Текст книги "Снежная почта"

Автор книги: Александр Житинский

Происшествие

 
В ночном трамвае умер человек.
Он, словно тень, без крика или стона
Упал в проходе, не сомкнувши век,
Прижав щекой ребристый пол вагона.
И вот, когда он замер, не дыша,
И равнодушно вытянулось тело,
Его душа тихонько, не спеша
В открытое окошко улетела.
Она была невидима тому,
Кто наблюдал за внешностью явленья,
Кто видел только смерть и потому
Расценивал все с этой точки зренья.
На самом деле было все не так:
Тот человек нелепо не валился,
Трамвай не встал, и не звенел пятак,
Который из кармана покатился.
Подробности тут были ни к чему,
Они изрядно портили картину.
И мало кто завидовал ему,
Вступившему в иную половину.
Его душа существенна была.
Она одна в тот миг существовала.
Расправив два невидимых крыла,
Она уже над городом витала
И видела встающие из тьмы
Тьмы будущих и прошлых поколений,
Всех тех, кого пока не видим мы,
Живя по эту сторону явлений.
1971
 

ЛИ-2

Отцу

 
ЛИ-2, мой старый друг!
Смешны твои повадки.
Тебе последний круг
Остался до посадки.
 
 
Дистанцию свою
Кончаешь на пределе,
Но все-таки в строю,
Но все-таки – при деле.
 
 
Я слышу, как вдали
Хрипят твои моторы.
С тобой уже с земли
Ведут переговоры.
 
 
Мол, хватит, полетал!
Давай другим дорогу!
Истерся твой металл
С годами понемногу.
 
 
Мой верный друг ЛИ-2!
В наш век ракетной тяги
Не умерли слова
О чести и отваге.
 
 
За ними – бой и труд.
И если приглядеться,
Они еще живут
В твоем железном сердце.
 
 
Как говорится, есть
В пороховницах порох,
Пока осталась честь,
Как топливо в моторах!
 
 
1969
 

Стихи о фронтовом операторе

 
В каком-то неуютном кинозале,
Когда вот-вот начнется детектив,
Когда еще конфетами шуршали,
Портфели на колени положив,
 
 
Возник на бледном полотне экрана
Архивный документ военных лет,
Забытый кадр: зима, лесок, поляна
И чей-то на снегу глубокий след.
 
 
Сначала все спокойно, и на елях
Тяжелые, нависшие снега
Как будто не слыхали о метелях,
Не видели ни ветра, ни врага.
 
 
Сначала все спокойно, как на даче,
Как на прогулке лыжников, но вот
Экран качнулся, дрогнул – это значит,
Что оператор по снегу ползет.
 
 
Он весь – в своих зрачках. Его вниманье
Предчувствует и выстрелы, и взрыв
Гранаты, а горячее дыханье
Туманит на морозе объектив.
 
 
Притягивает дуло пулемета
Блестящий механический глазок.
И зал застыл, как будто сжало что-то
За горло. Словно смерть – на волосок.
 
 
Еще не поздно. Лед еще не сломан!
Вернуть назад, на студии доснять!
В эпоху комбинированных съемок
Нам трудно оператора понять.
 
 
Уже атака. Надо крупным планом!
Глубокий снег от пули не спасет.
Смотрите – небо плещется экраном,
Запоминайте! Это не пройдет.
 
 
Ловите лица, белые от крика,
Скорее к лесу! Тяжело дышать.
Пускай нечетко, смазано и криво,—
До лесу бы, до лесу добежать!
 
 
Ах, не успел!..
И взрыв уже грохочет,
И небо приближается на миг…
А камера стрекочет и стрекочет,
Своим глазком запоминая мир.
 
 
1968
 

Севастопольский бастион

 
На Четвертом бастионе тишина.
Вся война как на ладони, вся война.
Та, далекая, что в стонах и в дыму
На горбатых бастионах шла в Крыму.
 
 
Будто снова свищут ядра надо мной.
Черноморская эскадра под водой.
Батарея и траншея перед ней.
Сзади город, а вернее – горсть камней.
 
 
Вот Нахимов, опираясь на банкет,
В полном блеске адмиральских эполет,
Положась демонстративно на судьбу,
Наставляет на противника трубу.
 
 
Атакующий французский офицер
С саблей наголо – взят русским на прицел.
Полон удали и шарма, как артист,
Но послал чугунный шар артиллерист.
 
 
В завихрении мгновенном, точно смерч,
Только смерть обыкновенна, толькосмерть.
И на кладбищах на братских всех времен
На могилах их солдатских нет имен.
 
 
На Четвертом бастионе тишина.
И война, как на ладони, мне видна —
Та, недавняя, что в стонах и в дыму
Все на тех же бастионах шла в Крыму.
 
 
1970
 

Военный оркестр

 
Играет военный оркестр.
Глазам непривычно – так близко
Надраенный мелом до блеска
Сияет военный оркестр.
 
 
Как птица, головку склонив,
Флейтист изогнулся, обманщик,
А рядом пыхтит барабанщик,
Рукой поправляя мотив.
 
 
Построенный в ровный квадрат,
Настроенный по камертону,
Вступает в опасную зону
Оркестра военный отряд.
 
 
До первого крика, до слов:
«На приступ!» – он музыку боя
Выводит валторной, трубою,
И каждый в атаку готов.
 
 
Что смерть, если кто-то другой
Подхватит, как песню, винтовку —
Флейтист, наклонивший головку,
Трубач, призывающий в бой?
 
 
И сам дирижер на пеньке,
Как снайпер, прицелившись точно,
Поставит последнюю точку
Карающим жезлом в руке.
 
 
1969
 

Баллада о призывниках

 
Был вечер на Мтацминде, что когда-то
Нико Бараташвили описал.
Вдали горело лезвие заката,
И к городу Тбилиси воровато
Туман неторопливый подползал.
А наверху, в открытом ресторане,
У всей столицы древней на виду
Плясали палочки на барабане,
Дрожали в такт бокалы с «Гурджаани»
И пахло яблоками, как в саду.
Семь витязей (почти по Руставели,
Вот, разве что, без шлемов и без лат)
Вокруг меня торжественно сидели
И говорили тосты, как умели,
Пока их ждал внизу военкомат.
Был первый тост слегка официален:
«За будущую воинскую честь!»
На фоне исторических развалин
Он прозвучал, но был шашлык навален
В тарелки, и мужчины стали есть.
И мой сосед по имени Нугзари
(На вид неполных восемнадцать лет),
Когда отцов и прадедов назвали,
Потребовал, чтоб витязи привстали,
Старинный соблюдая этикет.
А дальше все смешалось, как в сраженье:
Бокалы, рюмки, вилки и ножи…
И было тостов вечное движенье,
В которых находили отраженье
Различные достоинства души.
И месяц, показавшись на две трети,
Как рог с вином, маячил в облаках.
А речи были обо всем на свете…
Подумал я: «Нас защищают дети
С тяжелыми винтовками в руках».
Поднял бокал Тенгиз Джавахишвили
И, на Тбилиси глядя сверху вниз:
– За Родину, – сказал он, – мы не пили!
– За Грузию! – как эхо повторили
За ним Ираклий и другой Тенгиз.
А Грузия за черными холмами
Лежала, распластавшись перед нами,
В туманах над цветущими садами
И в звездах, словно завязи, тугих.
А там, вдали, Россия, словно небо,
Где ни один из витязей тех не был,
Звала меня, и я подумал: «Мне бы
Сказать о ней…»
Но нету слов таких.
1970
 

Баллада нашествия
(1408 год)

 
Наши лица обожжены.
Мы стоим на пороге войны.
Снова ветер горячий с Востока
Гонит пыль и песок скрипит,
И Москва за рекой горит
На Кремлевском холме высоком.
Закрываю глаза и вижу:
Языки колокольню лижут.
А вокруг на дорогах стон,
Речь чужая, чужие лица…
Нам опять не пришлось проститься,
Слишком страшен был сон.
Кочевое, желтое племя,
Ты опять натянуло стремя.
Наше время – иное время,
Мы научены, мы сильны.
Раньше было – вы русских били,
А теперь только кони в мыле,
Только тучи горячей пыли
Вам останутся от войны.
Почему же ночные страхи,
Тени коршунов, крыльев взмахи,
Как топор на дубовой плахе,
Не дают мне спокойно спать?
Виноваты, не виноваты,
Сыновья наши – не солдаты,
Тяжелы им литые латы,
Слишком рано им умирать.
 
 
Вот шагают в ряд по четыре.
На ногах сапоги, как гири.
Что-то тихо так стало в мире!
Словно спят на воде круги…
Лишь одно заслужили право —
За Отечество пасть со славой
Иль бесславно…
О Боже правый!
Возвратиться им помоги!
1969
 

Гость

Борису Цейтлину

 
Ко мне приходит человек,
Мой запоздалый гость.
В прихожей стряхивает снег,
Потом пальто – на гвоздь.
– Ну, как дела? – Да так дела…
По-старому живем.—
Мы с ним садимся у стола,
Вино сухое пьем.
Мы говорим с ним о вещах,
Простых на первый взгляд,
И дети на его плечах
Восторженно висят.
– Ну, как дела? – Да так дела.
С погодой не везет.
И жизнь не то, чтоб вся прошла,
Но скоро вся пройдет.
А что останется от нас,
Пока не знаем мы.
Так будем праздновать свой час
Посереди зимы!
Пускай протягивает ночь
Луну, как апельсин.
Пускай вовсю смеется дочь,
Пускай смеется сын.
Пусть наши несколько минут
Мы проведем с людьми…
– Ну, как дела? – Дела идут
Прекрасно, черт возьми!
1969
 

Марине

 
В самом деле, что дороже
Этих простеньких минут:
Дети Оля и Сережа,
Взявшись за руки, идут.
О каких они предметах
Потихоньку говорят?
О собаках? О конфетах?
Обо всем, что есть, подряд?
Наш коротенький мужчина
Поспевает за сестрой.
Видно, есть у них причина
Позабыть про нас с тобой.
Наше счастье так обычно,
Что легко его принять
За привычку, за практичность
Или вовсе не понять.
Значит, надо улыбнуться
Птицам, облаку, семье
И нечаянно коснуться
Тайны жизни на Земле.
1971
 

Колыбельная Кольке

 
Колька, мальчик деревенский!
Ярославский ли, смоленский,
Перевязанный платком,
В трудном городе, где даже
На вокзале жди пропажи
Рядом с маминым мешком.
 
 
На скамейке деревянной,
Как солдатик оловянный,
У поклажи на часах.
Мать ушла. Закрылись двери.
Заблудилась или съели
Волки в каменных десах?
 
 
Колька, спи! Закрой глаза.
Спят смоленские леса.
Лошадь спит. Корова спит.
Над землей звезда висит.
 
 
Там, во сне, твоя деревня
Прячет в инее деревья
И пыхтит своим дымком.
Пусть и мне она приснится
Сном, упавшим, как ресница,
Безмятежным детским сном.
 
 
Колька, спи! Ровесник малый,
Вестник жизни небывалой,
Позабудь про свой мешок.
В стороне твоей морозной
Ночь шуршит метелью звездной,
Ворошит сухой снежок.
 
 
1971
 

Дед Василий

 
Под Угличем, где рыжая корова
Бредет, не зная ласкового слова,
Где зимний вечер длится, как во сне,
Никто не вспоминает обо мне.
 
 
Там дед Василий, выйдя на крыльцо,
Ладонью трет шершавое лицо
И неподвижно смотрит на дорогу.
Гостей не видно… Ну, и слава Богу!
 
 
А может быть, ты умер, дед Василий?
Давненько писем мне не приносили,
Давно лекарств тебе не отправлял
И адрес твой, должно быть, утерял.
 
 
Ты умер и в Покровском похоронен.
Тебя везли в телеге по дороге
Сквозь три деревни, с Богом, налегке,
В наглаженном широком пиджаке.
 
 
Ты умер, дед Василий, навсегда!
Обрезали на доме провода,
Забрали кур, заколотили двери,
Но все-таки я плохо в это верю.
 
 
И если ты живешь еще на свете,
Тогда прости мне поминанья эти
И напиши, что на дворе зима,
Что все по-старому,
Что нет от нас письма.
 
 
1971
 

Памяти Николая Рубцова

«На темном разъезде разлуки

И в темном прощальном авто

Я слышу печальные звуки,

Которых не слышит никто…»

Н. Рубцов

 
В Вологде весело пляшут,
В Вологде вволю поют.
В ситцевых платьях Дуняши
Вологду горькую пьют.
 
 
Кто мне покажет до нитки
Этот платок расписной,
Этот сугроб у калитки,
Месяца серп над сосной?
 
 
Ветер, приляг у порога!
Пес добродушный, приляг!
Дальняя вышла дорога
И потерялась в полях.
 
 
Нету над Вологдой песен.
Ветер гудит о своем.
Снег был горяч и чудесен
Кровью, дымящейся в нем.
Январь 1971 г.
 

Северный ветер

 
Северный ветер стучит за окном
крупными каплями звезд.
Там, над Гренландией,
бродит вином
спелая снежная гроздь.
 
 
Там,
над землею Франца-Иосифа,
белое крошево
в воздухе носится,
и, выгибаясь,
под ветром дрожит
древний арктический щит.
 
 
Северный ветер!
Северный ветер!
Рамы двойные,
хвойные —
с петель!
Дверь нараспашку!
Ветром пронизан,
дующим верхом,
дующим низом,
каждый мой мускул,
как выстрелом смерти.
 
 
Там, над Гренландией,
снежные черти
весело водят свои хороводы.
 
 
Периодичность явлений природы
нам угрожает переселеньем
и четвертичным оледененьем.
 
 
Только бы в мире
немного тепла
лето оставило,
осень хранила!
Только бы ровная
плоскость стола —
наше спасенье —
нам не изменила!
Только бы верить!
Только бы знать!
 
 
Там, над Гренландией,
ветры опять
туго закручивают пружину
и, взгромоздившись
с трубой
на вершину
шара земного,
блестящего,
пестрого,
дуют
до Крымского полуострова!
 
 
Северный ветер!
Северный ветер!
Распространитель
безжалостных сплетен!
Ты – полномочный поверенный зла.
Только бы в мире немного тепла!..
 
 
1968
 

Ведьма земля

 
Заманила, прикинулась раем
И несет нас незнамо куда.
Что же в прятки друг с другом играем,
Словно знать про нее мы не знаем,
Что не радость она, а беда?
 
 
Словно бабочки, неосторожно
Мы слетелись к ее фонарям,
А теперь наблюдаем тревожно
Траекторию, что безнадежно
Приближает нас к мертвым мирам.
 
 
Говорили: старушка-планета!
Снисходительно так, по плечу…
Что мы знали? Нам нравилось это:
Карусель, автогонки, ракета…
– Мама, мама, кататься хочу!
 
 
И пошлу! Человек – это гордо!
Мы не можем ждать милостей от!..
Но по-прежнему властно и твердо
Усмехается ведьмина морда,
Щерит черный проваленный рот.
 
 
Сколько раз обещала нам счастье?
Поделом дуракам, поделом!
Вот летит она, пепельной масти,
Разрывая пространство на части
Безобразным своим помелом.
 
 
Вековая посредница наша
Между Господом и Сатаной!
Как кондукторша в валенках, важно:
– Выходите, – кричит, – воля ваша.
Вам обратно войти не дано!
 
 
Богохульствую вроде бы грозно,
И насмешливый слышу ответ:
– Не ори, – говорит. – Слишком поздно!
Без того в экипаже нервозно,
Крику много, а толку-то нет!
 
 
Слишком черен космический холод,
Чтобы наши слова помогли.
Ожидают нас горе и холод.
Слишком слаб человеческий голос
Для грядущих трагедий Земли.
 
 
Чем же мы пред тобой виноваты?
Ты за что нас с собою взяла?
Нет ответа… Несется куда-то
Среди звезд и Галактик косматых
И, должно быть, не ведает зла.
 
 
1969
 

Тетрадь

 
Насторожись, потомок дальний,
Когда услышишь мой привет,
Открыв, как ящик музыкальный,
Тетрадь давно минувших лет.
 
 
Не летописи, не призывы —
Заметки гнева и вины,
Написанные торопливо
На грани будущей войны.
 
 
С трудом припоминая даты,
Моей судьбой соедини
Дороги, где пройдут солдаты,
С полями, где умрут они.
 
 
Поверь: ни слава, ни признанье
Не беспокоили меня,
Лишь торопило ожиданье
Того неведомого дня.
 
 
1971
 

Второй карнавал
Неоконченная поэма

 
Итак, продолжим карнавал!
За год ничто не изменилось.
Тот недоволен, тот устал…
Какая мгла! Скажи на милость!
Зима предчувствует провал,
А осень переутомилась,
На стыке многих непогод
Припомнив календарный год.
Зима, весна, любовь, привычка…
Поэт опять не ко двору.
Свеча горела, словно спичка,
А спичка гасла на ветру.
Надеть очки? Придумать кличку?
Затеять новую игру?
Возможности меня погубят,
Бездельников никто не любит.
Тем более немолодых.
Отец семейства! Боже правый!
Напишет бесполезный стих,
Весь день с какой-нибудь забавой.
Ему не надо выходных,
Он наслаждается отравой
Филологических острот
И булку мягкую жует.
 
 
А впрочем – жизнью недоволен,
Сатиры пишет на себя
Сидит, сомнениями болен,
По кругу движется семья;
Столы, диваны, антресоли
Забиты грудами старья
И рукописями, в которых
Сокрыт литературный порох.
Что нужно бедному пажу?
Чижу, картонной канарейке?
Признания? Не нахожу…
Любви? И вздохов на скамейке?
Грозят восьмому этажу
Его фальшивые идейки,
Но управдом, как рыба-кит,
На страже совести лежит.
Поэту надобно волненье,
Когда, открыв свое окно,
Он видит робость и смущенье
Природы с небом заодно,
Когда молчанье – преступленье,
А жить серьезно не дано.
В пылу второго карнавала
Ему, как встарь, простору мало.
Попробуем другой подход.
Октябрь не балует погодой.
Поэт попал в круговорот,
Он жалко тешится свободой,
Но знак запрета у ворот
Следит за мыслями, за модой,
За карнавалом и молвой,
Летающей над головой.
 
 
Опять по кругу, всё по кругу:
Редакторы и доктора
Дрожат в бреду, не верят другу
Сегодня, завтра и вчера,
Рукою умывают руку,
И верность новая стара,
И новость старая печальна
И не на шутку карнавальна.
Он ищет выхода. Ему
Уже прописаны лекарства.
Его встречают по уму,
Не замечая лени, барства,
Не спрашивая, почему
Коня меняет он на царство.
Пускай немного поцарит!
Поэт имеет бледный вид.
Ему осточертели шутки,
Кутеж, братания в пивных,
Когда, как деньги, тратят сутки,
А денег нету никаких,
И, ощущая резь в желудке,
Летит он на перекладных
Домой, винясь и проклиная
Медлительность последнего трамвая.
И только здесь, наедине
С растерянностью в мыслях,
Он забывает о вине,
Вине в обоих смыслах.
И снова кажется ему,
Что можно без оглядки
Доверить беглому письму
Грехи и беспорядки.
И кажется, что недалек
От истины, от сути,
Но вдохновение не впрок
Потерянной минуте.
Когда слова еще в долгу,
Не выйти им из рамок
Актерской жизни на кругу
Средь авторских ремарок.
Когда искусством сплетены
Осенние невзгоды,
В них на две трети от вины,
На треть от непогоды.
Мы ошибаемся, когда
Приписываем звуку
Науку тяжкого труда
И песенную муку.
Скорее, слабый перевод
Сердечного томленья
Дрожанием неверных нот
В струне стихотворенья.
Ход времени покоя не дает.
Зима случилась важная такая!
Метель по крышам медленно метет,
И дворник шаркает метлою, засыпая.
На новостях построен Новый год,
И, старый год от зависти скрывая,
Спешу сказать, что новости не впрок,
И прошлогодний позабыт урок.
Искал забавы, ласки, перемены…
Четырехстопный ямб мне надоел.
Я так скажу, что иссушает вены
Обыденность стихов, мечтаний, дел.
Ноябрь чернеет, словно от гангрены,
Последний грач на запад улетел.
Так просто обвинять во всем природу!
И осень осыпает листья в воду.
И жаловаться, вроде, не пристало,
И хочется, как жаворонку, петь,
Не видеть суматоху карнавала,
Твою ладонь дыханием согреть…
Ты слышишь? Это время указало
Иметь в запасе мужества на треть,
На треть – любви, на треть – уединенья,
Рождающего страхи и сомненья.
Мы счастливы. Нам суждено векам
Итог подбить в конце тысячелетья.
На полках разместить музейный хлам,
Указы, прибаутки, междометья,
Пожар Москвы, разноплеменный гам,
Знамен Наполеоновых соцветье,
И завитки Дворцового моста,
И пней дубовых лобные места.
Мы поглядим назад, как астронавты,
И только там, в двухтысячном году,
Под старость нам откроются все карты,
И каждый различит свою звезду,
Сиявшую еще со школьной парты,
Не узнанную нами на ходу.
Звезда моя! Откройся мне до срока
На сферах полудённого Востока!
Поторопи! Направь мои шаги
По городу, где мраморные сфинксы
Лежат, тяжеловесны, как враги,
С которыми по надобности свыкся,
 
 
А под мостом у Спаса-на-крови
Круги воды расходятся, как мысли,—
Канал горяч, и пар над ним висит,
И над крестом старуха голосит.
Поторопи меня в другие дали,
Умчи на север, унеси на юг,
Уйми на время все мои печали,
Зажги надежду, погаси испуг.
Горят чужие звезды, как медали,
Растет луна кривая, как лопух.
И жадно смотрит старая Европа
На небеса в окошко телескопа.
Наш мир! Ты так далек.
Людей три миллиарда.
Ты шар, ты номерок
На поле биллиарда.
Настал и твой черед
Лететь в кругу созвездий
Под натиском забот,
Под шорохом известий.
Я твой последний миг
Запечатлел на пленке,
Ты падал напрямик,
Как с новогодней елки.
Так в ночь под Новый год,
В кругу планет холодном,
Настал и твой черед
От солнца быть свободным.
Рождественские дни прошли,
И на ресницы снег ложится,
И фонари насквозь прожгли
Туманы северной столицы,
Чуть выступающей из мглы.
Катят кареты, блещут спицы,
Сияют звезды, а мундир
Чиновника – затерт до дыр.
Век девятнадцатый спокоен,
Небрежен и нетороплив.
Он путешественник, он воин,
Поэт, возделыватель нив.
Он явных почестей достоин,
Но суд к нему несправедлив…
 
 
Январь 1969 г.
 

У Петропавловки
(1970-71)

У Петропавловки

 
У Петропавловки, где важно ходит птица,
Поваленное дерево лежит.
Вода у берега легонько шевелится,
И отраженный город шевелится,
Сто раз на дню меняя лица,
Пока прозрачный свет от облаков бежит,
Горячим солнцем заливает шпили
И долго в них, расплавленный, дрожит.
 
 
Скажи, мы здесь уже когда-то были?
По льдистым берегам бродили
И слушали вороний гам?
Наверно, это вечность нас задела
Своим крылом. Чего она хотела?
И эта льдинка, что к твоим ногам,
Задумчивая, подплыла и ткнулась —
Она не берега, она души коснулась,
Чтоб навсегда растаять там.
 
 
Живи, апрельский день, не умирая!
Еще и не весна – скорей, намек
На теплый солнечный денек,
Когда, пригревшись, рядом на пенек
Присядем мы, о прошлом вспоминая
И наблюдая птицу на лету.
Когда увидим в середине мая
Поваленное дерево в цвету.
 

«Завтра, весной, я себя обнаружу…»

 
Завтра, весной, я себя обнаружу
Тоненьким листиком вниз головой.
Почкой проклюнусь, покой ваш наруша
Криком: «Живой! Я живой! Я живой!»
 
 
Завтра, весной! Это будет во вторник
Третьего мая. И там, с мостовой,
Свистом своим отзовется мне дворник.
Значит, живой я! Живой! Я живой!
 
 
Завтра, весной, меня дождик погладит,
Скатится капля, к земле приклоня…
Только вот, чистого воздуха ради,
Я вас прошу – не срывайте меня!
 

«Еще трава растет на свете…»

 
Еще трава растет на свете.
Давайте бегать по траве,
Как будто маленькие дети
С веселым солнцем в голове.
 
 
Еще в лесах не смолкли птицы.
Давайте слушать пенье птиц,
Чтоб в небесах зажглись зарницы
От наших просветленных лиц.
 
 
Еще любить не устарело
И целоваться под дождем…
Давайте, раз такое дело,
Смелее жить, пока живем!
 

«Адмиралтейский садик…»

 
Адмиралтейский садик
Еще закован в лед,
А поцелуй твой сладок,
Не поцелуй – полет!
 
 
Ты нежная, как ветер,
И так ко мне близка,
Что кажется – на свете
Есть только облака,
 
 
Деревья, камни, лужи
И дымка над Невой —
Всё то, что в наши души
Вошло само собой.
 

«Воздух, струящийся сладко…»

 
Воздух, струящийся сладко,
Полон легчайших затей:
В нем нарушенье порядка
Улиц, мостов, площадей.
 
 
Их очертанья смещая,
Путая лики дворцов,
Он балагурит, смущая
Иногородних жильцов.
 
 
Как ему не надоело
Ждать повторений одних
И выдавать то и дело
Стены за тени от них?
 
 
Даже привычным прохожим,
Вроде тебя и меня,
Вдруг померещится тоже
Сон среди белого дня.
 
 
То ли в нем ты, то ли школы
Гуманитарный уклон?
Венецианской гондолы
Тень у Ростральных колонн…
 

«Ты с картины Ботичелли!…»

 
Ты с картины Ботичелли!
Будет то, что быть должно.
Ведь сходить с ума в апреле
В самом деле не грешно.
 
 
Пусть щебечут упоенно
Лета дальнего послы
И Ростральные колонны
Пахнут воздухом весны.
 
 
Пусть капель алмазной гранью
Точит лед под козырьком
И не справиться дыханью
Даже с легким ветерком.
 
 
Пусть случится что случится!
Нет, не так. Пускай легко
Нам придется разлучиться
Там… когда-то… далеко…