Текст книги "Облом"
Автор книги: Александр Найденов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Найденов Александр
Облом
Александр Найденов
Облом
повесть
1.
Старичок Иван Афанасьевич Артюк, тот самый, кто много уже лет пребывал в общественной должности писаря городского Комитета ветеранов Отечественной войны, однажды днем сидел в помещении Комитета, уперев локоть о крышку стола, щекою утвердившись на ладони этой руки и, пригорюнясь, смотрел в окно. Там был виден мотаемый сильным апрельским ветром реденький куст сирени, который то пригибался на сторону, за косяк и пропадал с глаз, то, вспружинив, распрямлялся и опять раскачивался в окне, царапая голыми обломанными ветвями по комитетскому грязному стеклу.
– Сильнейший какой ветер сегодня,– мысленно разговаривал сам с собою Иван Афанасьевич,– должно быть, погода сменится наконец... надует к нам тепло... да... земля запреет... в апреле земля преет... Позавчера что объявляли по телевизору, а? сколько градусов в Москве? Я не помню. Ведь всегда получается так: какая у них, в Москве, там погода, такую же принесет через сутки и к нам. Это особенность такая у климата на Урале... Кустик-то, кустик как крутит – ой!.. весь исхлестался, сердечный... Чахленький, отрасти ему не дают. Ему нужно бы вовсю цвести каждое лето, пчелок подманивать к себе, мошек,– только где там: люди же рассудят опять по-своему: едва на нем кисти назреют – разломают его весь на букеты... Куст в это время хлестанул снова по окну и Иван Афанасьевич обратил внимание на кончик ветки, болтающийся на обрывке коры.
– Ветки-то вывернуты как пальцы. Правильно говорят это... как пальцы сломанные.
Ивану Афанасьевичу была свойственна некоторая излишняя чувствительность – теперь он представил себе вдруг так ясно, как могло быть больно сирени, у которой надламывали ветки, как пальцы,– что ощутил нылую боль в своих собственных пальцах, приподнял голову от руки, нижнюю губу притянул к верхней, отчего обе губы его выпятились,– и, не упуская взглядом куста, сочувственно покачал ему головой. Фраза о том, что у деревьев изламываются ветки как пальцы принадлежала писателю Льву Николаевичу Толстому, в чьем романе "Война и мир" Артюк ее увидал.
Иван Афанасьевич Артюк сегодня был очень растроен и растроен он был с начала этого года уже второй раз. Как всякий благоразумный, тихий и незлобливый человек, Иван Афанасьевич раздражался на что-нибудь весьма редко. Однако, по мирным своим наклонностям, не имея возможности выплеснуть вон из себя свои отрицательные эмоции, сорвав на ком-нибудь душу, Иван Афанасьевич вынужден был носить их подолгу в груди. Но и тогда дурное расположение духа Ивана Афанасьевича не выражалось никак иначе, как тем только, что он становился еще более нежели всегда молчалив, задумчив, вздыхал, ходил понурившись, опустив глаза долу; если его останавливал в это время с разговорами кто-нибудь из знакомых,– на вопросы отвечал неохотно, односложно, в полголоса, и лишь изредка печально взглядывал на знакомого искоса, поверх своих толстых очков.
В первый раз в этом году Иван Афанасьевич растраивался еще зимою именно из-за этого самого романа "Война и мир". Так случилось, что зимой Ивану Афанасьевичу прискучило сидеть каждый вечер вместе с женою, просматривая телевизионные сериалы и он попросил внучку свою, десятиклассницу, ему принести из дома почитать какую-нибудь хорошую книгу. Книгой, которую принесла почитать ему внучка и оказалась эта "Война и мир". Получив роман, Иван Афанасьевич под вечер уединился на кухне, протер очки и поднял обеими руками книгу к глазам. Он внимательно прочитал, в такт читаемому тексту медленно шевеля губами, имя и фамилию автора и название произведения, потом положил книгу перед собою на стол, отогнул корочку и обнаружил за нею желтый, весь украшенный мелким коричневым узором плотный лист. Удостоверившись, что ничего на нем не написано, Артюк послюнявил два пальца и перевернул его. За ним оказалась уже белая страница – не плотная, а обычная, тонкая, лишь с одной надписью, сделанной наверху ее, которая опять сообщала фамилию автора и название романа. Иван Афанасьевич прочитал ее и хмыкнул. Он перевернул и этот листок и увидел две белые, почти пустые страницы, по центру левой из них был нарисован в овале поясной портрет очень бородатого пожилого мужчины с кривыми морщинами на лбу; бородач стоял на портрете скособочась, скрестив руки, ладонь одной руки сунув под мышку, а другою ладонью обхватив эту засунутую руку повыше локтя. На правой странице – хотя шрифтом и покрупнее предыдущего,– но в третий раз уже извещалась все та же знаменитая фамилия автора и все те же слова: "Война и мир", да еще было добавлено: тома 1 и 2, и фраза: Москва, "Советская Россия", 1991 год,– вот и все.
– Да что, у них бумаги, что ли, не меряно?– возбужденно подумал Артюк – по роду своих занятий в Комитете, он был в курсе, сколько нынче стоит бумага. Старик перевернул еще один листок, за которым на пустой белой странице нашлась только надпись: "Том первый". Текст романа, что и следовало ожидать от такого отношения издателей к делу, начинался лишь с середины шестой страницы. Иван Афанасьевич прошелся взглядом по строчкам первого абзаца – и перестал шевелить губами: он ничего не понял. Выяснилось, что знакомы ему только слова: "Мой верный раб" и "Ну здравствуйте, здравствуйте". Роман написан был очень странно. Чуть ли не вся страница была пропечатана по-французски. Русский перевод давался тут же, внизу страницы, но такими мелкими буквами, что разобраться в них оказалось решительно невозможно.
– Ай да книжечку принесла мне внучка, а? Ну и ну... Хотя, чего же и ждать от девчонки? Им ведь всем только французское подавай... В общем, роман как-то сразу не понравился Ивану Афанасьевичу и слова эти: "Мой верный раб" тоже как-то сразу от себя его оттолкнули и немедленно вспомнилось школьное затверженное: "Мы – не рабы, рабы – не мы".
Артюк бы и не стал читать дальше, но заняться было нечем, да и жене уже он объявил, что принимается читать теперь по вечерам книгу. Потому Иван Афанасьевич отправился в комнату к жене и попросил, чтобы она ему одолжила свои очки. Жена Ивана Афанасьевича, очень пухлая, круглолицая старуха, по имени Евдокия, смотрела телевизор, не хотела их отдавать и даже поворчала на Ивана Афанасьевича: – Ишь, кни-ги затеял читать!.. уче-ным стать хочет!.. Не зна-ю, что ты надеешься этим доказать... Но все-таки, после сунула ему очки, а сама перебралась со стулом вплотную к телевизору. Вернувшись на кухню, Артюк и свои и ее очки прикрепил на нос, этим обострив себе зрение и начал разбирать перевод. Ничего там особенного, в этом переводе, не содержалось и непонятно стало Ивану Афанасьевичу: что, разве сразу по-русски это напечатать было нельзя? Наполеон натворил что-то в Генуе и теперь его заочно ругала хозяйка петербургского великосветского вечера "известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны".
– Фрейлина и приближенная императрицы,– иронично повторил Иван Афанасьевич,– ох, и интересно! то, что нужно как раз... для девчонок. Допоздна – уже жена давно ушла спать,– а Иван Афанасьевич все шевелил губами над книгой, но вот, наконец, и он лег в постель, выпрямил под одеялом свое маленькое, сухое тело около тучной, обдающей жаром жены. Улегшись, Иван Афанасьевич долго не мог уснуть, тихонько вздыхал и глядел в темный потолок.
– Ну, и что там пишут?– неожиданно у него спросила жена.
– Так,– ответил ей Иван Афанасьевич,– сказка,– и Иван Афанасьевич снова вздохнул. Да, без всякого сомнения,– все, о чем сообщала книга, являлось чистейшей выдумкой, причем – выдумкой нелепой, никому не нужной, а кое для кого – даже вредной. Ведь если вникнуть,– вот, что было написано в начале романа. К важному лицу, к князю, пристает на вечере во дворце в Петербурге невесть как сюда пробравшаяся, никому не нужная, обедневшая женщина, требует что-то у него для своего сына Бориса и в довершение всего, держит этого сановника, чтобы он от нее не ушел за рукав. Как это понимать? А понимать это надо так, что ничего такого на самом деле никогда и быть не могло. Гхе-гхе-хе-хе... Вот поехал бы он, Иван Афанасьевич, к примеру,– пускай не в столицу даже, не на званый вечер, конечно, а хотя бы в областной центр к губернатору – требовать себе что-нибудь... Кто? ну скажите, кто бы его пустил внутрь государственного учреждения? А? Охрана-то что же, по-вашему, там делает? Кто бы ему позволил приблизиться к губернатору – уже не говоря о том, чтобы его хватать за рукава? Да нет же – при первом движении Ивана Афанасьевича, оттеснили бы его от губернатора в сторону, повалили бы на пол, скрутили бы ему, голубчику, руки, или как они там по-своему, милиционеры выражаются: завернули бы ему ласты за спину. Вот так могло быть. А более никак обойтись не могло. Вовсе не то Ивана Афанасьевича расстраивало, что в романе был изображен вымысел. Вовсе – нет.
– Книга, она и есть книга, фантазия, так сказать,– размышлял в темноте Иван Афанасьевич, лежа возле супруги в постели.– Что ж ребятишек-то в школе заставляют такое учить? Зачем это им? Он вот сам – старый человек, пообтерся среди людей, пожил, и разобраться в этой книге сумеет, не запутается, что тут к чему,– но внучка его, она ведь еще ребенок, она-то, прочитав эту книгу, что может подумать? Что вот так вот допустимо ей запросто, если что не по ее выходит, прыгать через все головы – хоть к кому, хотя бы даже к министру, добиваться от него что-то, напирать на свое "я хочу". Но сколько же тут появится случаев натворить ошибок, всю жизнь себе искорежишь, пока наконец поймешь, что все твое "я" меньше ногтя на мизинце у того министра а ты его за рукав хватать! Э-гхе-гхе...– и Иван Афанасьевич, беспокоясь за внучку, вздыхал опять.
На другой день он продолжил читать роман. Артюк достиг того места в нем, где двадцатипятилетний мальчишка, адъютант Кутузова, командира русского отряда в союзной армии, придумал некий свой план Аустерлицкого сражения и настойчиво ищет способа ознакомить с этим, никем от него и не требуемым планом, и Кутузова, своего непосредственного начальника, и всех остальных союзнических генералов. Прочитав об этом бесстыдстве, Иван Афанасьевич захлопнул книгу и задвинул ее на шифонер, дальше с глаз.
– Что сочиняет автор! – растерянно думал Иван Афанасьевич.– Ну что он пишет?!. И никто якобы не посмеялся над нахальным мальчишкой, никто не оборвал этого наглеца! Нет, не правда это, не правда. Я сам в армии служил, я ведь знаю: вот попробовал бы наш командир взвода поучать чему-нибудь в войну хотя бы командира роты – о-о! Да что он, с ума разве если бы сошел – а так – ни за что! Да и кто его слушать станет? Скажут ему: "Ах, ты такой-сякой! пришел наставлять?! Вот когда будешь командиром роты сам – вот тогда приходи, а пока: Идите отсюда, товарищ! Я вам говорю: идите отсюда!"Вот и весь разговор. А здесь-то – каким порядкам следовать молодежь подзуживают? Адъютант, молокосос – суется к главнокомандующему со своим планом! Его дело только: пакет какой-нибудь доставить, куда велели, доложить командующему, кто у него в приемной дожидается, помочь, может быть, командующему прицепить саблю к поясу,– а то – план сражения! Нет, друг!.. послужи ко покуда как адъютанту пристойно, а вот когда командующий отметит, на что ты способен, до чего ты дорос, тогда он тебе и поручит: составь-ка мне план! Только тогда, а не раньше! Зачем же, позвольте узнать, эту книгу печатали? Кто-то же ведь распорядился, чтобы ее напечатали, начальник какой-нибудь – не сама же она появилась на свет?! Ребятишки – им разобраться в жизни и так не просто – зачем же их еще специально путать? Вот такими книгами – как будто темной повязкой глаза им завязывают – и выпускают ребятишек в жизнь,– а опасности там на каждом шагу... Они же слушаться того, что начальство велит, и сообразно себя везти, быть может и не против совсем были, так что же начальство-то как будто над ними еще и глумится, их с пути сбивает? Нет, не может быть, чтобы нарочно глумились... тут ошибка какая-нибудь,– думал Артюк. Иван Афанасьевич начал вспоминать лица встреченных им за время его жизни начальников. Разные это были лица: одно лицо – молодое, взволнованное, остальные все – старые, строгие, требовательные лица, пытливо всматривающиеся в него усталыми воспаленными глазами, не было глумления в этих глазах: измученость, надсада, затравленость даже была, была муть какая-то в них от употребления водки – а глумления заметно в них не было.
Молодое и взволнованное лицо принадлежит младшему лейтенанту Овчинникову. Вот он наклонился над Иваном Афанасьевичем и за шинель рвет его подняться с земли: – Вставай! поднимайся, Артюк! .......... мать! В атаку! Ур-ра-а!..
Иван Афанасьевич неловко бежит за ним следом с трехлинейкою наперевес и видит впереди себя слабо запорошенное снежком, с воронками, с выкорчеванными взрывами и разбросанными по снегу черными комьями мерзлой земли – поле. Младший лейтенант Овчинников уже не кричит, оглядывается на бегущих за ним в атаку солдат, он запыхался, держит пистолет не над головой, а у пояса, и даже через полушубок заметно, насколько сутул этот вчерашний студент...
Старое лицо директора совхоза – это уже после войны,– оно с желваками на серых скулах, и эти желваки вздрагивают, движутся, все время движутся. Хотя, казалось бы, что же им двигаться? лицо директора, обращенное на Артюка, преисполнено участия к нему. А в то же время чувствуется и какаято потаенная начальственная в нем строгость – так что становится совершенно понятно, что если не будет Артюк послушен – и с участием, как это ни жаль, а придется проститься, а проявится строгость – и желваки двигаться будут, двигаться, двигаться против него и сводить с ума...
– Агроном у меня уже есть, даже два,– говорит ему прокуренным басом директор, глядя участливо и двигая желваками,– А кладовщика на зерновом складе на подмену у меня нету. Тебя кто надоумил просить направление на рабфак? Ленка, что ли? Ага, так я и думал... Как? К природе тянешься?.. Мало ли что она считает... Будет вот на моем месте, покрутится в моей шкуре – вот тогда и считай на здоровье, а покудава – обожди... так и передай ей. Да, вы жениться, говорят, что ли затеяли? Ну, ну...
Вспомнилось и маленькое, курносое, но тоже до чрезвычайности строгое лицо отца: – А я тебе говорю, что не будешь ты на ней жениться, не будешь!кричит перед Иваном Афанасьевичем его отец, и, поднеся кулачок к самым ноздрям своего сына-фронтовика, визгливо спрашивает: Чуешь, чем пахнет?
– Тебе, Ваня, на ней жениться не след,– спокойно и раздумчиво беседует с ним его отец в другой раз,– Ты вот сам посуди, парень. Старше она тебя, Ленка эта – это первое; а второе – не пара она совсем тебе. Дурь у ней такая сидит в голове, Ваня – ты пуще огня берегись ее слов. Что станет она говорить тебе, ты не слушай,– знай, что это она совсем тебя с панталыку сбить хочет. На что она тебя настропалила вот? ну, ты посуди сам: ну какой ты к чертям собачьим художник? Давай, волоки сюда все эти картины свои.
Отец Ивана Афанасьевича, сдвинув их на край, отлепляет от стола тяжелую стопу стекол, на которых нарисовал его сын картины, относит эти стекла во двор и размельчает их там обухом топора в порошок.
Тут уже заодно вспомнилось тонкое, красивое лицо Лены, нарисованное им на стекле, на том куске, который единственный он от отца утаил.
– Не зна-ю, что ты хочешь этим доказать!– произносит вскоре после свадьбы круглолицая его жена Дуся, обнаружив у него этот портрет, забирает и вытаскивает портрет из избы – навсегда, без помину...
– Нет, глумления раньше и на миллиграмм не чувствовалось в начальстве,размышлял Иван Афанасьевич за обедом, медленно всовывая ложку с едою в рот, стукая металлом ложки о зубные протезы и не замечая этого.– Может быть, это у нынешнего начальства проявилось, уже теперь?..
Утром следующего дня Ивана Афанасьевича Артюка можно было увидеть на очищенной от снега пешеходной дорожке к зданию городской администрации, Иван Афанасьевич, делая вид, что прогуливается здесь, наблюдал. Из вырулившей на стоянку иностранной машины поднялся высокий, одетый в каракулевую зимнюю шапку и в черное кожаное пальто, не пожилой еще мэр. Сначала он почти что пробежкою устремился к зданию, но увидев Артюка, покосился на него, откинул плечи назад, кожаный портфель свой крепче прижал к боку локтем и проследовал мимо старика медленнее, степенней. Многое что выражало лицо этого рослого спешащего на работу мэра: удовольствие от того, что он – мэр, радость энергичного мужчины, ощутившего от скорой ходьбы на утреннем шилящем щеки воздухе свое здоровье и силу. После того, как он обратил вниманье на Артюка, лицо его изменилось – радость незаметно растаяла, заменившись озабоченностью о службе,– настолько отчетливо выраженной, что Ивану Афанасьевичу стало сразу понятным: это только так кажется, что мэр как обычный смертный просто идет – в действительности и на ходу решает он сложные очень проблемы, в том числе – и о них вот, о стариках,– такие нелегкие – что и не его, Артюка, ума это дело... Но глумления не было в этом лице, не было, не было! И хоть предстал Иван Афанасьевич перед мэром сейчас в весьма расстроенных чувствах, все же улыбнулся он робко навстречу мэру своими замерзшими, негнущимися губами.
Как же, однако, быть с внучкой? опасность ведь оставалась – и хуже всего, что невозможно было найти ответ, почему обрушивалась на детей эта опасность и защититься от нее так же оказывалось нельзя. Не запретишь же ведь внучке посещать школу.
Более, чем две недели старик вздыхал и, понурившись, смотрел в землю. Измучивши себя сам, наконец, он уже и рад был как-нибудь выбросить из головы, забыть этот противный, неразрешимый вопрос. Но беспокойство не отпускало и так просто избавиться от него было нельзя.
Существовал один такой, давно проверенный Артюком способ. Наконец, Иван Афанасьевич вытащил из чулана лыжи, обтер на них пыль, и стараясь не реагировать на супругу, которая в клубах инея высунулась в сенки из двери дома, чтобы прошипеть у него за спиной: Не зна-ю, что ты хочешь этим доказать!..– с лыжами в руках покинул двор. За городом Артюк надел на валенки лыжи и проминая ими снег, побрел к лесу, темнеющему на холме неровным частоколом, тотчас позади выгона. В лесу Иван Афанасьевич не решился удаляться от края поля, потому что, волки, которые, как известно, зимою голодные, могут кружить у города,– некогда он слышал такие истории,приблизился к первой, хотя и вихлеватой стволом сосне, обнял ее, прижался щекою к ее шершавой коре, постоял немного с зажмуренными глазами, взахлеб вдыхая воздух, а выдыхая его с затруднением, словно через помеху в горле – и начал плакать.
– Тихо-то как тут! Господи, как тут тихо!– прошептал Артюк, когда кончил плакать, все еще не разжимая веки. Он размазал на щеках слезы своею пушистою варежкой и, приподымая ею очки, уткнул ее поочередно в закрытые глаза, чтобы убрать с них влагу. Старик крепче обхватил ствол ватным рукавом фуфайки, сильно надавил на сосну боком. Ничего от его напряжения не изменилось. Им овладело чувство, что сосна не заметила его даже. Она по-прежнему недвижно уносила стволом ввысь, далеко вверх над Иваном Афанасьевичем свои ветви. Артюк, напирая на ее подножие, ощутил, до какой степени мал он против нее. Несколько времени он вслушивался в безмолвие огромных деревьев. Беспокойство и обида в груди его начали вдруг уменьшаться, сделались незначительными, угасли. Он подождал, обвыкаясь с этой свободой, открыл благодарные глаза, потом опять с силой зажмурился, сморщил на лице кожу – собирался еще поплакать – но больше уже не плакалось...
С той поры и до сего дня с настроением у Ивана Афанасьевича было благополучно. Нынче утром он явился в Комитет выполнить поручение председателя. Он открыл дверь председателевым ключом, вошел в комнату, прицепил на вешалку свою кепку и выблекшее демисезонное пальтишко и воссел за письменный стол председателя делать праздничный перечень ветеранов. Осторожно достав из ящика стола несколько листов писчей бумаги и чертежные принадлежности, старик с особой тщательностью выграфил бумагу и начал заполнять список. В нешироких столбцах с заголовками "Часы" и "Водка" ветераны были должны расписываться собственноручно за подарки к 9 Мая, на которое
Комитет планировал выдать каждому из них в честь праздника по бутылке водки и по "командирским" часам. В узкий столбец – для порядковых номеров и в основной столбец – для фамилий, имен и отчеств данные на ветеранов обязан был занести комитетский писарь, то есть, Иван Афанасьевич Артюк.
Ивана Афанасьевича выдвинули на должность писаря не от того, что он имел каллиграфический почерк или приличное образование – все обстояло в точности наоборот: почерком он обладал самым трясучим и неразборчивым, грамоту же старик вовсе почти не знал. Состав городского комитета ветеранов войны подбирался по армейскому принципу: председателем комитета был избран подполковник авиации в отставке Семенов, как старший по званию среди всех местных ветеранов; казначеем назначили Щеглова, отставного офицера по хозяйственной части, а писарем был определен к ним Артюк, у которого в военном билете стояла отметка, что после пулевого ранения в грудь и лечения в 1742-м эвако-госпитале, он нес воинскую службу с 1942 по 1945 год в качестве писаря 170-го стрелкового полка.
Стараясь срисовывать с черновика в праздничный список фамилии участников войны как можно точнее и аккуратнее, и все же никак не совладая с дрожащей рукой, Артюк довел свой перечень уже до буквы "К", до того места в списке, где подряд следовали очень нелепые фамилии: Крокодилов, Кривоногов, Кривошеев, Криворучко, Круг – и был в этот момент прерван внезапным стуком в дверь и появлением посетительницы, перешагнувшей через порог в комнату.
2
– Вот значит, встретились как,– думал Артюк, уставившись на вошедшую в комнату и дожидающуюся чего-то у двери женщину,– Лена... то-есть, не Лена, а как она по отчеству будет? Васильевна? Что это жалевый платок на нее надет, а? Умер у ней кто-нибудь? Кто умер? У нее кто оставался из родственников в живых? Разве Крокодилов умер? Этот ужасный человек умер?!.
– Боже мой, какой он стал старый,– думала про Артюка Елена Васильевна,– И на индюка похож... Нет, у индюка бывает крупная тушка, жирная, а голова маленькая,– а он, наоборот, весь маленький стал: и голова сделалась без волос маленькой, и тело ссохлось – только кожа на шее как у индюка висит складками... Эти очки противные ему совсем не к лицу: они глаза увеличивают – ужас: один глаз как будто залез на висок!.. А какой он был в молодости, Ваня, талантливый...
– Мне нужно поговорить с председателем,– наконец произнесла она строго и стала смотреть мимо Ивана Афанасьевича на окно.
– Председатель наш лечиться улетел в санаторий. Какой у вас вопрос? Я член правления,– усаживаясь повыше за столом, ей ответил Артюк и тоже строго поглядел на знакомую.
Елена Васильевна перевела взгляд на Артюка и сообщила ему, но уже другим, не заносчивым тоном, что муж ее, Крокодилов Николай Семенович умер нынче ночью в больнице от сердечного приступа. Отчего на мгновение запнулась Елена Васильевна, назвав Крокодилова мужем, не являлось для Артюка тайной: в ее слова закралась неточность – не мужем Крокодилов ей был, а всего лишь сожителем и то в последние только несколько лет.
В доказательство своих слов, Елена Васильевна вытащила из сумочки и подала Артюку медицинскую справку. Изучив ему представленный документ, Иван Афанасьевич взял со стола карандаш и обвел в списке в кружок цифру перед фамилией Крокодилова. Это означало, что скончавшийся снят с учета, а также то, что часы и водка более ему не положены.
– Спасибо, что сразу нам сообщили,– официально поблагодарил Артюк женщину и, придав сочувствующий оттенок голосу, вежливо уточнил:– А когда назначено погребение? Казалось бы, особенного ничего у нее не выспрашивал Иван Афанасьевич, но женщина переменилась в лице, ладони прижала к груди и, наклонившись туловищем в сторону председателева стола, жалобно попросила: Помогите мне, пожалуйста, я прошу вас! Иван Афанасьевич сначала даже смешался от неожиданности. Помочь? Чем тут поможешь? Умер Крокодилов у нее вот и все, это же ясно. Все-таки, Иван Афанасьевич служил писарем не первый год, уже имел, надо полагать, кое-какой практический опыт, влияние и авторитет в Комитете и мог, стало быть, допустить уступку для посетительницы ради старинной дружбы. Иван Афанасьевич, сообразив это все, не заставил знакомую упрашивать себя дважды, он посмотрел на нее по начальнически сурово, но отчасти даже и как– то лукаво, после чего взял лежавший тут же, на столе, ластик и тщательно, не спеша счистил им графитовый кружок вокруг номера Крокодилова. Одним движением Ивана Афанасьевича право на водку и "командирские" часы было восстановлено за близкими покойного. Это являлось отступлением от правил, но таким отступлением, которое Артюк решил в данном случае сделать, и сделать которое он мог, конечно, позволить себе, находясь в такой должности. Иван Афанасьевич покосился на знакомую заговорнически, накрыл ладонью медицинскую справку, продвинул эту бумагу на угол стола к Елене Васильевне и улыбка слегка тронула его губы. Артюк молча выжидал изъявления благодарности. Елена Васильевна рыцарский поступок писаря нисколько не оценила.
– Все?! и это все, что вы собираетесь для него сделать?!– чуть ли не закричала она.– Он же ведь ветеран! орденоносец! участник! он кровь свою проливал! он жизнь не жалел!..
– А-а... что же вы хотите-то от меня?– растерянно задал вопрос ей Артюк.
– Похороните его... вы же обязаны организовать все... я не знаю...
Иван Афанасьевич попытался объяснить женщине, которая, очевидно, на самом деле не знала, куда ей обратиться за помощью, что ей следует прямиком идти в ту самую организацию, где Крокодилов работал в последнее перед пенсией время – а там уже подсобят ей: и могилу отроют, и с памятником, и с машиной, и с гробом. Елена Васильевна не перебивая выслушала его, и волнение, как было заметно только усилилось в ней, лицо ее покрылось красными пятнами.
– Некуда обратиться мне,– проговорила она тише,– он у нас в городе не работал: на пенсии он уже был, когда приехал сюда...
Получалась, как начал понимать Иван Афанасьевич, какая-то петрушка.
– Есть же такие личности, которые все в жизни делают не по-людски!подумал про Крокодилова Иван Афанасьевич, и к своему удовольствию осознал, что сам он все делал правильно, ничего не запутал в жизни, никому не придется после его кончины отыскивать за семью морями место его работы: вот он, на крайней улице посейчас стоит его склад, и Евдокии лишь будет нужно шепнуть несколько слов в конторе совхоза, к которому он относится – и тотчас, как по мановению волшебной палочки, все будет исполнено.
– Ну, тогда, значит, надо заказывать через Бюро ритуальных услуг. Дороже, конечно, выйдет.
– У меня совсем нету денег...– прошептала посетительница в смятении.
– Как это – нету денег?– не поверил Артюк.– А похоронные-то? Он ведь получал пенсию, должен был на похороны отложить что-нибудь... вы бы не расстраивались, а порылись бы лучше в шкафах.
– Все, все истрачено...– продолжала шептать Елена Васильевна,– Ничего в шкафах не лежит... Мы ездили с ним на юг в прошлое лето, заняли денег в дорогу, а когда вернулись – надо было отдать... Он мне каждое воскресенье цветы дарил...
Вот как, этот Крокодилов ужасный растранжирил, стало быть, деньги все ей на подарки, а она хочет, чтобы выкручивался теперь из этого положения он, Иван Афанасьевич. "Лето целое пропела, оглянуться не успела – как зима валит в глаза..."– на память пришел стишок Ивану Афанасьевичу.– А как богато одета... а денег – шишь да маленько...
– Выпишите мне, пожалуйста, какую-нибудь ссуду... я верну...– умоляюще попросила знакомая.
Артюк, усевшись поудобнее на стуле, попытался ей втолковать, что выдавать ссуды никоим образом не входит в его компетенцию, что у него и ключа-то от сейфа нет, а для этого назначен кассир, что председатель третий день в санатории, но если бы даже он и был здесь, то для того, чтобы решить вопрос, какую исчислить ей сумму, нужно было собрать правление, проголосовать, подписать протокол,– что вообще, в жизни не так просто все делается. Артюк объяснял ей уверенно, хотя в действительности в нем уверенности такой вовсе не было. Ивана Афанасьевича Артюка смущало, что он не знал, обязан ли он помогать посетительнице – и значит, ему в этом случае нужно было бежать отыскивать казначея, голосовать и писать протокол, или же это дело к Комитету не относится, и, следовательно, увязить комитетскую наличность в эту ссуду они с казначеем не имеют никакого права.
– Председатель-то что же не наказал ничего об этом? Если требовал, чтобы мы не подводили его, что же он нас в этом вопросе плохо так подготовил? – спрашивал у себя Иван Афанасьевич в паузах, когда он, назвав посетительнице очередной довод, почему ей не может быть выдана требуемая ею ссуда, подыскивал для отказа еще какое-нибудь объяснение. Елена Васильевна с ним не спорила, но и не уходила из кабинета, отрешенным взглядом она смотрела на Артюка и молчала – Ивану Афанасьевичу приходилось бормотать для нее все новые варианты отказов.
– У нас тут, вы думаете, денег имеется много? гхе... гхе...– говорил, растерянно ухмыляясь Артюк,– у нас почти совсем денег нет... мелочишка какая-нибудь, к празднику на открытки... я ведь не председатель тут, а я писарь тут...
– Да когда же она уйдет наконец?– соображал в тупой тоске Иван Афанасьевич.– Смотрит и молчит, и молчит – неудобно же попросить ее выйти... Она всегда такая была,– вдруг пошевелилась в голове у Артюка совсем ненужная мысль,– Начнет меня шпынять: "Ваня, ты можешь достичь – этого в жизни, тебе под силу – то, ты талантливый, Ваня! Будь смелей!.." А вот интересно, если ее сейчас спросить, действительно она считала, что я талантливый, или нет? Или она говорила это нарочно, чтобы привадить к себе: мало ведь было женихов-то после войны... Шпыняла меня, а сама: едва ей грубое слово ответят – и растеряется, так и вздрогнет,– некрепкая, как на ветру одуванчик. Кажется, на нее посильнее дуньте – и развеется белым пухом по воздуху.
Иван Афанасьевич перестал сочинять отказы и начал тоже молча смотреть на Елену Васильевну, он вообразил, как будет она идти по коридору, когда он от нее потребует оставить его в покое – будет идти и вздрагивать, ежить плечами, будет медленно продвигаться к выходу на улицу – такая же случайная на земле, ненужная, нелепая, как одуванчик. "А на улице-то ветер сегодня,"– почему-то вспомнил Иван Афанасьевич и погрустнел.
