Текст книги "Великая тайна Великой Отечественной. Ключи к разгадке"

Автор книги: Александр Осокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Эта информация поставила все на свои места. Стало понятно, почему самолеты были названы «неизвестными» в первый день войны и совершенно справедливо таковыми считаются по сей день – из-за своего маршрута. Они летели оттуда, где немецких самолетов просто не могло быть – из Турции!

На индикаторе РЛС «Редут-К» оператор наблюдал отметки от них 17 (или 7) минут и наносил на карту воздушной обстановки координаты цели в виде точек. Именно эти точки дали на карте прямую линию, идущую от Турции. Оператор не политик, он лишь фиксирует происходящее. Эта карта наверняка хранится где-то в военно-морских архивах. А может быть, из-за особой секретности РЛС в те годы, она была уничтожена при сдаче Севастополя.

Результаты этой странной бомбардировки, самой первой, но почему-то самой мирной в этой жестокой войне, вызывали и продолжают вызывать недоумение. В те дни командование объяснило это так: немецкие самолеты во время самого первого налета на Севастополь сбрасывали не бомбы, а донные магнитные мины, чтобы запереть в бухте советские боевые корабли. Но такая версия ничем не была подтверждена – на этих «минах» не подорвался ни один корабль, ни одна мина не была поднята и предъявлена, нет никаких документальных свидетельств. Более того, немцы сами собирались захватить вскоре Крым, какой же смысл им был ставить донные мины, на которых могли подорваться их же корабли?!

Мне удалось найти еще одно упоминание о «неизвестных» самолетах, осуществлявших налет на советскую территорию на рассвете 22 июня. В книге В. Бабича «С морем связанные судьбы» [5] бывший дальнометрист Черноморского флота В. Н. Кириченко вспоминает о первом налете авиации 22 июня 1941 г. на остров Первомайский, находящийся на входе в Днепровско-Бугский лиман, недалеко от портов Очаков и Николаев.

На этом острове стояла батарея тяжелых 203-миллиметровых орудий (в которой служил Кириченко), закрывавшая вход в лиман для вражеских кораблей, и зенитная батарея, обеспечивавшая противовоздушную оборону. Бывший дальнометрист утверждает, что два «неизвестных самолета», шедших с пеленгом 176°, налетели 22 июня в 2.15 ночи. Бомбы они сбрасывали не на батарею, а в акваторию (потом сочли, что это были донные мины[64]64
  Одну такую мину все-таки поднял в 1949 г. и показал советскому народу командир тральщика капитан 3-го ранга Ратманов (его роль исполнял актер Павел Кадочников) в художественном фильме «Голубые дороги». Заодно народу (и в первую очередь военным) объяснили, почему эти мины, попавшие на дно еще в 1941 г., так долго не взрываются, хотя над ними постоянно проходят корабли. По киноверсии – они магнитные, и в каждую из них встроен счетчик проходящих над ними кораблей, установленный на определенное их количество, при достижении которого мина взрывается. Мало того, расставлены они на дне по непонятному закону, что выясняется после гибели нескольких судов (естественно, в кино, а не в жизни). Итог – оказывается, что загадочные мины, за столько лет не найденные и не взорвавшиеся, якобы только увеличивали опасность для мирной жизни нашей страны.


[Закрыть]). Одна из них взорвалась при ударе об воду. Никакого вреда ни орудиям, ни постройкам, ни личному составу эта бомбежка не причинила.

Я проложил на карте направление, соответствующее указанному пеленгу, и увидел, что эти самолеты либо летели из Турции, либо пролетали над нею, двигаясь с острова Кипр, где находился английский аэродром.

Если бы удалось найти бортовой журнал крейсера «Молотов» с записями оператора РЛС «Редут-К» с проложенным на карте курсом обнаруженных «неизвестных самолетов», то стало бы ясно, летели ли они с одного или с разных английских аэродромов.

То, что это были не немецкие самолеты, косвенно подверждает время их появления над советской территорией. Над Севастополем они появились в 3.07 (или 3.17), то есть в 2.07 (или 2.17) по берлинскому времени, так как двухчасовая разница во времени между Москвой и Берлином в июне 1941 г. сократилась на час из-за перехода Германии на летнее время. Следует принять во внимание также расстояние от румынской границы до Севастополя (приблизительно 200 км), что при скорости самолета даже 400 км/ч требовало еще полчаса полета. Таким образом, для того чтобы появиться над Севастополем в 3.07, немецкий самолет должен был перелететь границу за 1,5 часа до этого (1 час плюс 30 мин.), то есть в 1.30 по берлинскому времени.

Однако в соответствии с указанием ОКХ по плану «Барбаросса» было установлено единое время перелета немецкими самолетами германо-советской границы: сначала 3.00, а затем 3.30 по берлинскому времени. Кстати, в обоих известных сегодня случаях обнаружения на рассвете 22 июня 1941 г. неопознанных самолетов советскими РЛС ПВО с момента их обнаружения до выхода на позицию бомбометания оставалось 17–20 мин. За это время посты ВНОС вполне успевали сообщить о налете своему непосредственному начальнику, а тот – доложить в Москву.

Но при этом на западной границе почему-то запретили не только атаковать приближающиеся самолеты возможного противника, но даже просто поднять в воздух свои самолеты на приграничных аэродромах ЗапОВО, чтобы защитить их от бомб и пулеметных очередей, в результате чего огромное количество советских самолетов было уничтожено на земле.

А на юге, в Севастополе, почему-то, ничего не опасаясь, дали команду открыть огонь, и налет был отбит, не пострадал ни один корабль, ни одно здание.

Что из этого следует? Видимо, подлетающую ночью к западной границе армаду самолетов высшее командование считало дружественной, осуществляющей по тайной договоренности между руководством СССР и Германии передислокацию через нашу территорию. А «неизвестные» (что может, кстати, означать и «летящие к нашей территории с неизвестной целью») самолеты, приближающиеся с юга, сочло за вражеские и разрешило открыть огонь, что и было сделано.

Но последствия оказались прямо противоположными соображениям высшего начальства. На западе «дружественные» самолеты не стали садиться на любезно подготовленные для этого советские аэродромы, а нанесли по ним жестокие удары. Потом вернулись на свои аэродромы, восстановили боекомплект, вновь пересекли границу и ударили уже по другим аэродромам. И так несколько раз в тот роковой день.

На юге же никакого урона советской стороне в первый день войны «неизвестные» самолеты не нанесли. Но поскольку об их пролете никакой договоренности не было, их назвали в первом боевом донесении в 03.00 22 июня «неизвестными», и там без колебаний дали команду: «Открыть огонь!» А куда же делось опасение спровоцировать противника на военные действия? Его не было, так как это был другой противник, против которого, возможно, и готовились начать боевые действия.

А вот одно из объяснений странностей самой первой бомбардировки 22 июня 1941 г. – удара по Севастополю – современными «самыми популярными отечественными историками» (так они названы в аннотации к цитируемой книге):

К Севастополю подходили бомбардировщики «Хейнкель-111»… Их было меньше десятка, от пяти до девяти, по разным данным. Некоторые самолеты из-за затемнения цели просто не нашли. Разумеется, выделенных для удара по Севастополю сил немецкой авиации было недостаточно для погрома, подобного устроенному 7 декабря 1941 г. в Перл-Харборе, даже с учетом разницы в размерах флотов. У немецких ВВС в тот момент были куда более важные задачи на сухопутном фронте, и пытаться уничтожить советские корабли было бы просто безумием. Советский ВМФ был все же куда менее опасен, чем многочисленные самолеты приграничных округов. Немецкое командование поставило перед летчиками задачу напугать противника, а не нанести уже первым ударом непоправимый ущерб. Вместо бомб «Хейнкели» несли мины, которые нужно было сбросить на выходе из Северной бухты. Для усиления психологического эффекта использовались парашютные мины…, а не беспарашютные[65]65
  «Хейнкель-111» неизвестным самолетом назвать нельзя. Несколько таких самолетов были приобретены у Германии в 1939–1940 гг. и детально изучены в НИИ ВВС, и он был отлично известен советским летчикам и зенитчикам. Так что скорее это были английские самолеты, неизвестные в Красной Армии и ВМФ в июне 1941 г. Название немецких частей, в которых числились эти «Хейнкели», я опустил, так как, по свидетельству Н. Якубовича, 22 июня 1941 г. против 651 самолета Черноморского флота не действовал ни один самолет люфтваффе [137, c. 353]. По этой же причине не указываю названные в этой публикации типы немецких парашютных и беспарашютных мин, так как считаю, что они были не немецкими, а английскими. Цель публикации – объяснить странности этого налета.


[Закрыть]<… > То есть мины сбрасывались так, чтобы их видели. Расчет, что их увидят, оправдался: от постов СНиС поступило множество сообщений о парашютистах. Затемнение существенно дезориентировало немецких пилотов, и две мины были сброшены на сушу. В 3.48 и 3.52 они самоликвидировались. Среди жителей города появились первые жертвы. О том, что на город и гавань были сброшены мины, а не парашютисты или бомбы, в штабе флота догадались очень быстро. Уже в 4.35 командующий флотом Ф. С. Октябрьский приказал провести траление в бухтах и на выходном фарватере. Однако результат был разочаровывающим и даже пугающим: никаких мин обнаружено не было (вполне возможно, что их и не было там. – А. О.). Дело в том, что траление проводилось в расчете на обнаружение обычных якорных контактных мин, а немцами были сброшены неконтактные магнитные мины. Они взрывались под воздействием магнитного поля корабля. Более того, мины оснащались приборами срочности и кратности, то есть могли взводиться не сразу, а через несколько суток и сработать не под первым кораблем, который над ними проплывал. Хуже всего было то, что у советского флота в первые дни войны просто не было тралов, способных бороться с новейшими минами противника. Первая трагедия произошла уже 22 июня. В 20.30 в Карантинной бухте подорвался и затонул буксир СП-12, прибывший туда в поисках якобы сбитого зенитчиками самолета. Из состава экипажа буксира погибли 26 человек, а спаслись всего 5.

[40, с. 331–333]

А может, буксир искал самолет, который ни в коем случае нельзя было находить?!

Вот такое опосредованное доказательство того, что в налете на Севастополь 22 июня 1941 г. участвовала не немецкая авиация, причем налет этот начался на час-два раньше, чем на западе и не нанес ни малейшего вреда СССР. Напротив, он дал возможность объявить тревогу на всех флотах и во всех приграничных войсках с указанием отбивать все атаки противника, в частности противостоять его авиации. Кстати, доклад Копеца о приближающихся немецких самолетах был сделан через 30–40 мин. после того, как адмирал Октябрьский доложил об обнаружении «неизвестных» самолетов и получил разрешение открыть огонь.

Долгие годы об использовании советских РЛС в начале Великой Отечественной войны даже не упоминалось. Лишь в конце 1990-х годов стало известно, что эффект первого налета немецкой авиации на Москву вечером 21 июля 1941 г. был значительно ослаблен благодаря тому, что приближение вражеских самолетов удалось засечь РЛС РУС-2 «Пегматит», находившейся на боевом дежурстве под Можайском. Это обеспечило возможность через систему ВНОС почти за час до налета дать сигнал тревоги и достойно подготовиться к его отражению.

В приказе наркома обороны № 241 от 22 июля 1941 г. Сталин, вынося благодарность системе ПВО Москвы, отметил, что «вражеские самолеты были обнаружены, несмотря на темноту ночи, задолго до появления их над Москвой». Это могла сделать только радиолокационная станция.

Однако о том, что советские РЛС ПВО четко сработали и в самый первый день Великой Отечественной войны, почему-то никогда не упоминалось.[66]66
  Вполне возможно, что наши РЛС обнаружили приближение самолетов и на Балтике. Хотя по непонятной причине ни нашим боевым кораблям, ни портам, ни военно-морским базам в первый день войны они никакого ущерба не нанесли. Мне удалось побеседовать с ветераном Великой Отечественной войны Е. П. Соловьевым, встретившим первый день войны в Таллине, где он служил в штабе Балтийского флота. Соловьев утверждал, что 22 июня 1941 г. самолеты бомбили их базу так же, как в Севастополе, – сбрасывали не бомбы, а магнитные мины в воду. Размышляя, могли ли английские бомбардировщики долететь в этот день до советской Прибалтики, я обратился к большому специалисту по этой теме В. А. Белоконю, и он ответил, что это было вполне возможно. У самих англичан дальних бомбардировщиков с таким радиусом действия в то время еще не было, но США уже поставляли военную технику в Англию по ленд-лизу, и получить для важнейшей спецоперации десяток американских бомбардировщиков B-17B Черчилль вполне мог. А технические возможности этой модификации «Летающей крепости» (приборы ночного видения, высота полета 3 000 м, скорость 280 км/час, дальность полета 2 900 км, бомбовая нагрузка 900 кг) вполне позволяли долететь до советских портов и баз на Балтике и осуществить бомбардировку.
  В этой связи следует заметить, что в Мурманске и на других военно-морских базах Северного флота в первый день войны никакой бомбежки не было, так как туда ни английские бомбардировщики, ни американские B-17B из Англии долететь не могли. А вот самолеты люфтваффе в этот день могли легко атаковать корабли советского Северного флота с территории оккупированной немцами Норвегии, но почему-то этого не сделали. Интересно отметить, что во время налета 22 июня на Ригу, Либаву и Виндаву немцы бомбили только их аэродромы. Сообщений о бомбежке в тот день кораблей и портовых сооружений в этих городах почему-то нет. Думаю, по той причине, что выполнение этой боевой задачи 22 июня 1941 г. взяли на себя англичане.


[Закрыть] Вполне возможно, что впервые это делается в настоящей публикации, и при этом внятно объясняется причина 68-летней задержки в восстановлении исторической правды по этому вопросу.

Новое о 22 июня от участников и свидетелей событий

Осип Яковлевич Хотинский (Москва, 1919 г. рождения, инженер-полковник в отставке, ветеран Великой Отечественной)

О. Я. Хотинский был одним из первых читателей, позвонивших мне после выхода книги «Великая тайна…» (с моего разрешения ему дали мой номер в редакции издательства «Время»). Он сказал, что моя гипотеза объяснила ему многие непонятности первого дня войны, и начал рассказывать о событиях этого дня, которые пережил или наблюдал лично. Потом мы много раз перезванивались, встречались, он даже пришел на телесъемку обсуждения фильма «Тайна 22 июня», снятого на основе гипотезы, изложенной в книге, и прекрасно там выступил.

Хотинский попал в армию со студенческой скамьи в 1939 г., побывал на Финской войне, провоевал с первого дня всю Великую Отечественную, начав ее старшиной (замполитрука роты) и закончив офицером. После войны окончил факультет боеприпасов Артиллерийской академии им. Дзержинского и дослужился до звания инженер-полковника. Много лет работал представителем заказчика на фирме С. П. Королева, и это немало способствовало тому, что точность и достоверность в изложении фактов стали главными жизненными принципами Осипа Яковлевича.

Я объединил его рассказы о самом начале войны и считаю этот материал, проверенный и заверенный О. Я. Хотинским, ценным историческим документом.

Правдивость этого человека я почувствовал с первых его слов, когда он признался, что, узнав о начале войны… обрадовался.

Обрадовался, потому что накануне его непосредственный начальник – командир батальона Дмитриев (незадолго до этого давший ему рекомендацию в партию) – привез с охоты лисенка, которого решил передать в пионерлагерь дочке. А тут батальон направили на строительство укрепрайона возле самой границы. Хотинского же оставили в лагере (по указанию замполита полка батальонного комиссара Антонова, который готовился к поступлению в военную академию, и Хотинский занимался с ним математикой). Поэтому, уезжая, комбат оставил лисенка на Хотинского, наказав кормить и беречь его. Лисенка посадили в большую корзину, которую сверху много раз крест-накрест перетянули толстой веревкой. Однако утром 22 июня Осип Яковлевич обнаружил, что лисенок перегрыз веревки и убежал, и ожидал «суровой кары» по приезде начальника. А тут вдруг на границе начались события, которые полностью снимали эту проблему.

Я не стал включать этот случай в подборку исторических свидетельств О. Я. Хотинского, но, по-моему, он отлично помогает представить определенную безмятежность того времени и убеждает в достоверности рассказов Осипа Яковлевича о начале войны.

Я коренной москвич, родился в 1919 г., в 1939 г. окончил среднюю школу и в том же году поступил в МВТУ. Однако в конце октября был призван на действительную службу. После обучения на минометчика в запасном полку успел в течение месяца поучаствовать в Финской войне. В июне 1940 г. в составе 222-го полка 49-й стрелковой дивизии вошел в Эстонию, где мы жили в лесу возле города Выру в палатках, сложенных из солдатских плащ-накидок. В конце июля наша дивизия была переброшена в Западную Белоруссию и вошла в непосредственное подчинение 4-й армии Западного Особого военного округ. Наш полк расположился на станции Черемха, командиры квартировались в частных домах одноименного поселка, а красноармейцы жили в больших землянках на 50 человек, которые были до нас вырыты в лесу (полутораметровой глубины котлован, одно бревно и двухскатная крыша; печка; слева и справа одинарные нары, на них матрацы и одеяла; перед нарами полка для обмундирования; по земляному полу бегали крысы). Я был замполитрука минометной роты (четыре треугольника на петлицах, как у старшины). Как было положено в то время, раз в неделю у нас проводились политзанятия: «большевики-меньшевики, бухаринцы-троцкисты, коллективизация-индустриализация» и так далее.

И вот самая большая для меня предвоенная загадка: неожиданно в первых числах июня собрали в зале клуба дивизии в городке Высоком весь политсостав дивизии, в том числе всех, кто проводит политзанятия, и начальник политотдела дивизии поставил задачу: отменить все занятия и провести четыре занятия по теме «О Германии», материал по которой был роздан нам в виде отпечатанных на гектографе нескольких десятков листов бумаги каждому. Интересно, что материал был написан от руки, а уже потом размножен.

Германия от нас – вот она, в тридцати километрах (станция Черемха сейчас на территории Польши). Так вот, в этом политотдельском материале все было сугубо мирным: там излагалось, что такое Германия, какая там природа, какие дороги, какое там население, как живут, какое водоснабжение и т. д. Никаких вопросов по военным аспектам в этом материале не было.

Когда занятия эти начались, бойцы, естественно, стали задавать мне вопросы: «Товарищ замполитрука, так мы что, воевать туда пойдем?» В материалах, которые нам раздали в политотделе, про это ничего не было сказано. Значит, сам соображай! Вот и соображали: «Нет, конечно, мы дружим, у нас же договор о дружбе… Но если вдруг… В условиях сложнейшей международной обстановки» и т. п.

Я в своей минометной роте успел до начала войны провести только два таких занятия по Германии. Мы тогда всё это делали, не понимая, для чего это надо. Ведь даже намека на войну не было. Правда, выдали нам в первых числах июня новые противогазы (в отличие от обычных их маска уши закрывала) и личные медальоны – черные круглые пластмассовые пенальчики, в которые вкладывались два листка пергаментной бумаги с лично заполненными данными владельца, включая домашний адрес (я еще помог нескольким бойцам-узбекам заполнить их). В июне нам улучшили обувь: ботинки с обмотками заменили сапогами, рядовым – кирзовыми, сержантам – яловыми. Правда, тем, кто демобилизовался (в моей минометной роте в начале июня демобилизовалось 4–5 человек), стали в отличие от прежних лет выдавать никуда не годное обмундирование, так как в демобилизационных аттестатах было указание дома сдать военную форму в райвоенкоматы.

Еще одна интересная деталь тех дней. За неделю до войны появились слухи о готовящихся больших учениях.

Сегодня я один из немногих, кто все это видел, кто уцелел в войну и может об этом рассказать, но сегодня, даже еще больше, чем тогда, меня мучит вопрос: ведь в те последние предвоенные дни наше начальство больше всего боялось провокации, способной испортить отношения с Германией или даже столкнуть наши части. А ведь перед самой войной во всех приграничных округах на Западной границе советские солдаты в открытую изучали Германию, почему же никто не опасался, что это может быть воспринято немцами как подготовка Красной Армии к войне с ними?

Четкий ответ на этот вопрос дает гипотеза, изложенная в книге «Великая тайна»: нам тогда было приказано изучать Германию не как будущего врага, а как будущего союзника, через территорию которого нашим войскам придется ехать. И, скорее всего, немцы об этом были информированы советской стороной.

Теперь насчет перешивки железнодорожной колеи. Железная дорога проходила в 500 метрах от расположения нашего полка, и я с полной уверенностью могу сказать, что у нас никаких работ по переводу ее на европейскую ширину до начала войны не проводилось. Но этого и не надо было делать, потому что два полка нашей дивизии, 15-й и 212-й, находились в 10 км от границы, и если готовилась переброска войск через Германию, то, скорее всего, вариант переброски нашей дивизии к Северному морю был таким: своим ходом до границы, там (возле ст. Семятичи. – А. О.) – переход границы в специально организованном проходе (далее своим ходом еще 10 км до ближайшей железнодорожной станции Дрогичин. – А. О.) и погрузка в составы уже на узкой колее.

От нашего же полка, начиная с весны, один батальон постоянно выделяли на строительство укреплений, главным образом ДОТов. Основу такого ДОТа составляли два деревянных сруба, между ними заливался цементный раствор с камнями, сверху – два наката бревен и опять бетон. Должен отметить, что было два варианта работ по строительству укреплений. Первый – у самой границы на виду у немцев, там работали красноармейцы, командовали сержанты, а командиры даже не присутствовали. Там работали скорей для виду с весьма частыми перекурами. Второй – в глубине нашей территории, где шла непрерывная интенсивная работа почти без перекуров, работали на равных красноармейцы и сержанты, а руководили командиры. За пять дней до начала войны на границу для строительства укреплений ушел очередной батальон нашего полка (1-й), почему-то в полном боевом виде: с пушками-сорокапятками, минометами и станковыми пулеметами (до этого уходившие на строительство укреплений имели при себе только личное оружие без патронов: бойцы – самозарядные винтовки и автоматы ППД, командиры – пистолеты и наганы). На этот же раз бойцы в подсумках и дисках имели боевые патроны. Тогда это объяснялось предстоящими учениями, а в свете новой гипотезы – может быть, они уже готовились перейти границу и грузиться в поезда на узкой колее.

Тем более что ушедших я больше никогда не видел, впрочем как и всех других служивших в нашем полку. Да и вся наша 49-я стрелковая дивизия погибла (почему-то пишут, что в июле 1941 г.), никогда за всю свою долгую жизнь, в том числе на встречах ветеранов в День Победы 9 мая у Большого театра и в ЦПКиО им. Горького, я не встретил ни одного человека, служившего в 49-й сд. Я сам остался жив лишь по случайности – в первый день войны начальник политотдела отправил меня формировать, отправлять и сопровождать в эвакуацию эшелон с семьями командиров.

А вот еще несколько загадок первого дня войны.

Проснулись мы от непрерывной стрельбы 76-миллиметровых зенитных орудий. Где они находились – неизвестно. Немецкие самолеты начали бомбежку в 4–4.30 утра, но бомбили не наш полк, а рядом, очевидно аэродромы и склады. Некоторые варианты бомбежки в тот день были довольно специфичны. Так, например, c интервалом в 20–30 минут неоднократно появлялся самолет на малой высоте и в одном и том же месте напротив расположения нашего полка, примерно в одном километре от железной дороги, сбрасывал одну мощную бомбу. Это повторялось регулярно в течение полутора часов, и наконец в 7 часов над этим местом взметнулось до небес (метров на 200) огромное яркое пламя без дыма. Удивительно, но почему-то в это время зенитки молчали (вообще, в этот день прошел слух, что там, где в первые часы войны зенитки стреляли по пролетающим немецким самолетам, появлялись особисты и расстреливали командиров батарей, без приказа сверху открывших огонь).

Оказалось, что в этом месте находился огромный склад горючего (каких, по воспоминаниям генерала Сандалова, во всем нашем округе было четыре), очевидно, он имел мощное железобетонное перекрытие, которое с трудом удалось пробить. Тогда все это было недоступно человеческому пониманию…

Пытались потушить огонь, но куда там! Командиры нашего полка жили на постое в деревне, пока за ними сбегали, пока построились, было уже около 9.00. Приказали получить на полковом складе патроны, я получал на оставшихся в лагере от нашего батальона больных бойцов, так каптенармус не давал, требовал расписок. Я что-то накалякал и получил-таки. Когда шел назад, встретился знакомый грузин из полкового оркестра (он там ударял в литавры), который вез тележку с патронами и гранатами и сказал: «Дорогой! Бери сколько надо!»

Я уже говорил, что наш полк жил в землянках, но с началом лета считалось, что мы находимся в летних лагерях, поэтому распорядок дня строился по сигналам трубы: «подъем», «обед», «отбой». Так вот, в первый день войны, когда мы построились и два батальона были готовы к уходу в сторону границы, вдруг раздался сигнал «тревога» в исполнении все той же трубы. Бойцы в строю смущенно улыбались.

Еще одна загадка. 22 июня, когда я по команде командира полка готовил к эвакуации семьи комсостава полка, в 10 часов подали состав, состоявший из теплушек и открытых платформ. На станции Черемха 22 июня одновременно формировалось несколько составов для эвакуации. Я никак не мог понять, откуда на маленькой станции вдруг оказалось так много вагонов и платформ. Прочтя книгу «Великая тайна», я понял, что вагоны эти могли быть подогнаны к границе (участок Семятичи – Черемха) для погрузки в них немецких войск, которые вместо нападения на нашу страну должны были перейти границу своим ходом и грузиться в эшелоны для переброски через СССР на Ближний Восток (нашему эшелону с членами семей все же удалось проскочить Минск и доехать до ст. Нижний Ломов Пензенской области)…

Еще одно яркое и странное впечатление того дня. Перед самой подачей состава над советской территорией примерно в 10–15 км от границы на недосягаемой высоте вдоль границы медленно проплыл на север огромный четырехмоторный самолет, сопровождаемый истребителями…

Невероятные факты, но все это было в тот роковой день 22 июня 1941 года! Это к нему можно отнести слова Наума Коржавина:

 
И стало ничего не видно
Всем, даже главным на Руси,
И стало глупым быть не стыдно:
Понял – сполняй! А нет – спроси.
 

К сожалению, спрашивать было не у кого. Каждый должен был решать сам.

* * *

Леонтий Михайлович Матиясевич (1917 г. рождения, Москва, ветеран Великой Отечественной войны, инженер-полковник в отставке, кандидат технических наук, научный сотрудник Центрального дома авиации и космонавтики).

Наше знакомство состоялось тоже по телефону. Леонтий Михайлович, прочитав мою книгу, позвонил в издательство и попросил передать мне номер его телефона для разговора о книге. Я позвонил ему, мы долго разговаривали. Он сказал, что для него, человека, видевшего войну с ее первых минут вблизи границы, моя книга очень интересна и что главное в ней – поиск истины, а не подыгрывание какой-то существующей концепции начала войны.

Я сказал ему, что считаю свидетельства очевидцев первого дня войны историческими документами (а свидетельства тех из них, кто находился вблизи границы, – вдвойне важными документами) и что делаю все, чтобы собрать их. Он начал мне рассказывать о том, как 22 июня 1941 г. начиналась война под Белостоком. Я записывал, но вдруг он сказал мне: «Не надо записывать, я подарю вам журнал с моей статьей на эту тему». Мы встретились в Центральном доме авиации и космонавтики, где он работает, и долго беседовали с ним и его коллегами. (Кстати, оказалось, что он родной брат знаменитого подводника Героя Российской Федерации Алексея Матиясевича – командира подводной лодки «Лембит»). При прощании он подарил мне журнал «Военно-исторический архив» № 5 за 2004 г. со своей статьей «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим».

Ниже с позволения автора приведены выдержки из нее.

…Возникает вопрос: а, вообще, правомерно ли было в июне 1941 года бояться, что осуществление каких-либо, хотя бы элементарных оборонительных мер, необходимых для отражения внезапного нападения, могло явиться провокацией войны? Определенный ответ на этот вопрос дают события накануне войны, в которых мне, в то время студенту Московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, пришлось участвовать.

В соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР в конце марта 1941 г. нас сняли с учебы, и уже 4 апреля мы выехали в город Белосток. Получив там новенькие геодезические инструменты и задания, разъехались по своим объектам в Западной Белоруссии. Официально у нас был 12-часовой рабочий день без выходных. В сжатые сроки была завершена съемка, привязан к местности проект стационарного аэродрома и началось его строительство. Работали в три смены; были завершены земляные работы, производилась укладка бетона во взлетно-посадочную полосу, рулежные дорожки и стоянки самолетов <…>.

Итак, в непосредственной близости от границ велось массовое строительство стационарных аэродромов (всего в Западной Белоруссии и Западной Украине планировалось построить 190 аэродромов); важнейшие объекты наших приграничных областей систематически фотографировались воздушными разведчиками; наше строительство у границ было хорошо известно, за ним велось наблюдение. Спрашивается, чем же еще в большей степени, чем этим «оборонительным» строительством и массами войск в приграничных областях, можно было провоцировать войну? (Если же немцы были проинформированы об этом советской стороной – всё нормально. – А. О.)

… Вечером 21 июня 1941 года, вернувшись с работы, я присел рядом с дедом – главой большой белорусской семьи, в доме которой, недалеко от границы с Восточной Пруссией, мы жили. Дед спросил: «Товарищ Лёня, а не будет ли войны с немцем?» Мой ответ был примерно таким: «Мы на немцев нападать не собираемся, Гитлер побоится напасть на нас».

На рассвете 22 июня проснулся под удаленный гул артиллерийской стрельбы. Вдалеке шли группами двухмоторные самолеты, похожие на появившиеся недавно у нас бомбардировщики, вокруг них вспыхивали разрывы снарядов. Решил – начались большие маневры, о которых писали в газетах. Но когда по дороге в штаб стройки, на которой работал, мимо меня на высоте 20–30 метров пролетела пара остроносых истребителей, похожих на новые МИГ-1, удивило: на маневрах бывают «синие» и «красные», но зачем на фюзеляже крест, а на хвостовом оперении свастика? Подлетая к штабу, они дали очередь из пулеметов, появились раненые. Радио у нас не было, проводную связь ночью кто-то обрезал, и мы гадали – что это, пограничный инцидент, или началась война?..

Рассказав о том, что увидел лично 22 июня 1941 г., Леонтий Михайлович анализирует существующие объяснения происшедшей в этот день катастрофы Красной Армии и всей страны:

Сегодня наиболее распространены две точки зрения (версии), объясняющие причины случившегося; возможна и третья, менее известная версия.

Первая – Сталин и партийно-государственное руководство всё делали для обороны страны и не приняли необходимые меры для отражения ожидавшегося нападения из-за боязни спровоцировать этим Гитлера на развязывание войны.

Вторая – Сталин и партийно-государственное руководство готовились не к обороне, а к нападению на Германию, но не успели его осуществить.

Третья – корни всего происшедшего кроются в событиях августа – сентября 1939 года <…>.

Можно предположить: впечатляющие успехи в расширении базы социализма, легко достигнутые в результате соглашений с Гитлером в 1939 г., предложение его о присоединении к «Тройственному пакту», сулившее нам новые выгоды, заинтересованность Германии в наших поставках и, наконец, серьезная опасность для нее – ведения войны на два фронта – все это оказалось столь убедительными аргументами для Сталина, что он просто не мог поверить в то, что Гитлер еще в 1941 году, не завершив войну с Англией, предпримет нападение на нас.

Конечно, это только предположение, но реальностью является полученный нами исторический урок: выбирать в качестве союзников и друзей государства, руководимые агрессивно настроенными, исповедующими человеконенавистнические, фанатические идеи людьми, даже если это дает существенные сиюминутные выгоды, не только аморально, но и чрезвычайно опасно для страны.

Анализ и выводы уважаемого ветерана весьма близки новой гипотезе начала войны, высказанной в «Великой тайне…»

* * *

Евгений Петрович Соловьев (Москва, 1915 года рождения, ветеран Великой Отечественной войны, ветеран Балтийского флота, пенсионер)

С Евгением Петровичем я разговаривал всего лишь один раз по телефону и попросил его рассказать о самых важных впечатлениях первого дня войны. Вот его короткий рассказ:

22 июня 1941 г. я служил в Таллинне в штабе Балтийского флота. Корабли были, как говорят моряки, «на товсь», то есть в боевой готовности, даже их двигатели были запущены, но мы находились не на казарменном положении. Поскольку был выходной день, мы даже пошли в купальню, а потом в ресторан.

На рейде стояли немецкие суда, на них катерами и шлюпками перевозили собранных заранее в городе людей с немецкими фамилиями. Во второй половине дня немецкие суда ушли в море.

Налет вражеской авиации начался к вечеру. Бомбили стоянку наших боевых кораблей, но повреждений почему-то не было. Мы посчитали, что причиной этого была отличная работа наших средств ПВО, но потом оказалось, что с самолетов бросали не бомбы, а магнитные мины.

Это очень похоже на то, что происходило в тот же день в Севастополе и Очакове, – советские корабли почему-то не бомбили, пользуясь внезапностью нападения, а якобы блокировали в местах стоянок установкой магнитных мин, да еще неизвестно когда взрывающихся. Именно поэтому в первый день войны в советском ВМФ не было потерь, которые появились уже на следующий день. Вот и разберитесь, уважаемые читатели, чьи самолеты скорее могли так поступить – немецкие или английские?