Текст книги "Ода к Радости в предчувствии Третьей Мировой"

Автор книги: Александр Яблонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

… Всё это так и не так, не совсем так. «Жил в нищете и забвении», – писал Деникин о последнем годе жизни Май-Маевского. В нищете – да: генерал ничего не нажил на своих прежних постах. Ходил даже злой анекдот (похожий на правду), что он тихонько распродавал мебель из номера гостиницы «Квяст», когда проживал в Севастополе. Распродавал, чтобы жить. Возможно. Да, пил, да, читал Диккенса. Но был ли в забвении, деградировал ли, спился ли, опустившись и потеряв «боеготовность», как уверяли его недоброжелатели и завистники, а их было много? – Весьма сомнительно.

…В конце января 1920-го года командир формировавшегося в Симферополе добровольческого полка капитан

Н. Орлов поднял мятеж под непонятными лозунгами: что-то вроде «оздоровления тыла и более успешной борьбы с большевиками». Руководитель обороны Крыма Генерального штаба генерал-майор Яков Слащёв-Крымский из Джанкоя по прямому проводу, ещё не перерезанному мятежниками, отдал приказ отставленному «опустившемуся» Генерального штаба генерал-лейтенанту Май-Маевскому (барон Врангель призовет на действительную службу Мая через месяц) мятеж подавить. Никому больше, видимо, Слащёв не доверял, только своему бывшему командиру. Получив приказ от своего младшего по чину и по возрасту (генералу Слащеву было 34 года), отставной 53-летний генерал-лейтенант, моментально собрав офицерский батальон с орудиями и бронепоездом, которые могли бы также ему не подчиниться, совершил бросок на Симферополь и вернулся «на покой» только после ликвидации мятежа. Вблизи армии и фронта он молодел, молодела и армия…

Не случайно Врангель вернул Мая в армию в 1920 году, назначив командующим тыловыми частями и гарнизонами. В дни трагедии именно эти гарнизоны и части сдерживали до последней возможности натиск краснопёрых во время погрузки Армии и гражданских на пароходы.

Всё было не так просто. Не запить, видя крушение не только прогнившей Империи, но великой цивилизации, было трудно даже трезвеннику. Впрочем, о цивилизации Владимир Зинонович вряд ли думал. Распадалась Империя, а он – поляк, как и многие этнически не русские поданные Государства Российского, был свиреп по отношению к сепаратистским тенденциям, будь то Петлюровщина или казачьи движения. Его конфликт с генералом Красновым или гетманом Украины (расстрел посла гетмана барона Боржинского) нанесли огромный вред антибольшевистскому фронту. Май это понимал, но переломить себя не мог.

… Поначалу Борис Штейфон Маю и его окружению не пришелся. Были подозрения, что он прислан как негласный соглядатай из штаба Главнокомандующего. Однако все последующие события сомнения развеяли, и Май-Маевский, прощаясь со Штейфоном, переходящим на более высокую должность, дал ему превосходную характеристику, как бы желая тем самым холод первого периода красиво перечеркнуть. В это время между ними образовалась довольно редкая атмосфера доверительности и исповедальности. Во время, кажется, последней беседы тет-а-тет (когда Май бросил чрезвычайно услужливому и въедливому адъютанту: «Пошел вон!») Владимир Зенонович сказал фразу, которую Штейфон запомнил с особой четкостью. «Думаю, Борис Александрович, дело здесь закругляется. Я закончу дни свои в России, хватит; все, что мог, сделал, Бог меня, грешного, очень грешного, простит. Ну, а у вас ещё все впереди, и не сомневаюсь, что вы ещё славно послужите. Неважно где, неважно, в каком качестве, но покидать сей мир в минуты роковые вы будете со спокойной совестью. Как и я. Мы из тех, кто лампаду зажигал, а она негасима».

Эти слова стали первой фразой воспоминаний Штейфона: «Добровольческая армия, зародившаяся в дни российского развала, явилась воистину единственной лампадой, какую зажгла национальная совесть перед скорбным поруганным ликом своей Родины».

Действительно, в мир иной Май ушел буквально в последние часы существования Империи, когда отходили последние суда на Константинополь. Толком никто не знает, как умер Май-Маевский. Большинство – А. И. Деникин, полковник И. М. Калинин, начальник штаба Врангеля генерал П. Н. Шатилов и другие уверяют, что генерал скончался от сердечного приступа в автомобиле по пути следования на пароход, кто-то говорит о смерти в госпитале – «разрыв сердца». Однако никто из них лично не видел, все они говорили со слов других неизвестных «очевидцев». Самое «конкретное» сообщение: «Около 4 часов приходит из города адъютант генерала Врангеля и сообщает, что только что умер генерал Май-Маевский /…/; проезжая по Екатерининской улице, он умер в автомобиле от разрыва сердца» (Н. И. К).

Однако А. С. Кручинин в Докладе, прочитанном на конференции «Исход Русского Воинства» в Библиотеке-Фонде «Русское Зарубежье» 22 ноября 2005 года приводит свидетельство реального и хорошо известного очевидца – впоследствии видного советского кинематографиста, режиссера, автора таких фильмов, как «Человек с ружьем», «Ленин в Польше», «Отелло», «Бежин луг» и многих других – Сергея Юткевича. В 1920 году он работал в Севастополе в качестве художника-оформителя, ассистента режиссера. Кручинин справедливо отмечал, «что человеку, жившему, как Юткевич, в 1919 году в Киеве (И бесспорно видевшему триумфальное пришествие войск во главе с Май-Маевским. – Автор), да еще и обладавшему глазом художника, мудрено было бы не узнать или перепутать с кем-либо Май-Маевского, характерное лицо и «кутузовская» фигура которого в период «похода на Москву» многократно изображались на плакатах, фотооткрытках, в иллюстрированных журналах и проч.». Так вот, Юткевич пишет, причем бегло, мимоходом, без акцентирования, что делает его слова ещё достовернее: «…Обезумевшиелюди рвались к порту. На моих глазах генерал Май-Маевский, привстав в машине, выстрелил себе в висок».

… «Я лучше предпочту Кольт»…

Где находится тело Май-Маевского, неизвестно.

Борис Штейфон умер под утро 30 апреля 1945 года – в Вербное Воскресенье в Загребе (Независимое государство Хорватия). Уснул и не проснулся утром. Как было сказано в официальном извещении, «от сердечного приступа». Вечером 29-го он сделал смотр Войскам Русского Охранного Корпуса, затем присутствовал на Всенощном бдении. Перед сном, страдая от очередного приступа болезни печени, он «потребовал, чтобы ему перед сном сделали какое-то впрыскивание – лег и… больше не проснулся» (А. А. фон Лампе, «Пути верных»). По словам других соратников, он сам принял какое-то «новое» лекарство. Вспоминал ли Штейфон Май-Маевского в последние дни, часы, – не думаю. Было не до того. Но вообще вспоминал часто. С восхищением, осуждением, сожалением и признательностью. В любом случае, как о честном и доблестном соратнике в главном деле их жизни – борьбе с большевиками, Советами; он был один из немногих, если не единственным, кто не «вытер ноги» о Мая: в кругах белой эмиграции, в которой все довольно быстро разделились на враждебные лагеря, а многие и перегрызлись, выискивая «крайнего» в катастрофе, было принято считать Май-Маевского чуть ли главным виновником поражения в Гражданской войне…

Как и Май, Штейфон сумел избежать страшной кончины, какую приняли Шкуро, Краснов, князь Султан-Гирей Клыч, генерал-майор Доманов и многие другие менее известные, но не менее достойные люди из погибшей России.

* * *

Так что, как дело с Балаховичем? И где причина, и кто виновник, как понять? Это как с «Титаником». Отчего погиб? Верно. – От столкновения с айсбергом. Кто виноват? Не айсберг ведь. Впередсмотрящие. Не углядели. Почему не углядели? – Слишком близко он был, не успели отреагировать. А почему биноклями не воспользовались, тогда бы издалека углядели? – А бинокли были закрыты на ключ в специальной каюте. Ключ от нее находился у офицера Блэра. А этого Блэра в последний момент оставили на берегу, заменив другим офицером. Блэр же забыл или не успел ключ отдать. Сплошные конфузы. Виноват Блэр, не отдавший ключи. Виноват сменщик, не удосужившийся ключи потребовать. Виноваты те, кто молниеносно заменил офицера, не проинструктировав о его обязанностях. Виноват капитан «Титаника», не взломавший дверь секретной каюты. Виноваты впередсмотрящие, не потребовавшие необходимые им для службы бинокли. Все виноваты, и никто конкретно. А заплатили за это тысячи невинных.

Так и здесь.

* * *

– Проходите, садитесь. Представлюсь: меня зовут Леонид Николаевич. Я полковник, как вы понимаете, КГБ. Как вас зовут, я знаю. Сразу скажу, мы пригласили вас для небольшой и весьма доброжелательной беседы. Так что не волнуйтесь. Все, как правило, приходя к нам, нервничают. И это понятно. Чаще всего, зря нервничают. Увы, такова репутация нашей организации. Несправедливая. Что поделаешь! У каждой профессии есть свои специфические минусы. Да… Извините за нескромный вопрос, что у вас в этом облезлом чемоданчике? Вы после нашей беседы собрались в баню на Чайковского?

– В чемоданчике находятся теплые носки – 2 пары, смена белья, свитер, пара трусов…

– А для чего они вам здесь? Или…

– Насколько я знаю, эти вещи разрешены. На первое время…

– Понял. Вы собираетесь остаться здесь надолго. С чего такая готовность, осмелюсь спросить?

– Так я же в КГБ. С 13-го подъезда…

– Понятно. Вы основательно подготовились. У вас были опытные инструкторы… Жаль. Они вас неправильно подготовили.

– У меня не было инструкторов. Я сам знаю.

– Вот это меня не интересует. Мне жаль, что вы пришли сюда с такой подготовкой. А откуда она у вас, это меня не волнует. И все же я попробую вас переубедить. Никто арестовывать или задерживать вас не собирается. У нас к вам нет никаких претензий. И никаких сомнений в вас у нас тоже нет. Вы хотите что-то сказать?

– Нет. Я слушаю.

– Насколько я знаю, вы учитесь на четвертом курсе, не так ли? Если я ошибаюсь, поправьте меня. Я прав?

– Да.

– Через год вы заканчиваете. Вы не думали о будущем? Кем и как вы собираетесь работать?

– Я ещё не думал.

– О вас очень хорошо отзываются и ваши соученики, и преподаватели. Э… Вы не разговорчивы. И это очень хорошо. Насколько я наслышан, вы интересуетесь западной музыкой, верно?

– В такой же степени, как и отечественной. Это моя профессия.

– Конечно. Однако ваша статья, которую вы подготовили в СНО, посвящена Бетховену, если не ошибаюсь. Э… Я не ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь.

– Вот я смотрю вашу зачетку. Одни пятерки. Научный коммунизм – пять. Английский – пять. Итальянский – пять. Здорово! Вы там и итальянский изучаете? Замечательно.

– Полагается.

– Спасибо. У вас много друзей?

– Нет.

– Почему? Вас характеризуют, как компанейского парня.

– Друзья и компания – разные вещи.

– Правильно. Вот видите, вы, оказывается, можете говорить цельными предложениями из нескольких слов. Я было засомневался. Так, друзей у вас мало. Почему все-таки?

– Не знаю.

– Разве не хочется поделиться с кем-либо своими горестями или радостями, победами и неудачами, рассказать о творческих планах. Я вам признаюсь. Как вы понимаете, по роду своей деятельности я должен больше молчать, держать, так сказать, язык за зубами. Увы, такова профессия. Но так хочется иногда раскрыть душу, поделиться личными переживаниями. Ведь мы – живые люди, хоть и служим в заведении, куда вы приходите с банными чемоданчиками в уверенности, что вас обязательно посадят, так как больше здесь ничего не умеют делать… Нет, мой друг, здесь живые люди – хорошие и не очень, умные и недалекие, скажем так, страдающие и бездушные. Разные, как и всюду. И не надо морщиться от слова «друг». Мы не враги. Скорее, друзья, соотечественники, во всяком случае. В этом, надеюсь, вы скоро убедитесь. Так, неужели вам не хочется кому-нибудь излить свою душу, просто пообщаться за рюмкой чая?

– Нет.

– То есть вам интересно быть в компании с самим собой?

– Да.

– Безопаснее… В этом вы правы. Стучать у нас любят. Как правило, не по делу. Так, сведение личных счетов. Но мы здесь в этом разбираемся. Вообще-то, вы мне все больше нравитесь. Вы – личность. Помните, как точно определил Бхагван Шри Раджниш, или проще – Ошо, индийский духовный наставник, гуру: «Тот, кто может быть счастливым в одиночестве, является настоящей личностью. Тот, чье счастье зависит от других, – есть раб по своей натуре». Люблю я индийских философов. А вы?

– Не знаю.

– Жениться не собираетесь?

– Нет.

– Ну и ладушки. Хотя в вашем возрасте… Извините. Здравия желаю, Владимир Николаевич.

– Привет, Леонид. Садись. Не помешал

– Никак нет. Вот, познакомьтесь, Сергей. Беседуем. Симпатичный парень. Своеобразный.

– Здравствуй, Сергей. А что это ты с чемоданчиком?

– Так это он в баню собирался, товарищ генерал.

– В баню – это хорошо. Одобряю. Я любил попариться. Ещё до инфаркта. Нынче же остается только завидовать. Помнишь, Леонид, анекдот был. Докладывает Берия, что Рокоссовский на фронте с женой Симонова живет и ещё с кем-то. «Что делать будем, товарищ Сталин?»– «Что, что… Завидовать будем»… С юморком был…Ты, Сергей, Сталина, конечно, не любишь?

– Не знаю. Я маму люблю.

– Это ты сто раз прав! О чем беседуете, друзья?

– Так, о жизни. Вот спросил, не собирается ли Сергей жениться. Говорит, рано ещё. Не собирается.

– А зря. Вот я женился на четвертом курсе Военмеха… Хорошее было время. Сколько тебе лет, Сергей?

– Двадцать один.

– О! И мне было двадцать один. И ничего. До сих пор с супругой живем душа в душу. Так и ты, Леонид, где-то в этом возрасте обзавелся…

– Так точно. Примерно в этом.

– А девушка, Сергей, есть?

– Нет.

– Ну, это плохо. Нельзя таким анахоретом жить. Время застолий, увлечений, споров – время юности, молодости. Веселый вечер в жизни нашей запомним, юные друзья; шампанского в стеклянной чаше шипела хладная струя… Это – Пушкин, а он понимал толк в жизни, не правда ли?

– Не знаю.

– Что-то ты хмурый какой-то… А спорить любишь?

– Нет.

– Мой тебе совет: обзаведись девушкой и поезжай с ней в Крым или, скажем, за границу… Ты был за границей?

– Нет.

– А хотел бы?

– Нет.

– Что так?

– Мне и здесь хорошо.

– Это понятно. Мне тоже здесь хорошо. Здесь всем хорошо… Но, помню, как я мечтал выбраться за границу. Посмотреть. Хотя бы в Болгарию. Только значительно позже, уже по службе, направили в Индонезию. А я мечтал в Италию… Неужели не хочешь посмотреть Венецию, Флоренцию, Падую… вся мировая история, культура, музыка… Ты же – музыкант.

– Он, товарищ генерал, изучает Бетховена.

– Очень хорошо! Музыка революции. «Обнимитесь, миллионы…» Так из Италии можно и в Вену махнуть, и в Бонн… Потом, может, увлечешься Верди или Россини, Пуччини опять-таки… А Респиги? «Пинии Рима» – О! Я бы на твоем месте мечтал… бы…

– Спасибо. Мне и здесь хорошо.

– Неразговорчивый клиент попался…

– Товарищ генерал, Сергей ведь понимает, где он находится.

– Вижу.

– И чемоданчик не для бани.

– Это я сразу понял. Неконтактный ты человек, Сергей. Это и хорошо, и плохо. Не хочешь понять с полуслова. Это даже лучше. Давай прямым текстом. Ходить вокруг да около с тобой бесполезно. В тупого играешь. Ладно. Скажу по сути. Фьоренца с тобой учится. На одном курсе. Этого ты отрицать не будешь?

– Нет.

– Какие у тебя с ней отношения?

– Никаких.

– Так и никаких? На одном курсе…

– Встречаемся на лекциях, в коридоре. Здороваемся. Один раз в компании были. На ноябрьских.

– Возможно. Верю. Но не поверю в то, что ты не замечаешь, не чувствуешь, что она в тебя втюрилась. Ну! Отвечай!

– Не обращал внимания.

– Хорошо, ещё раз – допустим. А теперь абсолютно честно. Конфиденциально. Ты знаешь, кто ее папа?

– Нет, вернее, слышал, – какой-то босс.

– Правильно. Большой босс. Миллионер. Вкладывает огромные деньги в нашу экономику, промышленность. Конечно, не коммунист, но наш друг. На сегодняшний день, во всяком случае. Бизнесмен: знает, как и где можно хорошо заработать. Поэтому большой друг. Пока. Так вот. Его дочь – эта Фьоренца – девушка весьма настырная. И она забодала своего папашу. Вынь да положь ее любимого – то есть тебя, мой друг. Жить она без тебя не может и не хочет. Джульетта, мать твою… Извини. Ее папаша связался с нашим Самым Верхом, понимаешь, Самым Верхом и попросил не мешать вашим отношениям. И с Самого Верха, понимаешь, с СА-МОТО ВЕ-Р-Р-Р-ХА – выше не бывает – нас попросили, способствовать этому, так сказать, союзу. ПОПРОСИЛИ – это серьезнее, чем приказали. Ты со своими родителями ее знакомил?

– Нет.

– Познакомь! Приведи и познакомь.

– Она испугается. И они тоже.

– Она чего?

– Их комнатки.

– Товарищ генерал, я узнавал. Родители Сергея живут в одной комнате коммунальной квартиры без удобств. Вместе с Сергеем.

– Это поправимо. Сережа, хочешь жить в отдельной квартире с родителями в центре города?

– Нет. Нам и на Пестеля хорошо.

– Господи, почему ты на нас волком смотришь? Мы к тебе с добром. А родители-то чего испугаются? Она же симпатяга. И оч-чень богатая. Мечта, а не невестка.

– Иностранка. А связь с иностранцами карается. За браки сажают.

– Ну, это раньше было. Глянь, Высоцкий даже Марину Влади отхватил. И ничего. На воле. Сейчас можно. Если, конечно, с нашего согласия. Точнее, уведомления. Всякие иностранцы бывают, сам понимаешь. А здесь – высшие офицеры КГБ к тебе сватами. Сказка, а не жизнь!

– Да.

– Да – да. Ладно, молчун. Скажи честно, она тебе нравится?

– … Э… Да.

– Слава Богу! Вот и чудненько, вот и чудненько…

– Я знаю, гражданин начальник, что вопросы здесь задаете вы. Но я бы хотел спросить.

– Слушай! Забудь ты про эти дурацкие советские фильмы про КГБ и прочую муру. Здесь можешь спрашивать про что угодно, можешь спорить, говорить, что хочешь… Только честно! А ты парень честный, это видно. Не скрываешь своего отношения. Мы же люди, соотечественники… И перестань с этим «гражданин начальник»!

– Я вам нужен как агент в семье?..

– Нет! Ты нам вообще не нужен. Женись и уезжай в свою Италию. Ты нас больше не увидишь, и мы – тебя. Тоже мне, агент влияния… Бетховеновед. Прости.

– Почему вы решили, что я уеду? В любом случае я не уеду. Мне и здесь хорошо.

– Здрасте! Такого ещё не бывало, чтобы советский молодой человек не воспользовался возможностью свалить отсюда… Ну, посмотреть, как там плохо. Свалить и вернуться, конечно. Впрочем, может, я и ошибаюсь. Женись. А там жена, глядишь, и уломает твою гордыню.

– Извините, нет. Если она меня любит, то будет жить со мной там, где я захочу.

– Это было бы прекрасно. Но в этой коммуналке, вида которой она испугается…

– Извините, гражданин начальник, но если там много лет живут мои родители – не шантрапа или пьяницы – ветераны войны, заслуженные люди, отец – ученый, я – блокадник и так далее, то почему какая-то девица не сможет. Не сможет – разведемся. Если женимся, конечно…

– Ну только этого нам не хватало… Разведемся… Впрочем, давай не будем забегать вперед. Нам надо, чтобы ты бы выполнил нашу просьбу – женился, а там уже не наше дело…. Понятно?

– Товарищ генерал, я же говорил, что Сергей – умный парень и не забывает, где он находится.

– Хорошо. Ты прав. Я понимаю, Сергей, поворот слишком крутой и неожиданный. Пришел в тюрьму садиться, а тут Италия, зять миллионера… Ты должен подумать и сориентироваться. Время есть. Но его мало. Подумай. Если решишь нам помочь, а я на это сильно надеюсь… иначе… сам понимаешь… нам позвонишь по этому телефону. Через два дня у вас будет веер смотровых адресов в том же Дзержинском районе. Лучших адресов. В старых особняках после капремонта. И одна личная просьба. На свадьбу или хотя бы на запись пригласить меня и Леонида Николаевича. Хочется на итальянского миллионера посмотреть. Не оповещая, конечно, о нашем служебном положении. Ну, иди. Вот пропуск на выход. Будь здоров… И соглашайся. Не порти свою жизнь… Личную и вообще…

– До свиданья.

– Вот именно. До скорого свиданья. Пока…

– … Ну что? Что докладывать будем?

– Пока рано докладывать, товарищ генерал. Что он выкинет, не ясно.

– До чего дожили?! Совсем недавно я бы стер этого сосунка в порошок, не задумываясь, в пыль. А теперь нужно уговаривать жениться на миллионерше.

– Политика, товарищ генерал. Ничего не поделаешь. И долг. Что прикажут, то и сделаем. Прикажут, так и в Господа Бога поверим, креститься начнем. Служба…

– Ну это вряд ли. Креститься… Хотя в 401-й школе нас и этому учили. Хорошо учили. Главное же, чтобы мы приказывали, а не нам. А там будем посмотреть.

– Пока же приказано этого хмыря уломать, товарищ генерал. Женить.

– Понимаю… только обидно. Думаешь, не согласится стать зятем-миллионером? Тем более что эта девица – красавица. Я видел фото.

– Не знаю. Этот скрытный, уже зомбированный антисоветчиной молодняк – они непредсказуемые. Всё может…

– А если она согласится жить здесь?

– Ну это вряд ли. Поиграет месяц-другой в декабристку и взвоет. Лишь бы он фортеля не выкинул. Он – упрямый.

– Упрямый и принципиальный. Как сидел: прямо, в глаза смотрел. Не врал, но ничего не сказал толком. Закрытый, но не конфронтационный. Вообще-то – наш кадр. Я бы его взял в органы. Что выкинет?..

– Не повесится?

– Не дай Бог! Тогда нам головы не сносить. Юрий Владимирович такое не прощает. Хотя… Это – мысль. Только не так. Что-либо бытовое. Несчастный случай, автомобиль…

– И квартиру сэкономим.

– Не мелочись. Здесь надо все просчитать. Неизвестно, как там отнесутся. Проработай, как один из вариантов. Не более того! Лучше бы, чтобы согласился. И нам двойная выгода. Итальянские миллионеры на углу не валяются.

– Будем биться.

– Обнимитесь, миллионы… У-у-у… Блядь!

* * *

Не отрекаются, любя. А не любя? Отречение – это грех, беда, необходимость, блажь, случайность? И от кого отрекаются: от другого – любимого или нелюбимого, от веры, от страны, от себя, – или во имя себя, во имя родины, веры, любимого? И что тяжелее и непростительнее: отречение от веры или от нации? И что есть отречение?

Отречение от веры… Отречение от веры во Всевышнего или от ритуалов, присущих данному способу веры? Отречение есть потеря пути к Нему или нахождение, открытие другого – верного, а если не самого верного, то наиболее близкого душе «маршрута»? Если маршрут, то куда? К Нему – это понятно, а от него – куда? И возможно ли, и что за это платят?..

Отречение не от Него, а от пути, от способа Его постижения: переход из православия в католицизм, из иудаизма в лютеранство (наиболее верный и «безболезненный» вариант приобщения к христианству), из христианства в ислам (ныне все более распространенный вид смены вероисповедания) и так далее есть, как кажется, наиболее частый и типичный вид отречения в вопросах веры. Формально – это так. Во всяком случае, так было во времена ушедшие: от Него отрекались относительно редко. Чаще отрекались от «пути». Однако какая огромная разница, пропасть между, скажем, «новыми» христианами – обращенными: марранами, выкрестами, морисками, которые, несмотря ни на что, оставались явно или чаще скрытно преданными своей религии и своим верованиям, духовному миру предков – и отступниками – отпадающими- искренне, добровольно, самоотверженно, раз и навсегда уходящими от этого мира, от веры, в которой были рождены: от христианства (апостасия), от ислама (иртидад), от иудаизма, от религии как таковой (атеизм). С атеизмом вопрос сложнее, ибо не есть ли атеизм своеобразная форма религии, веры в отсутствие высших и непознаваемых сил, веры в самодостаточность объективного мира и самомотивированность его существования, веры в силу разума и созидательной деятельности человека как главного материального и естественного творца цивилизации. Именно – веры, ибо доказать отсутствие некоей Высшей Силы атеисты не могут, а агностики и не пытаются. Впрочем, эти важные, возможно, принципиально существенные, но частные особенности атеизма как специфической веры, не меняют и не отменяют суть глубинных различий в сущностях обращения – в той или иной степени насильственного и отступничества – относительно добровольного. Разница не только между этими явлениями как таковыми, но и между социально-психологическими типами обращенных и отпадающих, природой и ориентацией и, соответственно, мотивами их поведения.

Эти два вида отречения, при всей разноприродной сути, часто соприкасаются, пересекаются. Граница между ними бывает размытой, и с точностью определить, с каким видом отречения имеем дело, порой сложно. Да и само понятие «отречение», особенно, когда идет речь о conversos, имеет в ряде случаев размытое интерпретационное поле или просто ложное толкование, произвольную дефиницию и атрибутику. Можно ли назвать «выкрестом» человека, до крещения ни к какой религии не принадлежавшего, то есть атеиста, как, скажем, большого русского поэта Н. М. Коржавина, крестившегося в 65-летнем возрасте, никогда ранее никакого отношения к иудаизму не имевшего. Наверное, можно, если принимать активный атеизм, а именно таким атеистом в молодые, да и зрелые годы – до поры до времени – был Н. Коржавин («комсомолец-доброволец» в буденовском шлеме), за специфическую форму веры, верования. Но только в этом аспекте Коржавин – «выкрест», то есть сменивший одну «веру» – «атеистическую» – на христианство. Однако не это имеют в виду, называя – даже не в силу религиозной нетерпимости, а по безграмотности – Наума Моисеевича «выкрестом». Или однозначно безграмотная идентификация как «выкреста» о. Александра Меня, которого крестили в шестимесячном возрасте, или настоятеля церкви Христа Спасителя в Нью-Йорке протоиерея Михаила Меерсона, крещеного в 7 лет и др. Вот супруга протоиерея, матушка Ольга, – выкрест, отступник, то есть иудейка, принявшая иудаизм в совершеннолетнем возрасте – после эмиграции из Москвы в Израиль, и через иудаизм, через «ветхозаветные богородичные тексты» пришедшая к православию по собственному, никем не навязанному выбору, без малейшего принуждения, но не без влияния близких (не по крови, а по духу) людей, в первую очередь о. Ильи Шмаина, его дочери Татьяны и других. Удивительная фигура матушка Ольга Меерсон (урожденная Шнитке) – профессор русского языка и литературы Джорджтаунского университета, доктор филологии (диссертацию защитила в Колумбийском ун-те), регент церковного хора (до 1995 года) – отличный музыкант, литургический богослов, искусствовед, переводчик. Богом отмеченная личность. Выкрест – отступник.

Однако при всех сложностях диагностирования и классификации, аутентичность отречения – основной индикатор двух его видов. Обращение, как правило, при всех многочисленных и разнообразных исключениях, в принципе – фиктивно. Эта фиктивность может быть имплицитной, потаенной, рано или поздно, но выявляемой. Отпадение, как правило, почти без исключений, – подлинно.

Обращенным более всего «повезло» в Испании (и нам, ибо это самый впечатляющий в силу своей абсолютности вариант и пример обращения). Ещё бы: на Пиренеях иудеи пережили «Золотую эпоху» своей многовековой цивилизации: с начала VIII века – завоевания Иберии мусульманами и до середины XII века – вторжения Альмохадов – почти четыре века евреи были признанной и ценимой частью исламского общества. Эти века вознесли их на вершины экономической, интеллектуальной и культурной жизни Испании. Это была самая образованная, производительная и богатая его часть. Богатство, власть и особенно самодостаточность, ощущение и уверенность в своей самодостаточности, расслабляют и оказывают плохую услугу. В этом убеждаемся и по сей день, и не только в отношении иудеев.

Особый суд католической церкви – «Инквизиция» – был создан в 1215 году Папой Иннокентием III. Церковный Трибунал, в задачу которого входило «обнаружение, наказание и предотвращение ереси», был учрежден Григорием IX в Южной Франции в 1229 году, его деятельность охватила всю католическую Европу, особенно Пиренейский полуостров, и достигла своего апогея в институте Испанской Инквизиции, которая была рождена с санкции Сикста IV Фердинандом – королем Арагона и Кастилии – и Изабеллой Кастильской в 1478 году. Испанская инквизиция, подчинявшаяся только испанским монархам, помимо поддержания чистоты католической веры у подданных, должна была заменить средневековую инквизицию, находившуюся под надзором Папы Римского: «папская» инквизиция была чрезмерно терпимой и лояльной, по мнению «отцов реконкисты», к нарушениям канонической чистоты католической веры и тем более к ереси.

Задачи Святой инквизиции были многочисленны, деятельность охватывала различные стороны духовной, да и светской жизни общества: от цензурирования всех печатных изданий христианской Европы («Индекс запрещенных книг» – 1559 год), борьбы с остатками участников патарии (религиозной борьбы «низов» за Клюнийскую реформу, то есть против падения нравственности монашества и духовенства, продажи и покупки церковных должностей – «симонии», за освобождение монастырей от влияния светских властей, чистоту целибата и пр.), «ведьмизмом» (известные массовые процессы о ведьмах XV – начала XVII веков), еврейскими погромами (Папа Николай V в 1451 году передал Инквизиции дела о погромах: Инквизиция должна была наказывать погромщиков, предотвращать насилия и пр.) – до дел о двоеженстве, содомии, фальшивомонетничестве и др. В эпоху Реформации основное внимание Святой Инквизиции Испании привлекли проповедники-протестанты, протестантизм стал главным врагом монархов Пиренеев.

Однако доминанта всей деятельности Инквизиции, конечно, – обеспечение каноничности веры новообращенных, иначе говоря, искоренение тайного исповедания религии отцов новыми «христианами», выявление неискренности, «практицизма» принятия христианства и предотвращение (как следствия этого) явного или тайного отпадения от «истинной веры». Поэтому естественно, что именно Испания (и в меньшей степени Португалия) была самым благодатным местом для расцвета инквизиции. «Естественно» потому, что именно Пиренеи стали заповедником новообращенных – conversos (выкрестов).

Ближе к завершению Реконкисты, то есть к концу XIV века, с вытеснением сарацинов из Испанских королевств последовало насильственное обращение иудеев и мавров в истинную веру. Точнее, они были поставлены перед выбором: покидать землю предков или отвернуться от веры отцов. Трудно сказать, какой процент евреев выбрал тот или иной путь, но несомненно, что большая часть вынуждена была креститься. Эти conversos продолжали играть доминирующую роль в экономике, в финансовой, социальной, культурной жизни Испании, что постепенно и во всё большей прогрессии раздражало новую аристократию кастильянцев. Короче говоря, как и подобало, рост богатств и власти новообращенных вызвал соответствующую реакцию: появились всевозможные теории заговора евреев с целью разрушения испанского дворянства, государственности, Католичества и т. д. Реальных причин и доказательств для преследований не было, но необходимость проверки подлинного католического исповедания у новообращенных никто не отменял.