Текст книги "Плывун"

Автор книги: Александр Житинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 15. Вечер поэзии

Софья Михайловна явилась на работу, как всегда, к десяти утра и первым делом постучалась к шефу. Формальный повод у нее был – по дороге на работу она зашла в бухгалтерию и получила там очередные счета за аренду и коммунальные услуги. Но счета и сами добрались бы до магазина, а истинная причина была в том, что Софья желала убедиться – ушла ли Серафима.

И предчувствие ее не обмануло. Пирошников и Серафима завтракали.

– Заходите, Софья Михайловна! Хотите чаю? – пригласил ее Пирошников как ни в чем не бывало.

– Нет, спасибо… – Софья как-то нехорошо покосилась на Серафиму. По-видимому, сама мысль о том, чтобы сесть за стол с нею, показалась ей оскорбительной.

– Знакомьтесь, я вам вчера не представил. Это Серафима…

– Очень приятно, – выдавила из себя Софья. – Я пойду? Там салон открыт…

– Да-да, идите, спасибо.

Софья вернулась в лавку, где уже поджидал ее любитель поэзии Залман.

– Семен Израилевич, вы представить себе не можете! У нашего директора на старости лет поехала крыша! – всплеснула руками Софья.

– Как вы сказали? – насторожился отставник.

– Ах, простите! Этот жаргон вылезает, как его ни души. Он спятил, форменным образом спятил!

Если бы Софья, или Залман, или даже профессор Ганнушкин совсем из другого романа заглянули бы в комнату Пирошникова через пять минут, то получили бы полное подтверждение этим словам. Они увидели бы там такую картину.

Пирошников, взгромоздившись на стул, стоявший посреди комнаты и изображавший сцену, делал свирепые пассы в сторону сидящей на диване Серафимы и повторял волшебное заклинание:

– Моооо! Кузэй! Моо! Кузэй!.. А теперь вместе! – и он взмахнул обеими руками, как дирижер.

И Серафима подхватила весьма музыкально.

– Мооо! Кузэй!!

Она повалилась набок на диван и залилась хохотом. Пирошников, неловко спрыгнув со стула и на секунду скривившись от боли в суставе, присоединился к ней, тоже хохоча.

Отсмеявшись, он сказал:

– Меня побьют. Помнишь, в «Приключениях Гекльберри Финна», как их изваляли в перьях?

Серафима лишь помотала головой, преданно глядя на Пирошникова.

– Ладно. А лекцию Остапа Бендера о Нью-Васюках помнишь?

– Помню. Смотрела кино. Они спасались на лодке.

Пирошников задумался на секунду, а потом притянул ее к себе и поцеловал.

– Золотце ты мое. Может, это и к лучшему.

Однако чем ближе было к вечеру, тем больше Пирошниковым овладевало волнение. Неприятным предзнаменованием явилась обнаруженная идеологическая диверсия, а именно на нескольких афишах с разных этажей жирным черным фломастером была нарисована свастика. Две афиши сняли и принесли Пирошникову, затем посланная им Серафима, обошла все этажи и принесла еще три.

Серафима, как выяснилось, заранее взяла отгул на этот день и потому находилась подле Пирошникова, исполняя все его поручения.

– Ты мой ординарец, – пошутил он.

– Нет. Я ваша семья. Вам без семьи нельзя.

– Семья? – он попытался перевести все в шутку. – «Я семья. Во мне, как в спектре, живут семь я. Невыносимых, как семь зверей. А самый синий свистит в свирель…» Не спрашиваю кто, потому что не знаешь. Это Вознесенский, когда тебя еще на свете не было.

– Что он понимает в семье? – обиделась она. – Он красуется. Семья – это просто. Это мир и покой в душе. У каждого. У нас дома такая семья… А вы на моего папу похожи.

Софья советовала на всякий случай вызвать милицию. Показать свастики и попросить подежурить во время вечера. Но Пирошников не согласился. Он не верил, что кто-то хочет помешать вечеру.

– Как-нибудь сами справимся. Да и Геннадий начеку. Не будем раскачивать лодку.

Эти его слова оказались в каком-то смысле пророческими, однако с обратным знаком.

Но обо всем по порядку.

Поначалу публика собиралась вяло, больше было выступающих молодых поэтов, которые, сбившись в углу кафе за столиком, определяли очередность выступлений, договаривались о регламенте и в результате чуть не разодрались. Все прекрасно понимали, что первые по порядку получат больше внимания и пусть и непреднамеренно станут отщипывать время у последних. Пирошников как устроитель отвел на поэтические чтения ровно час, намереваясь закончить их в восемь вечера, после чего подать слушателям силлабо-тонические практики.

В половине седьмого с верхних этажей бизнес-центра повалил офисный народ. Сразу стало понятно, что кафе вряд ли вместит всех желающих. Геннадий и его дружина зорко следили за порядком, и в какой-то момент Геннадий скомандовал охране:

– Выносить столы! Стульев оставить только один ряд.

Столы поплыли в коридор и встали там цепочкой, а за ними и стулья. Осталась лишь дюжина, образовавшая первый ряд, которые Геннадий забронировал за выступающими. Остальные места были стоячими. В роли сцены выступали три невесть откуда взявшихся деревянных поддона, на которые обычно ставят контейнеры в универсамах. Их то ли выпросили, то ли откуда-то тихо увели молодые стихотворцы, которым необходимо было возвышение. И они его добились.

Бочком протиснулся в кафе Максим Браткевич, прижимая к груди маленькую черную коробочку с мерцающим на крышке зеленым светодиодом.

И даже мамаша Енакиева пришла, правда, без дочки, но зато эффектно накрашенная и в длинных сережках.

Дина тоже готовилась к выступлению, но в свои планы Пирошникова не посвящала.

– Для вашего успеха очень важен момент импровизации, – сказала она.

– Какого успеха? – не понял Пирошников.

– Вот мы и посмотрим – какого… – рассмеялась она. – Ничего не бойтесь и ничему не удивляйтесь!

Естественно, такое напутствие не могло не ввести Пирошникова в полный ступор. Лишь только он воображал себя на этом деревянном помосте, на виду у толпы домочадцев, делающим пассы и завывающим «моо-кузэй!» – как им овладевал ужас. Никакое чувство юмора уже не работало. Фриком Владимир Николаевич никогда не был.

Во всяком случае, по собственному желанию.

К семи часам пространство от первого ряда стульев до задней стены кафе заполнилось народом численностью до полутора сотен. Домочадцев и «белых воротничков» было примерно поровну. Представители банка «Прогресс» составляли большинство среди офисных, может быть, потому что управляющий Гусарский пожаловал самочинно и занял место по центру, как раз за спиною Серафимы, которую Пирошников, невзирая на косые взгляды домочадцев, усадил в центре первого ряда по соседству с поэтессами.

Гусарский, увидев Серафиму на почетном месте, удивленно вскинул брови, но промолчал. К чести Серафимы следует сказать, что она вела себя с завидным хладнокровием и естественностью – скромно, но с достоинством.

Помост, возвышавшийся над полом сантиметров на пятнадцать, был укрыт тонким персидским ковром из коллекции Дины Рубеновны, а у стен стояли софиты на высоких штативах – по одному с каждой стороны, – которыми управляли молодые люди, приглашенные Диной.

Задником импровизированной сцены служила барная стойка, с которой убрали бокалы, поставив две вазы с белыми розами. Это тоже сделала Дина.

Пирошников суетился в коридоре, обговаривая с прорицательницей сценарий. Она не желала усаживаться в первом ряду и сказала, что войдет прямо на помост, когда начнется второе отделение и Пирошников ее объявит. Решили, что спектакль будет без перерыва.

– Когда я вручу вам жезл, вы начнете читать стихи, – предупредила она.

– Какие?

– Какие угодно. Пушкина.

На Дине было черное вечернее платье с блестками, волосы стянуты в узел, глаза сильно подведены тушью.

– Ну, с Богом, Владимир Николаевич, – наконец сказала она. – Начинайте!

Пирошников открыл дверь в кафе, увидел устремленные на него взгляды, вдохнул воздух всею грудью и вышел на помост.

Осветители выключили общий свет, оставив гореть софиты. Они ослепили Пирошникова, в темноте были видны лишь блестящие глаза зрителей.

– Здравствуйте! – выдохнул он в зал.

Раздались неуверенные аплодисменты.

– Начинаем поэтические чтения, посвященные дому, в котором мы все живем. Где нас свела судьба… – продолжал Пирошников. – «Живите в доме – и не рухнет дом!»

Пожалуй, начало было слишком пафосным, он сам это почувствовал, потому что народ несколько притих и посерьезнел.

А Пирошников представил ведущего поэтической части вечера – это был староста «Стихиии» Роберт Калюжный, могучий молодой человек, бывший толкатель ядра, а ныне поэт-верлибрист. Он ступил на помост, отчего тот угрожающе заскрипел, и, обернувшись к залу, стал говорить о литературном объединении.

Пирошников сделал два шага вперед, опустился на стул рядом с Серафимой и только тут перевел дух.

Он слушал стихи невнимательно, не мог сосредоточиться, лишь наблюдал, как реагирует Серафима. По ее лицу было видно – нравятся ей стихи или нет. Чаще всего оно выражало недоумение, но иногда какой-нибудь поэтессе удавалось задеть Серафиму за живое, и тогда глаза ее влажнели, она украдкой вытирала их платочком.

Так прошел томительный для Пирошникова час. Стихи слились в сплошное монотонное жужжание, и лишь в мозгу у него время от времени вспыхивало древнекхмерское заклинание.

Наконец последняя поэтесса получила свою порцию аплодисментов и бывший спортсмен объявил об окончании чтений.

Пирошников немедля вышел на сцену и, подняв руку, громко крикнул:

– Тишина!..

Зал притих.

– А теперь – силлабо-тонические практики! Экстрасенс и прорицатель Деметра!

И он сделал жест в сторону двери.

Заиграла музыка, погасли софиты, лишь один луч маленького прожектора высвечивал яркое круглое пятно на двери. Та медленно распахнулась, и в зал вошли два мальчика в чалмах, которые несли перед собою прозрачные стеклянные чаши с водой, где плавали лепестки белой розы. За ними вошла Деметра в черной полумаске.

Замыкала процессию девочка лет семи в костюме феи, которая несла в одной руке жезл, оклеенный серебряными звездочками, а в другой некий головной убор – нечто среднее между шапкой Мономаха, чалмой и шутовским колпаком.

Короче, это было сказочно. Зал замер.

Процессия двигалась медленно. Чтобы пройти несколько метров до помоста, жрице потребовалась целая минута. Наконец она взошла на сцену, а ее маленькая свита выстроилась вдоль барной стойки.

Прожектор погас, и вновь зажглись софиты.

Деметра сделала шаг вперед и объявила:

– Верховный демиург, мастер силлабо-тонических практик и король полтергейста Владимир Пирошников!

Вся ее маленькая камарилья, обойдя помост спереди, гурьбой приблизилась к ней и протянула свои дары.

Деметра обеими руками подняла головной убор и водрузила его на Пирошникова. Затем она, двигаясь, как в замедленном кино, приняла от феи жезл и вручила его демиургу, который покинул первый ряд и уже находился рядом. И наконец, опустив обе ладони в чаши, она зачерпнула воды с лепестками и окропила Пирошникова.

Все это происходило под музыку первой части «Лунной сонаты» Бетховена.

Закончив обряд посвящения, она сделала шаг назад.

Пирошников понял, что настал его час. Лицо было мокрым от воды, на пиджаке налипли лепестки розы, но поделать с этим ничего было невозможно. Он выдвинулся вперед, приподнял жезл и начал, завывая:

 
Зачем клубится вихрь в овраге,
Вздымает листья, пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо пашен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень… Спроси его.
Зачем Отелло своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру, и орлу,
И сердцу девы нет закона…
Таков поэт!..
 

Он остановился и взглянул в зал. Сотни глаз смотрели на него из темноты. Минута была прекрасна. И прервал ее женский пронзительный крик:

– Вы не поэт! Вы самозванец! Убирайтесь!

Одновременно над толпою, где-то в ее середине, взметнулась рука с чем-то белым. И это белое полетело в Пирошникова.

Способность мгновенно реагировать на неожиданность есть величайшее человеческое достоинство. Она дает возможность выигрывать сражения, счастливо избегать опасности, становиться лидером, наконец.

Кандидат в демиурги должен обладать реакцией классного футбольного вратаря.

Если бы летящий предмет ударился в грудь Пирошникову или, того хуже, сбил его чалму Мономаха – ничего бы не помогло. Это был бы провал силлабо-тонических практик. Но Пирошников поймал этот предмет, оказавшийся женской кроссовкой, одной левой рукой, потому что правая у него была занята жезлом.

И не давая толпе прийти в замешательство, он повернулся к Деметре и вручил ей кроссовку со словами:

– Волшебная туфелька для нашей жрицы!

Деметра тоже не растерялась, а приняв туфельку, взмахнула ею и бросила в зал заклинание:

– Моооо!

– Моооо! – подхватил Пирошников упоенно.

Зал оторопел.

– Кузэй! – разом закончили они.

Охранники, мгновенно ввинтившиеся в толпу, уже волокли упиравшуюся террористку к двери. Это была молодая девушка в джинсах, обутая, естественно, всего в одну кроссовку.

Деметра наклонилась к девочке-фее и, передав ей прилетевшую кроссовку, что-то шепнула. Фея устремилась вслед за группой захвата, чтобы отдать кроссовку хозяйке.

Инцидент был мастерски исчерпан.

– Блажен незлобивый поэт, – медоточиво начал Пирошников, – в ком мало желчи, много чувства. Ему так искренен привет друзей спокойного искусства…

Он отложил жезл на барную стойку, чтобы удобнее было делать пассы.

Деметра воспользовалась паузой и снова затянула:

– Мооооо!..

– Кузэй! – попал с нею в унисон Пирошников и продолжал чтение Некрасова в усеченном виде.

 
Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.
 

– Мооо! – успела промычать жрица.

 
Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья…
 

– Кузэй! – снова встряла Деметра.

Она была вдохновенно-серьезна. Никаких сомнений в том, что здесь происходит священнодействие, возникнуть просто не могло. И Пирошников, как умел, ей подыгрывал.

– И-ии – все вместе! – вскричал он, дирижируя.

И все домочадцы, и офисный планктон, и Гусарский, и охранники, и даже маленькая фея, чей голосок пронзительно отчетливо прорвался сквозь рев толпы, грянули:

– Моооооо!.. Кузэй!

И тут из недр земли возник знакомый гул, который быстро нарастал. Все находящиеся в кафе почувствовали, что пол уходит из под ног, проваливается под ними. На самом деле все помещение – пол, стены, потолок – неудержимо наклонялось в сторону задней стены кафе, будто было малой коробочкой, которую вертел в руках великан.

Пирошников почувствовал странное жжение на коже посреди груди, будто туда дотронулись раскаленным железом. Он инстинктивно рванул сорочку, так что отлетели верхние две пуговицы, и, сунув под ткань пальцы, наткнулся на крестик Браткевича, который был горяч, будто его раскалили пламенем. Он успел оторвать его от кожи и выпростать вперед, на рубашку, чтобы избавиться от боли, но тут же позабыл о нем, потому что в «Приюте домочадца» началось светопреставление.

Вся толпа в полтораста человек ссыпалась к задней стене, как горох в кастрюле, если ее наклонить. Раздался общий крик, слившийся с последним заклинанием. Поскольку зрители стояли вплотную, никто не упал, и толпа просто притиснулась к стене, сжав последние ряды. Послышались стоны, ругательства, все смешалось. Стулья первого ряда вместе с сидевшими на них поэтессами и Серафимой поехали по паркету назад. Но перед помостом было пустое пространство, куда повалились все, стоявшие там и у барной стойки, – оба демиурга, их свита и Геннадий, дежуривший у двери. Они подкатились к стульям первого ряда – и в это время коробочка начала обратное движение, как гигантский корабль при килевой качке.

Теперь передняя часть кафе опускалась, а поднималась задняя. И в полном соответствии с законами гравитации толпа посыпалась обратно, сокрушила барную стойку и остановилась. На этот раз упали многие, послышались крики о помощи, зрителей охватила паника.

На самом деле было не столь опасно, сколь неожиданно. Высота, на которую сместились края зала, была не больше метра, так что и угол наклона оказался небольшим. Происшествие походило скорее на аттракцион в парке развлечений, чем на катастрофу. Упавшие поспешно поднимались на ноги, отряхивались и устремлялись к двери, где возникла давка.

Качка прекратилась. Совершив одно колебание, зал остался в наклоненном положении величиною в несколько градусов.

Протиснувшиеся сквозь двери зрители могли убедиться, что такая же неприятность, по-видимому, произошла со всем домом, потому что длинный коридор минус третьего этажа представлял теперь наклонную плоскость, простирающуюся вниз от кафе под тем же самым углом, что и паркет зала.

Усилиями Геннадия и дружины паника была погашена и поток зрителей достаточно быстро просочился в коридор, а оттуда бегом ринулся вниз к лифтам и лестницам, чтобы быстрее вырваться на улицу, пока дом не рухнул от очередного толчка.

Попавшие на улицу граждане смогли убедиться, что дом теперь и вправду напоминает корабль с задранным носом, словно взбегающий на очередную волну и готовый провалиться затем в бездну.

…Пирошников помог подняться Серафиме и детям, которые восприняли все как игру и были веселы. Как ни странно, была весела и Дина. Она сняла наконец свою полумаску и улыбнулась Пирошникову.

– А ведь неплохо все получилось, черт побери. Вы талант… Только вот дом придется ставить на место.

– Как-нибудь после, – сказал Пирошников.

Он чувствовал, что подвижек больше сегодня не будет. То же, но уже научно, определил и аспирант Браткевич, который подошел к Пирошникову с сияющими глазами.

– Вы бы видели, как вел себя прибор! Сиял всеми огнями, как елка! Буду расшифровывать и синхронизировать с записью звука. Спасибо!

– Да, я почувствовал… – ответил Пирошников, нащупывая и пряча под рубашку крестик, еще сохранявший остатки тепла.

Они с Серафимой вернулись к себе и первым делом успокоили котенка, изрядно перепуганного подвижкой. Затем были переориентированы спальные места, чтобы ночью не скатиться на пол. Теперь лежа можно было представить себе, что отдыхаешь в наклонном шезлонге. Заодно кушетку придвинули вплотную к дивану.

Уже засыпая в этом странном сооружении, Пирошников наклонился к уху Серафимы и прошептал:

– Ну скажи, чего ты во мне нашла?

– Вы прикольный, – сонно пробормотала Серафима.

Глава 16. Суд Линча

Домочадцам понадобились сутки на то, чтобы осмыслить перемены, произошедшие с домом, и еще один день, чтобы принять какие-то меры.

Меры эти были разнообразны у разных организаций и граждан, но в одном домочадцы были единодушны: надо было срочно решать проблему легендарного демиурга, свалившегося на жильцов как снег на голову.

Уже в те вечерние часы, когда все домочадцы, за редкими исключениями, едва оправившись от потрясения, толпились рядом с домом и наблюдали за его поведением, стали звучать классические российские вопросы: «кто виноват?» и «что делать?»

Виновник был очевиден. Связь между подвижками и появлением на минус третьем этаже Салона поэзии, мифическое прошлое хозяина магазина и, наконец, сеанс силлабо-тонических практик однозначно указывали на Пирошникова. Деметру исключили сразу. Жила она здесь давно, и ее ворожба никак не отражалась на поведении дома.

Столь же очевиден был и вывод. Чтобы излечить недуг, надо было ликвидировать причину. Наиболее горячие домочадцы предлагали сделать это чисто физически и немедленно, но скорее это было сказано сгоряча, для красного словца. Стихийное обсуждение продолжалось всю ночь – сначала на улице, а потом, когда домочадцы вернулись домой, уже на коммунальных кухнях за чашкой чая и рюмкой водки, поскольку после такого потрясения выпить было не грех.

Надо отдать домочадцам должное: Пирошникова не удавили и не повесили тою же ночью. Человеколюбие одержало верх.

Однако гуманизм гуманизмом, но когда видишь на столе рюмку с противоестественно наклоненной поверхностью водки, хочется сразу же навести порядок.

Впрочем, наиболее догадливые призывали не убивать Пирошникова еще и потому, что выправить положение больше будет некому. Каким образом он станет это делать, оставалось пока неясным.

В преднамеренности злодеяний заподозрить виновника было трудно – зачем ему было тогда поселяться здесь, открывать салон, проводить поэтические чтения с опасностью, что это может накрыться медным тазом в любую минуту? А если он не мог по желанию творить зло, как же ему теперь по приказу творить добро?

Нет, не злонамеренность Пирошникова, а попросту его присутствие создавало опасность. А с присутствием можно было справиться просто – удалить, как больной зуб.

Это мнение окрепло уже на следующий день, и главный юрист минусового этажа следователь прокуратуры Данилюк взялся разработать приемлемый способ.

Обращаться в суд было бессмысленно. Выселить на основании того, что качается дом? Не делайте из суда посмешище! Изолировать от общества по причине опасности для окружающих? Но где доказательства?

И тогда юрист Данилюк предложил самосуд. Нет, он не произнес этого мрачного слова. Но, собрав десяток крепких мужиков, отцов семейств, Иван Тарасович сказал им так:

– Ну шо, хлопци? Будемо бастрюка рухаты!

– Что такое, Иван Тарасович?

– Подвинем трохи.

Операцию подготовили и провели блестяще. Дня через три после поэтических чтений, воспользовавшись отсутствием Пирошникова, который отправился на книжную ярмарку, к Софье Михайловне в салон явились домочадцы во главе с Данилюком и зачитали постановление Подземной рады – так Данилюк окрестил свой законодательный орган. А там было сказано, что магазин-салон «Гелиос» и его директор Пирошников В. Н. подлежат немедленному выселению с минус третьего этажа.

Софья перепугалась и тут же принялась звонить Пирошникову на сотовый, пока самодеятельные судебные исполнители упаковывали книги в заранее припасенные коробки.

– Владимир Николаевич, беда! Нас выселяют! Прямо сейчас, принудительно…

– Кто? – деловито спросил Пирошников.

– Данилюк Иван Тарасович.

– Куда?

– Я не знаю.

– Узнайте – куда. А впрочем, все равно. Пусть выселяют… За Николаичем присмотрите.

– За кем? – вздрогнула Софья.

Она никак не могла привыкнуть к прозвищу котенка.

Странный ответ Пирошникова совершенно деморализовал Софью, и она безропотно позволила домочадцам упаковать книги, а затем вынести их на первый этаж, где находилась вахта. Дежурившая Лариса Павловна быстро поняла, в чем дело, и препятствий не чинила. Она лишь указала место, куда следовало выносить книги и стеллажи, а затем отдала вершителям подземного правосудия и запасной ключ от жилища Пирошникова.

И поплыли вверх с минус третьего этажа столы и стулья, диван, шкаф – весь нехитрый скарб Владимира Николаевича, нажитый за долгую жизнь.

Последним вынесли котенка Николаича в желтом полиэтиленовом пакете магазина Babilon.

Слава богу, этого печального зрелища не видела Серафима, находившаяся двумя этажами выше, в своем операционном зале. Но что она могла бы сделать против целой футбольной команды мужчин, убежденных в правоте своего дела?

По правде сказать, быстрая капитуляция Пирошникова их обескуражила. Ожидался бой, крики, обвинения, аргументы сторон – а вышел пшик! Противник сдался без боя.

Случилось так потому, что все эти три дня после того, как дом вздыбился, Пирошников не находил себе места. Он винил себя во всем начиная от необдуманного решения поселиться в этом доме и кончая ненужным Вечером поэзии с совсем уж идиотскими силлабо-тоническими практиками. Как он мог поверить во все эти бредни?

А в результате дом перекосило. И как теперь людям жить – неизвестно. А самое главное, он уже вполне уверился, что катаклизмы, происходящие с домом, связаны с ним, Владимиром Пирошниковым, но он так и не научился не то чтобы управлять ими, но даже предугадывать.

Потому выселение он воспринял как справедливое возмездие, против которого грех протестовать. А где жить дальше – как Бог даст.

Но пока место определила Лариса Павловна.

Вестибюль, располагавшийся за будкой вахтера и турникетом, заканчивался лестницей – той самой, с которой когда-то боролся Пирошников. Слева от первого ее пролета было пространство, некий кулуар, над которым возвышался следующий пролет. Он образовывал как бы наклонный потолок кулуара. Точнее, его видимой части, потому что невидимая из вестибюля часть пряталась под первым пролетом лестницы. Там уборщицы хранили ведра и тряпки. Получалась как бы квартира из двух комнат с распахнутым входом, куда и направила домочадцев с мебелью и книгами Лариса Павловна.

На беду Пирошникова, у начальника охраны объекта Геннадия в тот день был выходной, и никто не смог противостоять произволу.

Софья суетилась вокруг грузчиков, указывая, что и куда ставить, чтобы вышло не совсем в навал. Поместилось все и даже не слишком бросалось в глаза.

Выполнив свою работу, мужики покинули вестибюль. Последним ушел Данилюк. Перед уходом предупредил вахтершу, что если у хозяина вещей будут какие-нибудь вопросы, то пусть обращается к нему, в бокс номер 37.

– Обязательно! – пообещала Лариса Павловна.

Она сияла. Дело даже не в том, что самозванец был наказан. Лариса Павловна предвкушала дальнейшие события, которые рисовались ей захватывающе интересными.

И они последовали вскоре.

В восемнадцать часов закончил работу филиал банка «Прогресс», и банковские работники, а также служащие других офисов устремились на улицу, не переставая негодовать по поводу наклоненных лестничных площадок, ступенек и выложенных плиткой полов. Многие фирмы-арендаторы уже собирались съезжать и последние два дня паковали вещи.

Ступали все осторожно, ибо наклоненные ступеньки заставляли быть внимательными.

Те, кто спускался сверху на лифтах, не замечали странного нагромождения вещей и книжных пачек у лестницы. Но те, кто выходил по ней, не могли не обратить внимания на этот беспорядок и скорбную фигуру Софьи Михайловны, которая сидела на стуле посреди развала, будто позируя для картины передвижников «Разбитая жизнь».

И тут на лестнице появилась Серафима.

Последние дни, после силлабо-тонических экспериментов, она практически переселилась к Пирошникову, чем вызвала недовольство домочадцев. Волей-неволей ей приходилось бывать на коммунальной кухне и чувствовать косые взгляды. Пытались усмотреть корысть в ее поведении, но не находили. Собственной квартиры у Пирошникова не было, об этом все знали, имущества кот наплакал, так же как и сбережений. Корыстные мотивы в поведении Серафимы не просматривались.

Предположить же, что молодая женщина может влюбиться в пожилого мужчину, в голову не приходило. Да по правде сама Серафима вряд ли назвала бы влюбленность причиной ее связи с Пирошниковым. Любовь здесь была ни при чем. Серафима просто знала, что она должна быть рядом с этим человеком – и узнала это, лишь только увидела Пирошникова.

На самом деле это и есть истинная любовь, только об этом не все знают.

Серафима заметила сверху груду вещей, сидящую Софью, перегнулась через перила, чтобы лучше все разглядеть в полумраке, а затем быстро сбежала вниз и предстала пред Софьей с выражением ужаса на лице.

– Что случилось, Софья Михайловна?!

И Софья нехотя и скупо, как бы показывая, что она вовсе не обязана давать отчета посторонней женщине, поведала Серафиме о принудительном выселении Владимира Николаевича и его гуманитарного салона.

– Тут, кажется, ваши вещи есть… – с едва заметным презрением закончила она, кивком указав на халатик и домашние тапки Серафимы. – Можете забрать.

– Зачем это – забрать? Вот еще – забрать! – тряхнула та головой и, подхватив указанные вещички, скрылась во второй половине кулуара, под лестничным пролетом.

Она вышла оттуда через минуту, одетая уже по-домашнему, деловитая и доброжелательная.

– Вы можете идти домой, Софья Михайловна! – объявила она. – Я дождусь Владимира Николаевича и присмотрю за вещами.

И она для вящей убедительности, чтобы показать, кто в доме хозяин, взяла на руки Николаича и принялась его поглаживать.

Софья на такую наглость ничего не сумела сказать, а лишь вновь набрала номер Пирошникова.

– Владимир Николаевич, вы скоро будете?.. Ах так… Тут ваша… знакомая… она хочет вас дождаться… – Софья с трудом подбирала правильные слова. – Так что, я могу идти, да?.. Ага, спасибо.

Она выключила телефон и спрятала его в сумку.

– Владимир Николаевич задерживается… Будет поздно… – со значением выговорила она. – Я удивляюсь его здоровью. В его годы столько пить…

Последние слова были обращены скорее к Ларисе Павловне, с интересом наблюдавшей, чем закончится дело.

– Да-да, хронический алкоголизм… С молодости, – подтвердила она диагноз.

Серафима бесстрастно выжидала, не переставая гладить котенка.

Спускавшиеся сверху по лестнице обитатели бизнес-центра косились на них, стараясь понять, что происходит. В воздухе пахло скандалом, но скандала не было видно.

Софья подхватила сумочку и, демонстративно попрощавшись с одной Ларисой Павловной, покинула вестибюль. Это тоже не произвело на Серафиму ни малейшего впечатления.

Она принялась хлопотать по хозяйству, как бы обустраивая новое жилище, какое ни на есть. Для начала Серафима возвела стены из книг – это были в основном стандартные картонные коробки из-под офисной бумаги, а также перевязанные шпагатом пачки. Они были довольно тяжелы, но Серафима увлеченно ставила их одну на другую, пока не построила стену в пять рядов – больше было опасно, стена теряла устойчивость из-за наклона пола. Высота стены составила примерно полтора метра, причем ее оконечность, примыкавшая к лестничному пролету, была выложена ступеньками. На них Серафима поставила вазу, будильник, бутылку вина с бокалами и остановилась в растерянности, ибо больше украшать было нечем.

На помощь пришли бывшие соседи. Сначала вернулся домой со своей кафедры аспирант Браткевич и, заметив строительство, электрифицировал новое жилище, разыскав удлинитель и розетку, а на письменный стол поставил лампу со стеклянным круглым абажуром, какие были в моде в середине прошлого века. Лампа загорелась и осветила странную, но почему-то уютную квартирку со стенами из книг, причем и стены, и пол, и потолок имели наклон, что стало особенно заметно, когда Браткевич подвесил к потолку принесенные Диной висячие металлические трубки, которые мелодично звенели, когда их тревожило дуновение воздуха. А оно возникало каждый раз, как только кто-то входил с улицы в вестибюль.

Дина появилась вслед за аспирантом, окинула жилище взглядом и без лишних слов принесла несколько украшений – статуэтку из черного дерева, репродукцию Сарьяна и китайские шахматы из слоновой кости. Все это она с отменным вкусом разместила на картонных коробках, после чего уголок вестибюля стал напоминать инсталляцию с выставки современного искусства.

Конечно, Дина перво-наперво попыталась вмешаться в ход событий, советуя вызвать милицию и водвориться на прежнее место с помощью сил правопорядка. Но Серафима остановила ее, сказав, что Владимир Николаевич этого не хочет.