже.

Как всегда в высшем свете, куда-то пропавший Сирано был уже позабыт, но его появление вернуло ему славу скандалиста с чуть ли не ежедневными злыми эпиграммами и удачными дуэлями, которым, казалось, нет конца.

Единственный человек, который услышал его извинения, был школьный товарищ Савиньона юный герцог Анжуйский.

Однако жажда любви молодого поэта так и осталась неутоленной, любовные стихи не сложились, горечь же от этого была глубоко запрятана под внешним видом весельчака, едкого и злоязычного скандалиста, хватающегося за шпагу, таясь рядом с детским чувством жалости к пойманной рыбке и ненависти к коту, сожравшему птенцов у беспечно свившей гнездо на земле птички.

Мужество – это презрение страха. Оно пренебрегает опасностями, грозящими нам. Вызывает их на бой и сокрушает.

Л. Сенека

Король считал, что путь в высшее общество прокладывается шпагой, и прекрасно знал, что кардинал уважает тех, кого несет на своих крыльях Удача. К тому же искусники фехтования, к которым без достаточных оснований причислял себя и король, настоятельно требовались Франции, поскольку скорого окончания войны не предвиделось.

Ришелье отлично понимал, что преданность – дитя личной выгоды, потому был так же щедр к тем, кто верно служил ему, как беспощаден к врагам, впрочем, всегда готовый привлечь их на свою сторону.

Кардинальский дворец на площади, куда вливалась улица Сан-Оноре, стал пристанищем тех, кто добился милости всесильного кардинала, карабкаясь по лестнице благополучия.

В богатых залах толпились и пропахшие потом суровые воины с торчащими усами, в пыльных камзолах и грязных ботфортах, и искушенные в дворцовых интригах, надушенные аристократы в богатых одеждах с кружевными панталонами.

Грубая сила сочеталась здесь с искусством лести, солдатские шутки с кичливостью и изяществом манер вельмож.

Среди этой пестрой толпы бесшумными тенями сновали скромные монахи с опущенными глазами, в сутанах, опоясанных вервием, при их отрешенности от всего суетного, мирского, излишне внимательные ко всему, что говорилось вокруг.

По настоятельному совету своего неизменного помощника и итальянского проныры Мазарини кардинал Ришелье решил пополнить ряды своих сторонников из числа отменных дуэлянтов. Ему надоели насмешки короля за вечерней шахматной игрой по поводу очередных побед мушкетеров над гвардейцами в поединках, которые не наказывались королем. Потому и потребовались теперь его высокопреосвященству сорвиголовы, не менее отважные, чем служили в роте мушкетеров.

Мазарини всегда угадывал желания кардинала и позаботился представить ему столь же бездумных, как и отчаянных, дворян, у которых владение шпагой заменяло все остальные забытые достоинства.

Немало бравых забияк, сознающих свои грешки, со страхом, какого не испытывали при скрещении шпаг, побывали в библиотеке среди книг и рыцарских доспехов, «представ пред орлиные очи рыцаря креста и шпаги» герцога Армана Жана дю Плесси, кардинала де Ришелье, который предлагал им выбор между безоглядным служением ему и Бастилией с маячившим за нею эшафотом.

Надо ли говорить, что эти его посетители без колебаний предпочитали шпагу в руках во славу кардинала и Франции, чем петлю на шее за нарушение указа короля.

И вот одним из таких посетителей, которому предстояло сделать подобный выбор, в кабинете Ришелье оказался однажды и самонадеянный юноша, снискавший славу необыкновенного дуэлянта, Савиньон Сирано де Бержерак, «бешеный гасконец», гордо прошедший сквозь толпу гвардейцев в приемной кардинала, уже знавших, что прокатываться насчет носа гасконца небезопасно, ибо он обладал не только этим «украшением» лица, но еще и ядовитым языком, так жалящим дворянское самолюбие, что вызов «оскорбителя» на дуэль становился необходимостью, а результат поединка при его неподражаемом владении шпагой предрешенным.

Мазарини считал, что приглашенный им на этот раз бретер может оказаться весьма полезным, скажем, в роте гасконцев господина де Карбон-де-Костел-Жалу, могущих достойно противостоять не столько враждебным Франции армиям испанцев или англичан, сколько мушкетерам капитана де Тревиля. Знал это и кардинал Ришелье.

Кардиналу Ришелье перевалило за пятьдесят, но он выглядел крепким, бодрым, полным энергии и властолюбия.

Сирано де Бержерак предстал перед всесильным кардиналом, оглядывая убранство кабинета, принадлежащего скорее ученому, чем государственному деятелю, он явственно ощущал на себе испытующий взгляд его высокопреосвященства, облаченного в кардинальскую мантию пурпурного цвета. Лицо первого министра Франции было еще красиво, с подкрученными усами и острой бородкой воина, на груди его красовалась золотая цепь с крестом.

– Сударь, – начал кардинал, опуская веки, – мне горестно напомнить вам, что нарушителям указа короля, запретившего дуэли, уготовано место в Бастилии.

– Воля короля и вашего высокопреосвященства для тех, кто готов отдать жизнь за Францию, священна.

– Не лучше ли отдать ее на поле брани, чем на эшафоте, сын мой? Будем откровенны. Сколько дуэлей на вашем счету?

– Сто, монсиньор, – вставил находившийся тут же, незаметный в серой сутане, но подражающий в своей внешности Ришелье, Мазарини.

– Сто? – переспросил кардинал, сверкнув глазами, что приводило в ужас многих, но не стоявшего перед ним бойца.

– На моем счету нет ни одного вызова на поединок, ваше высокопреосвященство, – сказал, гордо вскинув голову, Савиньон Сирано де Бержерак.

– Как так? Перед отцом церкви и первым министром короля вы утверждаете, что ни разу никого не вызвали на дуэль?

– Ни разу, ваша светлость!

– Но вы участвовали в поединках, нарушив тем волю короля!

– Разве его величеству более угодны трусы, бегающие от противника и пятнающие дворянскую честь? – вместо ответа с задором спросил Сирано.

– Не скрою, господин де Бержерак, дворянская честь дорога королю, как и мне, его слуге. А у вас, как мне кажется, репутация в отношении защиты чести завидная. По части же острословия я и сам убедился в том, задав вам, как припоминаю, несколько вопросов на выпускных экзаменах коллежа де Бове.

– Я готов служить Франции всем, на что способен, если вы только того пожелаете, ваше высокопреосвященство.

– Кому, кому служить? – нахмурился кардинал. Он привык слышать готовность служить ему или хотя бы королю.

– Франции, ваше высокопреосвященство.

– Франции? Это похвально, – недовольно заметил кардинал. – Но служить надобно и Церкви, во имя которой десятилетиями льется кровь истинно верующих.

– Я готов стоять с ними рядом, пока мыслю и существую.

– Если не ошибаюсь, это формула философа Декарта?

– Совершенно так, ваше высокопреосвященство. Декарт считает, что мир познается через наши чувства и душа человека в соединении с его телом позволяет ему обрести способность мыслить, а следовательно, и существовать.

– Не кажется ли вам, молодой человек, что наша святая вера учит нас иному?

– По мнению Декарта, слепая вера слепа, а он своим учением помогает людям прозреть.

– И вы придерживаетесь этого лжеучения?

– Не вполне, ваше высокопреосвященство, ибо Декарт не объясняет всего многообразия мира, но тем не менее я преисполнен уважения к этому титану мысли.

– А известно ли вам, что святейший престол осудил его творения?

– Я не святейший пастырь, чтобы осуждать Декарта, ваше высокопреосвященство, но уважать его считаю за честь.

– Считаете за честь?

– Как и его предшественника Томмазо Кампанеллу, который, будучи предан богу, учит людей жить справедливо и честно.

– Уж не «Город Солнца» ранил вашу буйную голову, которую вы готовы сложить за Францию?

– За Францию и за свои убеждения, ваша светлость.

– Не хотите ли вы также сказать, что убеждены в своей готовности защищать неугодного папе Декарта или Фому Кампанеллу, приговоренного за ересь к пожизненному заключению?

– Готов в равной степени защищать убеждения обоих этих мыслителей, как свои собственные.

– Тогда вам полезно узнать, сын мой, что на основании буллы святого папы римского, запретившего еретические книги Декарта, эти сочинения будут преданы огню сегодня ночью в присутствии истинных католиков вблизи Нельской башни.

– Это недопустимо, ваша светлость!

– Что вы хотите этим сказать? Уж не решитесь ли вы помешать этому благому делу?

– Сочту это своим святым долгом, ваше высокопреосвященство!

– Интересно, как вы это сделаете? – спросил кардинал с усмешкой, откидываясь на спинку кресла. – Готов биться об заклад, что это вам не удастся! Один против целой толпы?

– Вот видите, ваше высокопреосвященство, вы сами ставите меня в такое положение, когда я не смогу не принять ваш вызов, чтобы не слыть трусом!

– Мой вызов? – сделал удивленный вид кардинал.

– Конечно, ваша светлость! Вы только что предложили мне побиться с вами об заклад, что мне не защитить книг уважаемого мной мыслителя Декарта от какой-то там толпы.

– И вооруженных стражников, – добавил кардинал.

– И вооруженных стражников, – согласился Сирано.

– И против всех вы будете в одиночестве?

– Нет, почему же, ваша светлость! Со мной будет моя шпага!

– За меньшие проступки и дерзость я мог бы отправить вас в Бастилию, но я имел неосторожность обмолвиться, что готов побиться с вами об заклад, – сказал кардинал. – А мое слово – слово Председателя Королевского Совета, не уступает королевскому.

– Это известно всей Франции! И буду рад служить тому доказательством!

– Итак, бьемся об заклад? – со скрытым коварством спросил Ришелье. – Что же вы ставите, сударь?

– Свою голову, ваше высокопреосвященство, и завещание, передающее вам мою долю отцовского наследства.

– Благородно, но не густо! – с нескрываемой насмешкой произнес кардинал. – Или вы слишком высоко цените свою голову?

– Даром я ее не отдам, во всяком случае.

Кардинал, будучи в душе игроком, увлекся игрой и, предвидя ее исход, забавлялся с молодым человеком, как кошка с мышкой, подобно его любимому коту, который нацеливался прыгнуть ему на колени.

– В случае моего выигрыша, надо думать, ваша голова не достанется мне (за ненадобностью!), но ваша доля из отцовского наследства, переданная мной одному из монастырей, послужит богу. Так пишите, господин Сирано де Бержерак!

Мазарини по знаку кардинала подвинул Сирано письменные принадлежности. Сирано взял гусиное перо с пышным оперением и попробовал его остроту на язык.

– Пишите, – стал диктовать Ришелье. – «Если я, Сирано де Бержерак, гасконский дворянин, не смогу защитить от толпы сторонников святой католической церкви предназначенных для сожжения книг лжефилософа..»

– Простите, ваше высокопреосвященство, – почтительно перебил Сирано, – но закладную записку пишу я, и в ней недопустим паралогизм.

– Как? Как? – изумился кардинал.

– Противоречия и несоответствия, ваша светлость. Потому, с вашего позволения, поскольку я не могу отстаивать книг лжефилософа, я напишу «философа».

– Пишите хоть дьявола! – гневно воскликнул Ришелье. – У кого вы учились после коллежа де Бове?

– У замечательного философа Пьера Гассенди, ваше высокопреосвященство.

– У того, кто опровергает Аристотеля, опору теологов святой католической церкви?

– Именно у него.

– И все его ученики так же задиристы, как вы?

– Каждый по-своему, ваше высокопреосвященство, например, мой товарищ Жан Поклен под именем Мольера ставит свои едкие комедии.

– Скажи мне, кто твои учителя и товарищи, и я скажу, кто ты, – мудро заметил Ришелье, поморщась при упоминании Мольера.

Мазарини тем временем неслышно покинул кабинет и, войдя в приемную, поманил к себе одного из монахов в сутане с капюшоном на спине.

Он что-то пошептал ему, тот кивнул и, смиренно наклонив голову, стал пробираться к выходу через блестящую толпу посетителей, ждавших окончания важного разговора кардинала.

Мазарини вернулся в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

– Каюсь, ваше высокопреосвященство, – говорил меж тем Сирано, – некоторых из своих учителей мне пришлось высмеять в комедии «Проученный педант».

– Я знаком с этой вашей комедией, – с неожиданной улыбкой произнес Ришелье, – и мне хотелось бы, сын мой, направить ваш поэтический талант на более благородную стезю, если бы вы согласились остаться поэтом при мне.

– Никогда, ваша светлость! В ответ я прочту вам единственные строчки, которые в состоянии посвятить вам:

 
Как дикий конь, брыкаясь в поле,
Не станет слушать острых шпор,
Так не пойдет поэт в неволю,
Чтобы писать придворный вздор!
 

Кардинал вскипел и даже вскочил на ноги, сбросив с колен забравшегося туда кота:

– Довольно! Ваши несчетные дарования равны лишь вашей дерзости, которую вам придется защищать со шпагой в руке, как вы это делали в отношении других своих особенностей.

– Каждый из нас, ваше высокопреосвященство, в закладе, на который мы бьемся, будет защищать не столько свое лицо, сколько свою честь.

– Решусь заметить вам, молодой… слишком молодой человек, что язык ваш – враг ваш!

– Не спорю, враги появляются у меня из-за моего языка, но я усмиряю их. И так же намерен поступать и впредь.

– Усмиряете? – Кардинал сделал несколько шагов за столом. – Усмиряют и диких коней в поле, сколько бы они ни брыкались.

– Насколько я вас понял, ваша светлость, вам нужны неусмиренные, а бешеные кони, которым вы, как наездник, всегда отдавали предпочтение. И я надеюсь на свои «копыта».

– Всякая надежда хороша, кроме самонадеянности. Но мы слишком отвлеклись, сын мой. Вы не подписали закладную записку.

– Извольте, я заканчиваю, рассчитывая получить такую же закладную записку от вас, ваша светлость, как от защитника высшей дворянской чести прославленного герцога Армана Жана дю Плесси, не только первого министра Франции, но и ее первого генералиссимуса, кардинала де Ришелье! Заклад так заклад!

– Я никогда не откажусь от своего слова, сказанного хотя бы лишь в присутствии одного Мазарини.

Мазарини, успевший вернуться, поклонился.

– Я поставил свою жизнь и отцовское завещание, теперь очередь за вами, ваша светлость! – сказал Сирано, передавая записку Ришелье.

– Надеюсь, этого перстня окажется достаточно? – И кардинал повертел на пальце тяжелый бриллиантовый перстень.

– Я не ношу перстней, не будучи слишком богатым, и не торгую бриллиантами, будучи слишком гордым. Против моей жизни и моего посмертного наследства я просил бы вас, ваше высокопреосвященство, поставить другую жизнь и пенсию.

Ришелье искренне удивился. Что за дьявол сидит в этом большеносом юнце, позволяющем себе так говорить с ним? Но он скрыл свое возмущение за каменным выражением лица.

– Вот как? – с притворным изумлением произнес он. – Чья же жизнь и чья пенсия вас настолько интересует, что вы готовы прозакладывать свою голову?

– Если я ее сохраню, не допустив глумления над творениями философа Декарта, то вы, ваше высокопреосвященство, воспользуетесь своим влиянием при папском дворе и испросите у святейшего папы Урбана VIII освобождения из темницы предшественника Декарта Томмазо Кампанеллы, проведшего там почти тридцать лет.

– Вы с ума сошли, Сирано де Бержерак! Чтобы кардинал Ришелье, посвятивший себя борьбе с бунтарями, стал вызволять из тюрьмы осужденного на пожизненное заключение монаха, написавшего там трактат «Город Солнца»?

– И еще десяток трактатов по философии, медицине, политике, астрономии, а также канцоны, мадригалы и сонеты!

– Одумайтесь, Сирано! О чем вы просите?

– Я вовсе не прошу, ваша светлость. Я называю вашу ставку против своей, если вам угодно будет на нее согласиться.

Кардинал вышел из-за стола и стал расхаживать по кабинету.

Монах, получивший распоряжение Мазарини, прошел от дворца кардинала мимо Лувра, перебрался по мосту на другую сторону Сены, где возвышалась Нельская башня с воротами, и остановился около людей, приготовлявших по приказу кардинала по случаю дня святого Эльма вечерний костер перед нею, огонь которого должен отразиться в реке и быть видным из окон королевского дворца, позабавив тем короля и придворных.

Другой монах, руководивший приготовлениями к этой ночной иллюминации, выслушав переданное ему распоряжение, кивнул и куда-то поспешил, отдав оставшимся распоряжения.

Кардинал же не мог прийти в себя от упоминания о Кампанелле.

– Город Солнца! – гневно воскликнул он. – Вот чему учил вас этот Гассенди! Недаром преследуют его братья-иезуиты! Город, где будто бы не будет ни знатности, ни собственности! Все общее! Даже… дети.

– Они принадлежат государству и воспитываются им. Во главе же государства стоят ученые и священнослужители, как и у нас теперь во Франции, где в лице вашего высокопреосвященства воплощено и то и другое. Позволю себе напомнить, что Кампанелла попал в тюрьму тридцать лет назад за организацию заговора против испанского владычества в Южной Италии, безусловно, вам враждебного. И вы могли бы напомнить святейшему папе Урбану VIII, что, предоставив Кампанелле свободу, он обретет знатнейшего астролога.

Ришелье задумался.

– Астролога? – переспросил он. – А его не винит за это католическая церковь?

– Католическая церковь не может преследовать астрологов, если они пользовались вниманием не только вашего высокопреосвященства, но и святого папы Павла V и самого Урбана VIII.

– Однако вы осведомлены о многом, слишком о многом, – сердито заметил Ришелье. – Пойдет ли это вам на пользу? Впрочем, пишите, Мазарини, – приказал он.

Тот устроился у стола, взяв у Сирано гусиное перо.

– Боюсь, моя закладная записка не доставит удовольствия испанскому королю, – вслух размышлял Ришелье.

– Клянусь вручить ее только вам, ваше высокопреосвященство. И ради одного этого надеюсь остаться в живых!

– «Уполномочиваю гвардейца гасконской роты королевской гвардии господина Савиньона Сирано де Бержерака оказать отцу Фоме Кампанелле, по прибытии его во Францию, в чем содействовать ему, гостеприимство от имени французского правительства, заверив отца Фому, что он получит достойное его убежище, уважение…»

– И пенсию, – добавил Сирано.

– И пенсию, – многозначительно повторил Ришелье.

Мазарини передал ему бумагу, и кардинал поставил под нею размашистую подпись.

Вручив записку Сирано, он движением ладони отпустил его.

Сирано почтительно раскланялся и направился к двери, стараясь не задеть концом своей длинной шпаги за столики с книгами и развернутыми картами.

Уже вслед ему кардинал заметил:

– Помните, господин де Бержерак, что в гасконскую роту королевской гвардии принимают только живых.

Сирано обернулся.

– Обещаю, ваше высокопреосвященство, после усмирения толпы у костра близ Нельской башни вступить в роту благородного господина де Карбон-де-Кастель-Жалу, благодаря вас за оказанную мне честь.

Ришелье, сидя в кресле, величественно наклонил голову, пряча злорадную усмешку.

Когда Сирано вышел, Ришелье деловито сказал Мазарини:

– Постарайтесь, друг мой, чтобы толпа у костра близ Нельских ворот была не меньше…

– …ста человек, – подхватил Мазарини. – Я уже распорядился.

– Вы, как всегда, угадываете мои мысли!

– Даже сам сатана не поможет ему этой ночью, – мрачно заверил Мазарини.

– Да, да! И позаботьтесь, чтобы записку взяли там… Завтра она должна лежать на моем столе.

Пожелание кардинала Ришелье исполнилось. На другой день утром сгоряча написанная им записка действительно оказалась на его столе.