Текст книги "Пучина"

Автор книги: Александр Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Турунтаев. Нешто писано, что гнилым товаром торговать, а ты торгуешь же.

Боровцов. Да, и торгуем.

Боровцова. Нешто писано, что по пятницам скоромное есть, а ведь люди едят же. Уж коли судить, так всех судить: нас судить за товар, и их судить за молоко.

Переярков(Боровцову). Эка у тебя голова-то на плечах золотая, как раз дело рассудил.

Боровцов. А не так, что ль?

Переярков. Так, верно.

Боровцов. Зятек, Кирюша! Так ведь?

Кисельников. Должно быть, папенька, так-с. По практическому-то смыслу оно так выходит.

Переярков. Да вот мы еще с полковником спорили, что лучше: ум или практика. Ну, да это после, а теперь бы в карточки.

Турунтаев. Сразиться не мешает.

Боровцов. Есть, что ли, карты-то какие-нибудь старенькие? А коли нет, так к нам послать.

Кисельников (приготовляя стол). Есть, папенька, садитесь.

Садятся Боровцов, Переярков и Турунтаев. Входит Анна Устиновна с чаем на подносе.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Кисельников, Глафира, Боровцов, Боровцова, Переярков, Турунтаев и Анна Устиновна.

Глафира. Что вы там провалились с чаем-то! Ждешь вас, не дождешься.

Анна Устиновна. Не торопись, матушка, поспеешь.

Глафира. Топчетесь только в доме, а толку нет.

Боровцова. Ну, ты потише, потише! А ты при людях-то не кричи! Нехорошо. Здравствуйте, сватьюшка!

Анна Устиновна. Здравствуйте, матушка. (Подает чай.) Кирюша, бери чай-то. Гости дорогие, пожалуйте.

Боровцов. А, старушка Божья! На свет выползла? Погоди, мы тебе еще жениха найдем.

Переярков. Да вот Ион Ионыч холост гуляет.

Анна Устиновна. И на том спасибо, Пуд Кузьмич.

Глафира. Что ж вы, маменька, тут стали, как будто вам дела нет.

Анна Устиновна. Пойду, матушка, пойду. Ах, я и забыла! Кирюша, тебя какой-то человек спрашивает. Знаю, что товарищ твой, и видала его, а как звать, забыла. (Уходит.)

Глафира. Поди! Кого там еще к тебе принесло? Если из ваших служащих, так ты знай, что ему с моим тятенькой не компания.

Кисельников уходит.

Очень у меня муж непризнательный.

Боровцов. Что ж так?

Глафира. Видимое дело, что он глупее меня, а признаться никак не хочет.

Входят Кисельников и Погуляев.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Боровцов, Боровцова, Глафира, Переярков, Турунтаев, Кисельников и Погуляев.

Кисельников. Гостя веду, гостя!

Глафира. Что это ты уж очень обрадовался?

Кисельников. Шесть лет не видались. Поздравь жену-то, братец, сегодня она у меня именинница.

Погуляев(Глафире). Честь имею вас поздравить. (Кланяется всем.)

Глафира. Благодарю покорно. Только нынче мы чужих не ждали, промежду своих хотим время провести.

Кисельников. Садись, братец, садись, потолкуем.

Погуляев. Ну, как же ты живешь? Семья велика?

Кисельников. Порядочная, трое детей теперь живых, да двоих, слава Богу, схоронил.

Погуляев. Как «слава Богу»? Разве тебе их не жаль?

Кисельников. Уж очень, брат, тягостно.

Погуляев. Да ты служишь?

Кисельников. Какая моя служба! Неспособен оказался, совсем неспособен. И туда совался, и сюда, и в надворном служил, и в сиротском, теперь в магистрате. До столоначальников не добьюсь никак, глядишь, семинарист какой-нибудь и перебьет; дельней нас оказываются, много дельнее.

Погуляев. А жалованья много ли?

Кисельников. У нас ведь не из жалованья служат. Самое большое жалованье пятнадцать рублей в месяц. У нас штату нет, по трудам и заслугам получаем; в прошлом году получал я четыре рубля в месяц, а нынче три с полтиной положили. С дому сто рублей получаю. Кабы не дележка, нечем бы жить.

Погуляев. Какая дележка?

Кисельников. По субботам столоначальник делит доходы с просителей, да я посмирнее, так обделяет.

Погуляев. Вот как! (Задумывается.)

Переярков(за столом). Проходимец какой-нибудь; вижу, насквозь его вижу.

Турунтаев. Мошенник!

Погуляев(кивая головой на играющих). Что ж, это все те же гуси-то?

Кисельников. Да, мы всё своим кружком, – так смирненько, ладненько, – слава Богу.

Погуляев. Ну, а деньги твои?

Кисельников. Ты потише. Тысячи две прожил сначала-то, а остальные у тестя.

Погуляев. Отчего же тише? Разве не отдает или процентов не платит?

Кисельников. Да не то чтобы он совсем, а все как-то, знаешь, туго, с большим трудом. Вот и дом наш он тоже в залоги представил. Он мне за это пятьдесят рублей заплатил. Нельзя отказать, – родня.

Погуляев. Ох, уж эта родня!

Боровцов(за столом). Надо быть, от семьи отбивает.

Турунтаев. Гляди, он его в трактир уведет да напоит.

Переярков. А вот дайте мне срок, я с ним поговорю. Я с ним по-своему поговорю.

Кисельников. Ну, а ты как?

Погуляев. Я тоже, брат, плохо: и без денег, и без места.

Турунтаев(за столом). Говорю, что мошенник.

Погуляев. Теперь уроков ищу. За границей был три года.

Переярков. Вон куда пошло!

Погуляев. Ездил с одним богатым семейством в учителях. Мальчик-то в университет поступил, я и остался без места.

Кисельников. Что ж, хорошо за границей-то?

Погуляев. Еще бы! И жить хорошо, а учиться, так раздолье; просто кабы деньги, опять бы поехал.

Переярков. Сейчас я его. (Погуляеву.) Да-с! За границей! Что же там, реки сытовые, берега кисельные?

Погуляев. Нет, этого нету. И птицы Сирен не видал.

Переярков. Вы говорите, что там хорошо; значит, нам надобно ехать туда. Поедемте, господа.

Боровцов. Поедем; и я с женой поеду.

Глафира(Погуляеву). Это должно к стыду к вашему приписать, что вы семейных людей, обязанных, смущаете.

Переярков. Да-с, а мы вот не поедем.

Погуляев. И прекрасно сделаете.

Переярков. И почему мы не поедем, вам этого не понять-с. Вот почему-с: во-первых, Замоскворечье – моя родина, а во-вторых, у нас промежду собой нежность есть; все мы всегда вместе, вот и теперь – сидим, играем, чаек пьем, а может быть, и ромцу подадут, дружески, приятельски, – вот где рай-то! а не за границей. Тихо, смирно, благодушно, душа в душу.

Турунтаев. А ты что к нему в карты-то смотришь! Вы и так прошлый раз меня ограбили, восемь гривен кровных отняли. Ты что ему больно подслуживаешься, уж не банкротиться ль он задумывает?

Боровцов. Ты очнись. Типун бы тебе на язык-то. Я с тебя за эти слова бесчестье потребую.

Турунтаев. Держи карман-то! Велико тебе бесчестье! Вам, аршинникам, обанкрутиться-то, что нашему брату рюмку водки выпить.

Переярков. Говорил бы кто, да не ты. Кашей бессмертный! Ты сирот грабишь, закладами только и живешь; по десяти процентов в месяц берешь. У тебя и квартиры-то нет, чулан один для складу вещей, – ни ложки, ни плошки нет, – ты по должникам пить-есть ходишь.

Турунтаев. Хожу. А ты конкурсами только и живешь, – день-то плутничаешь да фальшивые документы составляешь, а вечером собираешь к себе несостоятельных да садишься с ними по большой в карты играть; они тебе нарочно проигрывают, чтоб только в Сибирь нейти. Тем ты и состояние-то нажил.

Переярков. Уж ты судился за лихвенные-то проценты.

Турунтаев. А ты от своего имени прошений не смеешь писать, – всем сенатом ябедником признан, и в газете публиковано.

Переярков. Процентщик! Кащей! Иуда!

Турунтаев. Вор, денной вор!

Боровцов. Что ж ты лаешься-то!

Турунтаев. А ты что, аршинник!

Погуляев. Вот тебе и душа в душу.

Кисельников. Папенька, Господи, что же вы это! Оставьте, пожалуйста! Играйте!

Турунтаев. Не хочу я с мошенниками играть.

Кисельников. Ну, сделайте милость, помиритесь.

Погуляев. Прощай, брат.

Кисельников. Нет, постой, погоди! Ах, Боже мой! Ах, какое несчастие! Папенька, как же это вы?…

Боровцов. Ну, будет! Пошутили, да и будет. Садитесь играть.

Турунтаев. Садитесь! Пересдать карты, тогда я сяду.

Переярков. Ну, пересдать, так пересдать. (Пересдают.)

Боровцов. Кирюша, ты в самом деле нас ромком бы попотчевал.

Глафира(подходя к Кисельникову). Где ром-то? Где ром-то? Да и деньги-то есть ли у тебя? Ах ты, мучитель! Вылетело у тебя из башки-то, что ром для тятеньки первое удовольствие. Так-то ты об моей родне-то помнишь.

Кисельников. Где ж взять-то? Где ж взять-то? Эко горе-то! Вот какая беда-то! Брат, нет ли?

Погуляев(дает ему деньги). На вот, последние, я-то как-нибудь добуду.

Кисельников. Вот спасибо, вот, брат, одолжил! Век не забуду. (Боровцову.) Сейчас, папенька. (Жене.) Поди пошли поскорей.

Глафира. Помни ты это! (Уходит.)

Кисельников. Вот, брат, вот, вот… совсем деньжонками порасстроился. А ведь будут, знаю, что будут… Я тебе отдам. У меня непременно в этом месяце будут. У меня есть примета верная. Выхожу я вечером на крыльцо, в руке хлеб, а месяц прямо против меня; я в карман, там серебро, мелочь, – вот в одной руке хлеб, в другой серебро, а месяц напротив, значит, целый месяц (сквозь слезы) и с хлебом, и с деньгами.

Погуляев(с чувством). Что ты такое говоришь? Друг мой, в уме ли ты?

Кисельников(со слезами). Оно, конечно, ведь это предрассудок, так ведь, Погуляев, предрассудок? А все-таки, когда человек кругом в недостатках, это утешает, утешает, брат, право, утешает.

Погуляев. Ах ты, бедный! Прощай.

Кисельников. Увидаться бы… мне бы тебе деньги-то…

Погуляев. Да уж не знаю, придется ли. Ах, Кнрюша! Подымайся как-нибудь. Бедность страшна не лишениями, не недостатками, а тем, что сводит человека в тот низкий круг, в котором нет ни ума, ни чести, ни нравственности, а только пороки, предрассудки да суеверия. Прощай.

Кисельников. Спасибо, брат, спасибо, вот одолжил!

Погуляев уходит.

Вот друг-то, так уж друг! Что тут делать-то, кабы не он! Куда деваться? Это мне его за мою правду да кротость Бог послал. Вот этаких бы друзей-то побольше, так легче бы было на свете жить! Не будь его, так совсем бы я перед тестем осрамился.

СЦЕНА III

ЛИЦА:

Кисельников, 34 лет.

Анна Устиновна.

Боровцов, 52 лет.

Переярков.

Неизвестный.

Бедная комната; крашеный стол и несколько стульев; на столе сальная свеча и кипа бумаг.

Между 2-й и 3-й сценой 5 лет.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Кисельников сидит за столом в халате и пишет. Анна Устиновна входит.

Кисельников. Что дети, маменька?

Анна Устиновна. Что мы без доктора-то знаем! Все в жару. Теперь уснули.

Кисельников. Эх, сиротки, сиротки! Вот и мать-то оттого умерла, что пропустили время за доктором послать. А как за доктором-то посылать, когда денег-то в кармане двугривенный? Побежал тогда к отцу, говорю: «Батюшка, жена умирает, надо за доктором посылать, денег нет». – «Не надо, говорит, все это – вздор». И мать то же говорит. Дали каких-то трав, да еще поясок какой-то, да старуху-колдунью прислали; так и уморили у меня мою Глафиру.

Анна Устиновна. Ну, Кирюша, надо правду сказать, тужить-то много не о чем.

Кисельников. Все ж таки она любила меня.

Анна Устиновна. Так ли любят-то! Полно, что ты! Мало ль она тебя мучила своими капризами? А глупа-то, как была, Бог с ней!

Кисельников. Эх, маменька! А я-то что! Я лучше-то и не стою. Знаете, маменька, загоняют почтовую лошадь, плетется она нога за ногу, повеся голову, ни на что не смотрит, только бы ей дотащиться кой-как до станции: вот и я таков стал.

Анна Устиновна. Зачем ты, Кирюша, такие мысли в голове держишь! Грешно, друг мой! Может быть, мы как-нибудь и поправимся.

Кисельников. Коли тесть даст денег, так оживит. Вот он теперь несостоятельным объявился. А какой он несостоятельный. Ничего не бывало. Я вижу, что ему хочется сделку сделать. Я к нему приставал; с тобой, говорит, поплачусь. А что это такое «поплачусь»?… Все ли он заплатит или только часть? Да уж хоть бы половину дал или хоть и меньше, все бы мы сколько-нибудь времени без нужды пожили; можно бы и Лизаньке на приданое что-нибудь отложить.

Анна Устиновна. Да, да! Уж так нужны деньги, так нужны!

Кисельников. Маменька, вы пишете, что нужно-то? Я вас просил записывать, а при первых деньгах мы все это и исполним.

Анна Устиновна. Записано, Кирюша. (Вынимает бумажку и читает.) «Во-первых, за квартиру не заплачено за два месяца по шести рублей, да хорошо бы заплатить за полгода вперед. Во-вторых, чаю, сахару и свеч сальных хоть на месяц запасти. В-третьих, купить в эту комнату недорогой диванчик. В-четвертых, в лавочку пятнадцать рублей шестьдесят одна копейка, – очень лавочник пристает. В-пятых, фрачную пару…» Уж тебе без этого обойтись никак нельзя. «И в-шестых, ситчику Лизаньке на платье…» Ей уж тринадцатый год, стыдиться начинает лохмотьев-то. Вот что нужно-то. А пуще всего за квартиру да еще детям на леченье. Денег-то у меня, Кирюша, немного осталось.

Кисельников. Из чего остаться-то. Три недели тому назад я вам дал пять целковых.

Анна Устиновна. Немножко-то есть, – два двугривенных, да пятиалтынный, да что-то медными. А все ладонь чешется, все ладонь чешется, – надо быть, к деньгам.

Кисельников. Завтра утром к тестю заеду. Не отдаст честью, просто за ворот возьму.

Анна Устиновна. Ну, где тебе! Ты лучше попроси хорошенько. Взять бы с него, что придется, да и развязаться с ним. Много тебе писать-то?

Кисельников. Всю ночь пропишешь. Да ведь это не свое дело, это за деньги. Слава Богу, что еще дают работу; вон сколько набрал ее, рублей на шесть.

Анна Устиновна. Никак кто-то калиткой стукнул? Не слыхал ты?

Кисельников. Кто-то стукнул. Кому ж бы это?

Анна Устиновна (заглянув в дверь). Тесть твой, тесть. Тереби его хорошенько! Я уйду.

Кисельников. Прежде я с ним все лаской, а теперь грубить стану; право, маменька, грубить стану.

Анна Устиновна уходит. Входит Боровцов, бедно одетый, и Переярков.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Кисельников, Боровцов и Переярков.

Боровцов. Помешали, что ль, тебе?

Кисельников. Нет, ничего. Всего дела не переделаешь. Мне всю ночь-то писать, так уж полчаса куда ни шло. Что хорошенького скажете?

Боровцов(садясь). Дай присесть-то, потом и разговаривать начнем.

Переярков. Надо тебе будет одну бумажку подписать.

Кисельников. Что вы мне всё носите бумаги подписывать; а деньги-то когда же? Хоть что-нибудь дайте!

Боровцов. Что теперь с меня взять? В упадок пришел, – я теперь, брат, невинно-упадший, хоть в работники к тебе, так в ту ж пору.

Кисельников. Да что ж вы, папенька, со мной делаете! Ведь мы – нищие совсем.

Боровцов. Что ж, брат, делать-то? И я нищий, – Божья воля. Ведь я не злостный, не умышленный, а несостоятельный, несчастный, невинно-упадший.

Кисельников. Кто вас несчастным-то признал, – подставные кредиторы, которым вы дутых векселей надавали. Что у вас за несчастие! Ни пожара, ни пропажи не было. Зажали деньги-то, папенька. Пожалейте хоть внучат-то, вон они больные лежат.

Боровцов. Тише ты, тише! Нешто так говорят со старшими? А ты по заповедям живи, старших-то почитай.

Кисельников. Ведь мне с детьми-то по миру приходится идти!

Боровцов. Все под Богом ходим. Я тебе помогал в твоей бедности, пока я был в силах.

Кисельников. Вы меня приданым обманули, ничего денег не дали; ну, да уж я этого не ищу; а мои-то где, мои собственные? Дом-то где?

Боровцов. Что ты кричишь-то! Ведь я не взаймы у тебя брал, векселя тебе не давал, а расписку; ты мне на оборот дал, разжиться захотел. А оборот – дело обоюдное: либо наживешь, либо проживешь. Вот мы и прожили; с кого ж теперь искать? Ищи на тех, за кем твои деньги пропали. А что дом захряс в залогах, я чем виноват? Твоя была воля отдавать. Подряд все одно, что лотерея, – на счастье пускается.

Кисельников. Папенька, отец-благодетель! У вас деньги есть, – вы припрятали, много припрятали, – не дайте нам умереть с голоду.

Боровцов. Да что говорить! Деньги есть, как без денег жить, я не дурак.

Кисельников. Вот вы сами говорите, что у вас деньги остались. Вот сейчас, папенька, сказали, ведь вы сами сказали. А у меня нет, ей-богу, ничего нет.

Боровцов. Да хоть и остались, все-таки я тебе не дам; надо же нам со старухой как-нибудь век доживать. На нужду, коли уж тебе невмочь, да забежишь ты ко мне – ну, когда откажу, а когда и не откажу совсем-то, а умрем – все ваше останется. Из вещей что-нибудь дадим; вот фортепьянишки есть старенькие; нам теперь, при нашем несчастии, держать их не пристало.

Переярков. Да что вы за разговоры завели! За делом пришли, а не разговоры разводить; мне время-то дорого, у меня другие конкурсы есть. (Смотрит на часы.) Вона, десятый час! Вот предложите зятю-то, коли в нем человеческие чувства есть, пусть подпишет эту бумагу-то.

Боровцов. Есть в тебе чувство, Кирила? Говори.

Переярков. Заплачь! Что ж ты не плачешь! Твое теперь дело такое, сиротское. Ведь перед другими же кредиторами будешь плакать. Придется и в ноги кланяться.

Боровцов. Заплачу, право заплачу. (Со слезами.) Кирюша! Отец я тебе или нет? Благодетель я тебе был?

Кисельников. Да что вы, папенька?

Боровцов(подает ему бумагу). Читай бумагу!

Кисельников(читает). «Я, нижеподписавшийся, будучи убежден вполне обстоятельствами дела, что несостоятельность бывшего купца, а ныне мещанина Пуда Кузьмича сына Боровцова произошла от разных несчастных случаев и от неплатежа и корыстной злонамеренности его должников, – зная его всегдашнюю честность, преклонные лета и затруднительное болезненное состояние и удручение от трудов и семейства…»

Боровцов(со слезами). Видишь, видишь!

Кисельников. «Признаю его невинно-упадшим и иск свой по расписке в пять тысяч рублей ассигнациями и претензию о доме сим совершенно и навсегда прекращаю».

Боровцов. Вот оно, Кирюша, какое дело-то!

Кисельников. Что же теперь… Я не знаю… Как же мне быть-то?

Переярков. Подпиши, да и все тут. После всякого доброго дела на душе легче бывает, радость эдакая.

Кисельников. Папенька, как же… так от всего и отказаться?

Боровцов. Чужие мы, что ли? Не родня мы? Что ж, забуду я, что ль, такое твое благодеяние! Чай, мы христиане…

Переярков. Ведь тебе уж все равно, а нам для формы нужно.

Кисельников. Значит, папенька, я должен буду теперь только вашим словам поверить, что вы меня не оставите.

Боровцов. Да как же не поверить-то, чудак! Уж я тебя потом… Уж озолочу потом.

Кисельников (берет перо). Вот, папенька… Ах, руки трясутся… Смотрите же, папенька, я душе вашей верю. (Подписывает.)

Переярков(берет бумагу, складывает и кладет в карман). Ну, вот и конец, а ты сомневался. Видишь, какой благородный зять-то у тебя; по скольку за раз дарит. А ты говорил: не уломаешь. Видишь, как скоро, да и без расходов.

Боровцов. Да, теперь как гора с плеч. Ты, Кирюша, парень хороший, право хороший! А я думал было, что ты заломаешься. Ведь и другие то же пишут, что ты; да даром-то еще никто не подписал.

Кисельников. Как, разве вы платили?

Боровцов. Да как же не заплатить-то, чудак! Кому половину, кому двадцать пять, глядя по характеру. А ты вот молодец! Видно, что любишь тестя. Я думал, что и ты тоже заломишь, так приготовил было тысчонки две и с собой захватил. Заткнуть, мол, ему рот-то, чтоб не шибко кричал.

Кисельников. Так они с вами? Дайте, папенька, дайте! Хоть тысячу дайте, я оживу!

Боровцов. Ну нет, брат, другим годятся, кто посердитей. Ишь ты, дай ему тысячу! Легко сказать! Ты, видно, счет в деньгах-то позабыл, тысяча – много денег.

Кисельников. Уж вы отложили; вы хотели дать. Что вам стоит!

Боровцов. А ты трудись.

Кисельников. Тружусь, по ночам сижу, здоровье мое в этой работе уходит. Грош я вырабатываю, грош. Дайте денег, папенька, дайте! Я докажу, я донесу; вы меня ограбили.

Боровцов. Каких тебе денег? Мы с тобой квиты. Если ты просишь теперича себе на бедность, так нешто так просят! Нешто грубиянить старшим ты можешь? Ты б грубиянил давеча, как право имел, пока не подписал. Тогда я тебе кланялся, а теперь ты мне кланяйся. Дураки-то и всё так живут! Был я у тебя в руках, так не умел пользоваться. А теперь прощай. Никто тебя, дурака, не неволил, силой тебя не тянули подписывать-то! Что смотришь-то?

Переярков. Да об чем толковать-то! Дело покончили.

Кисельников. Уж я ничего не понимаю… Прежде голодал, так хоть впереди надежда была какая-нибудь… Бедные дети, ведь они – твои внуки!…

Боровцов. Внуков не забудем; будь и ты почтительнее, и тебе лучше будет. Форсом ничего не возьмешь.

Переярков. Ну, с Турунтаевым ты так дешево не отделаешься.

Боровцов. Турунтаеву ни копейки не дам; я теперь рассердился.

Переярков. Не дайте-ка ему, так он удавится, право удавится… Его уж раз из петли вынимали.

Боровцов. Пущай давится, – черту баран… Пойдем. Прощай, Кирюша, спасибо тебе! Постой, так не уйду, не бойся; у меня тоже чувство-то есть; свои дети были. (Вынимает из кармана несколько мелочи.) На вот! Купи детям чего-нибудь сладенького. Прощай!

Переярков. Много ты тестю помог, много. Путал его этот долг, ты ему руки развязал. Ты послушай, что он говорил! Этот долг, Кирилин, не по документу, а по совести, я заплатить должен. А ты ему простил; какой ты праздник для него сделал!

Боровцов. Как же не праздник-то, чудак! Больше пяти тысяч подарил. Прощай! (Переяркову.) Ну, уж и бумагу-то ты ловко написал! Станешь читать, так слеза и прошибает. (Уходят.)

Кисельников. Детки мои, детки! Что я с вами сделал! Вы – больные, вы – голодные; вас грабят, а отец помогает. Пришли грабители, отняли последний кусок хлеба, а я не дрался с ними, не резался, не грыз их зубами; а сам отдал, своими руками отдал последнюю вашу пищу. Мне бы самому людей грабить да вас кормить; меня бы и люди простили, и Бог простил; а я вместе, заодно с грабителями, вас же ограбил. Маменька, маменька!

Анна Устиновна входит.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Кисельников и Анна Устиновна.

Анна Устиновна. Что ты, Кирюша?

Кисельников. Маменька, посидите со мной, не уходите от меня.

Анна Устиновна. Да что ты, что ты? Бог с тобой!

Кисельников. Приносил деньги-то.

Анна Устиновна. Ну так что же, Кирюша?

Кисельников. Зачем вы меня на свет родили? Ведь я не взял денег-то.

Анна Устиновна. Что ты наделал! Варвар! Что ты с нами сделал!

Кисельников. Принесли бумагу какую-то, сунули мне, я и подписал.

Анна Устиновна. Эки злодеи, эки злодеи! На кого напали-то! Кого обидеть-то захотели! Бога они не боятся…

Кисельников. Да, маменька, пришли, ограбили, насмеялись и ушли. Ах, маменька, как мне трудно стало, грудь схватило! А работы много, вон сколько работы! Нищие мы теперь, нищие!

Анна Устиновна. Не ропщи, Кирюша, не ропщи.

Кисельников. Ох, умереть бы теперь!

Анна Устиновна. А дети-то, дети-то!

Кисельников. Да, дети! Ну, что пропало, то пропало.

Анна Устиновна. А ты посиди, отдохни; а за работу после примешься.

Кисельников. Когда отдыхать-то! Дело-то не терпит! Ну, маменька, пусть они пользуются! Не разбогатеют на наши деньги. Примусь я теперь трудиться. День и ночь работать буду. Уж вы посидите со мной! Не так мне скучно будет; а то одного-то хуже тоска за сердце сосет. (Принимается писать.)

Анна Устиновна. Посижу, посижу, всю ночку просижу с тобой.

Кисельников(про себя говорит и пишет). «А по справке оказалось: при прошении, поданном в калиновское городническое правление, малиновский мещанин Гордей Яковлев сын Кудряев представил три векселя и с протестами, писанные на имя малиновского купца Сидора Сидорова Угрюмова: первый, на сумму сто рублей, сроком…» Нет-нет, да вдруг так за сердце и ухватит, – денег-то очень жалко.

Анна Устиновна. Как же не жалко-то! При всей нашей бедности, да такую сумму…

Кисельников. Ох, уж не говорите! (Пишет сначала молча, потом говорит вслух.) «Малиновский купец Сидор Угрюмов, поданным в оное же городническое правление сведением, в коем объясняет…»

Анна Устиновна. Кирюша!

Кисельников. Что вам, маменька?

Анна Устиновна. Я поговорить с тобой хочу. Ты пиши, пиши.

Кисельников. Говорите, маменька. (Пишет.)

Анна Устиновна. Ты вот теперь обязан семейством, у тебя мать-старуха…

Кисельников. Да-с. (Пишет. )

Анна Устиновна. Ты уж очень совестлив, как погляжу я на тебя. Нынче так жить нельзя.

Кисельников. Что ж с этим делать-то! (Пишет.)

Анна Устиновна. Вот что, Кирюша; ты меня послушай! Никакая мать своему сыну дурного не пожелает. А коли посоветует, так уж этот грех на ней будет, а сыну Бог простит. Вот теперь ночь, мы с тобой одни… ты видишь нашу нужду… переломи, Кирюша, себя, бери взятки… я за тебя, Кирюша, Бога умолю, – я каждый день буду ходить молиться за тебя, я старуха…

Кисельников. Что вы, маменька, говорите!…

Анна Устиновна. Конечно, мать-то должна добру учить; да уж ты, Кирюша, не брани меня. Видя-то нашу горькую бедность…

Кисельников. Маменька, маменька, не мучьте меня!

Анна Устиновна. Прости меня, Кирюша! Душа-то у тебя какая чистая!

Кисельников. Ах, маменька! Нет, нет. Вы любите меня, вот вам и кажется, что у меня душа чистая…

Анна Устиновна. Стыдишься ты брать-то.

Кисельников. Был у меня стыд, а теперь уж нет, давно нет.

Анна Устиновна. Так отчего ж бы тебе…

Кисельников. Вы думаете, я не взял бы?…

Анна Устиновна. Так чего ж ты боишься?

Кисельников. Взял бы я, маменька, взял бы.

Анна Устиновна. Так бери! Вот тебе мое благословение!

Кисельников. Ах, маменька! Взял бы я… да не дают… (Опускается головой на стол.) За что мне дать-то! Я не доучился, по службе далеко не пошел, дел у меня больших нет, за что мне дать-то?

Анна Устиновна. Экой ты у меня бедный! Экой ты у меня горький! (Обнимает его.) Кирюша, Кирюша, кто-то стучит. Отпирать ли?

Кисельников. Не тесть ли воротился? Отоприте.

Анна Устиновна уходит. Кисельников прислушивается. Голос за сценой: «Здесь живет чиновник Кисельников?»

Голос Анны Устиновны: «Здесь. Пожалуйте». Входит Неизвестный.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Кисельников и Неизвестный.

Неизвестный. Вы господин Кисельников?

Кисельников. Точно так-с.

Неизвестный(садясь). Вы, должно быть, очень бедно живете?

Кисельников. Сами изволите видеть.

Неизвестный. Да. Ну, это может поправиться. У меня много частных поручений; если хотите, можете заниматься у меня. Вам тысячи рублей в год будет?

Кисельников. Как вы изволили сказать?

Неизвестный. Тысячу рублей.

Кисельников. Мне тысячу рублей-с!… Это благодеяние такое-с… Я, помилуйте… так благодарен-с… Мне и во сне-то… Позвольте узнать, с кем говорю-с.

Неизвестный. Это вам все равно; вы узнаете после. Я поверенный по многим большим делам.

Кисельников. В суде я вас никогда не видал-с.

Неизвестный. Я сам не бываю, у меня есть агенты, которые за меня ходят по судам. Я только вчера приехал; а впрочем, я все знаю, что у вас в суде делается.

Кисельников. Кто-нибудь из наших сообщает-с?

Неизвестный. Да, ваши у меня бывают, забегают частенько и, кажется, остаются мною довольны. Что это у вас делов-то сколько?

Кисельников. Работа-с; надо же чем-нибудь жить.

Неизвестный. Оно так, а все ж таки на дом-то брать дела неловко, запрещено законом.

Кисельников. Коли вы поверенный по делам-с, так вы изволите знать, что не всякий закон исполняется.

Неизвестный. Ну, конечно. Вам верят, вы человек честный, оттого вам и дают. Да тут всё и дела-то неважные. А вот у вас есть дело Черноярского.

Кисельников. Почем же вы знаете-с? Я его только сегодня взял.

Неизвестный. Я вам говорю, что мне все известно. Вот это дело, будь я ваш секретарь или столоначальник, я бы вам не дал.

Кисельников. Отчего же? Я его еще и не смотрел.

Неизвестный. Оттого, что искушение велико. Покажите мне его.

Кисельников. Да как же-с!

Неизвестный. Покажите, я вам говорю. Чего вы боитесь! Вот оно у вас в платке завязано.

Кисельников(развязывая платок). Вот-с, дело Черноярского-с.

Неизвестный. Это дело с лишком во сто тысяч, как же его вам поверили?

Кисельников. Отчего же не поверить-с? Я всегда-с…

Неизвестный. Оттого, что тут есть документ; если его испортить, так и все дело пропало.

Кисельников. Как же это испортить-с?

Неизвестный. Ха, ха, ха! Вы не знаете? Ну, взять написать что-нибудь да потом ножиком подчистить. Вот какие дела доверяют! Ай, ай, ай! (Качает головой.)

Кисельников. Как же это можно-с! Такая фальшь-с… Кто же решится?

Неизвестный. Кто решится? Дадут тысячи три-четыре, так всякий решится.

Кисельников. Нет, уж вы не извольте беспокоиться, у меня будет сохранено, у меня и руки-то не подымутся.

Неизвестный. Не подымутся. Так я вам и поверю. Такие же у вас руки-то, как и у всех.

Кисельников. Нет, меня еще Бог миловал, я никогда…

Неизвестный(отворотясъ, отсчитывает деньги). Вот вам три тысячи! Марайте документ, пишите что-нибудь.

Кисельников(встает) Как! Что вы-с! Помилуйте-с!

Неизвестный. Садитесь! Вот деньги. Сосчитайте прежде.

Кисельников. Да зачем-с?

Неизвестный. Сосчитайте, я вам говорю.

Кисельников машинально считает.

Ну, сколько?

Кисельников. Три тысячи-с.

Неизвестный. Ну, положите их к себе в стол.

Кисельников(смотрит на него умоляющим взглядом). Нет, зачем-с, зачем-с! Не нужно бы-с!

Неизвестный. Ну, милый мой, ну, дорогой мой! Голяк ведь ты! Бери, бери, после спасибо скажешь.

Кисельников. Право, не нужно бы-с! (Убирает деньги.) Ей-богу, не нужно бы-с! Господи! Что же это я делаю! (Плачет.)

Неизвестный(развернув дело). Об чем же ты плачешь, мой милый? Видно, в первый раз. Ну, теперь бери перо.

Кисельников берет перо.

Пиши что-нибудь. Что-нибудь пиши, все равно.

Кисельников(дрожа). Написал-с.

Неизвестный. Что ты пишешь-то! Вот потеха! Ну, да все равно! Вот ножичек. Почисти, чтобы видно было, что тут была подпись.

Кисельников чистит ножом.

Ну, вот так. Ну, довольно! (Берет дело, складывает и кладет на стол.) Знаешь ли, что ты наделал?

Кисельников. Ничего не знаю-с. Уж вы меня не погубите. Семейство-с!

Неизвестный. А то руки, видишь ты, у него не поднимутся! Ох вы, горечь! Я и не таких, как ты, покупал. Любо с вами дело делать. Вашему брату ничего заветного нет, все продаст! Ведь ты, знаешь ли, ты мне за три тысячи полтораста тысяч продал! Теперь с нас по этому документу немного взыщут. А пойдет следствие о подлоге, так опять-таки нам выгода та, что дело затянется, в Сибирь-то пойдешь все-таки ты, а не мы. Ты хоть уж покути на эти деньги-то, чтоб не даром отвечать. (Хочет уйти.)

Кисельников. Как же это-с! Нет, вы позвольте-с! Куда же вы-с? Я еще в себя не приду.

Неизвестный. Что ж, мне тут и сидеть с тобой! Утешать тебя! Да ты не бойся, мы за тобой будем следить, до Сибири не допустим. А ты пока деньги-то не сори, чтоб подозрения не было. Прощай! (Уходит.)

Кисельников. Что я наделал! Что я наделал! (Развертывает дело и смотрит.) Уж теперь поправить ничем нельзя. А-ах! Дрожь какая-то! Уж не подсыл ли это? Сейчас могут наехать, накроют меня и с деньгами. А может быть, и нумера записаны? Вот когда лихорадка-то! Да хоть и не с подсылом, так как же я дело в суд-то понесу! Столоначальник взглянет, сейчас меня и арестуют, не дадут и с детьми повидаться. А там лишение чинов, каторга, станут над головой шпагу ломать; ну вот и колодник! Ах ты, батюшки, как зубы стучат! Да и холодно что-то у нас. Вот ведь недавно, полчаса каких-нибудь, был я честный человек, чиновник; хоть бедный, а обыватель; идешь это по улице и ничего; тот руку подает, другой руку подает: «здравствуйте», говорит; на рынок ходишь, в праздник в церкви стоишь, что другие, то и ты; а теперь за железную решетку, в серое сукно оденут. Хоть деньги-то детям останутся; отца-то у них уже не будет. Спрятать бы деньги-то! Маменька!

Входит Анна Устиновна.