Текст книги "Вперед и с песней ! (радиопьеса)"
Автор книги: Александр Найденов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Найденов Александр
Вперед и с песней ! (радиопьеса)
Александр Найденов
Вперед и с песней!
радиопьеса
в одном действии
В основу пьесы взяты фонограммы бесед и факты из жизни Ратушной Ларисы
Порфирьевны
поэтессы, актрисы, заключенной ГУЛАГА, инженера-геолога.
Действующие лица: Яковенко Амалия Павловна
Светлана
Вадим
Тельпугов
Нелегал
Подъехал и остановился автомобиль, мотор заглох. Хлопнули дверцы.
Светлана. Приехали. Телекамеру доставай.
Вадим. Здесь будем разве, на улице?
Светлана. Нет, будем в доме, но сперва сними адресный план – фасад дома, крылечко.
Вадим. И куда ты меня притащила? Дому этому должно быть лет двести, сносить пора. Кому будет охота по телевизору на развалюху смотреть?
Светлана. Работай, работай, не ленись. Это архитектурный памятник. Тополь на углу сними, улицу. Тихо как – словно не в центре города, а в деревне. Куда эта улица ведет?
Вадим. Там река. Тупик. Хорошо бы сейчас на траве в тени там присесть, пива выпить. Светлана. Перебрал вчера?
Вадим. Нет, ты что!
Светлана. А то я не вижу.
Вадим. Света, еще древний князь Владимир сказал: "Русским без вина нельзя жити – русским в вине веселие быти!" Или не Владимир, другой сказал? Ну, не важно. Главное – без вина нельзя жити!
Светлана. Готово?
Вадим. Тебе для сюжета хватит.
Светлана. Тогда пошли в дом. Камеру не выключай – сними, как я по коридору иду. Осторожно, не запнись – тут у стены сундуки... белье на веревках сушится... Печь старинную сними – в изразцах.
Вадим. Вечно ты для своей передачи всякий хлам отыскиваешь.
Светлана. Дай микрофон. Пиши. "Мы находимся в коридоре старинного купеческого дома. Он давно превращен в коммунальную квартиру. За каждой из этих дверей в комнате живут семьи. В комнате под номером семь, той, что напротив кухни, живет героиня нашего сюжета Амалия Павловна Яковенко. Она живет одна, если не считать ее маленькую собаку и кошек".
Светлана стучит кулаком в дверь.
Голос Амалии Павловны за дверью. Заходите, открыто!
Светлана снова стучит в дверь кулаком. Дверь открывает Амалия Павловна.
Амалия Павловна. Я же вам кричала "открыто"! Здравствуйте.
Светлана. Здравствуйте, Амалия Павловна.
Вадим. Мир этому дому.
Амалия Павловна. Открыто – я вас ждала. Проходите. Вообще-то я на крючок всегда запираю. Мало ли что? Думаю, вдруг забежит какой-нибудь наркоман, схватит в двери первое, что под руку попадет – полушубок мой с вешалки в углу схватит – и убежит. А я с клюкой хожу – разве его догонишь? Вы – Светлана?
Светлана. Да.
Амалия Павловна. Я вас сразу узнала. Лицо знакомое, из телевизора. А вас, с камерой увидала потом.
Вадим. Я телеоператор, Вадим.
Светлана. Амалия Павловна, я смотрю, у вас все готово? Давайте, сядем к столу. Вадим, настраивай камеру.
Амалия Павловна. Может, свет включить? Не надо? Ну, вы сами знаете, как... Я ведь на часы не смотрю. Вы когда звонили по телефону, сказали: в пять. Думаю: в пять, так в пять – какая мне разница? Прибралась в доме, да немного заплюхалась – и не вижу, что уже пять... Мне куда? В микрофон говорить?
Вадим. Скажите что-нибудь, звук проверим.
Амалия Павловна. Что говорить?.. Раз, два, три... Раз, два... Слышно?..
Вадим. Сидите ровно.
Амалия Павловна. Хорошо, я наклоняться не буду. А что, смотрят вашу передачу? Смотрят? Вроде людям не до того теперь. Не до передач о культуре. У всех заботы: семьи надо кормить. Одни мы, старухи, с утра до вечера сериалы глядим.
Светлана. Начали.
Амалия Павловна. Мы как будем? Вы меня спрашивать станете, или мне самой говорить?..
Светлана. Амалия Павловна, вы расслабьтесь и на камеру не смотрите. Как будто вы только со мной разговариваете. Расскажите мне о книге.
Амалия Павловна. Хорошо. Значит, о книге. Почему я решила ее издать? У меня, конечно, денег не много. У меня, можно сказать, их совсем нет, потому что я пенсионерка и живу на одну пенсию. Да еще видите, какое стадо на мне: десять кошек, собака – их всех тоже надо кормить. Но я делала попытки несколько раз: в семидесятых годах, в восьмидесятых и в девяностых. И вот только сейчас, в двухтысячном, я ее сумела издать. Правда, маленьким тиражом: всего пятьсот экземпляров и полностью за мой счет. Но это не важно! Главное – вот она, книга! "Рассказы", Павел Илларионович Яковенко. Мой отец. Это книга отца. Все, что от него на свете осталось – я и вот эта книга...
У меня фамилия отцовская до сих пор: Яковенко тоже, Амалия Павловна. Правда, это его не родная фамилия, но все равно... Да, не родная, не родная. Я объясню.
Мой отец, Павел Илларионович, был человеком необычной судьбы. Сам он из Тобольска, из семьи земского лекаря. У меня ни фотографий его, ничего нету не сохранилось. По настоящему-то не Яковенко он, а Уфимцев Геннадий Филиппович. Молодым еще, в первую мировую войну, лет шестнадцати, он уехал из Тобольска в Москву. Родители были против, но он мечтал стать писателем. И в Москве ему удалось устроиться корректором в типографию Сытина. Это... по-теперешнему если сказать... Ну, круто, в общем! Да, круто... И вот, он там работал, в типографии, читал корректуры, писал в московские газеты статьи, общался с молодежью, с такими же, как он сам – разночинцами. Был у них такой... ну как бы кружок. И началась революция. И папа... Не знаю, уж как там и что?.. Папа попал работать в ЧК. Одно дело он раскрыл – и все, больше ему не удалось, потому что тогда большевики стали (а папа им как бы не подходил из-за интеллигентного происхождения), большевики тогда всех расколошматили и стали избавляться от "попутчиков" своих, левых эсеров. И кто-то "настучал" на папу, что он будто левый эсер, потому что многие его знакомые – левые эсеры. Папу собирались схватить. Но его предупредил об этом Ланцис, заместитель Дзержинского. Говорит, уезжай, скройся где-нибудь, пока не уляжется шум. Папа, конечно, сразу на вокзал – и уехал в Киев. Там достал себе документы на имя Яковенко Павла Илларионовича и с ними в Киеве пережил и гетмана, и немцев, и Петлюру и дождался, когда придут наши. А потом приехал на Урал, в Свердловск и стал здесь работать журналистом. Он был собкором газеты "Труд", газеты "Известия" в тридцатых годах, женился – и тогда ему дали эту вот комнату. Да, так вот здесь и живем... Папа продолжал писать рассказы всю жизнь. И в 37-м году один его рассказ на Всесоюзном литературном конкурсе занял первое место. Я тогда еще маленькая была. Помню, это было весной, я играла тут, копалась в сугробе на углу возле тополя. Гляжу: папа идет – такой веселый, веселый, пальто нараспашку. Схватил, подкинул меня на воздух, поймал, прижал к себе, говорит: "Дочка, я все-таки победил!" Так его слова я запомнила. Папа начал готовить книгу и даже ее издали, но в 38-м году, когда папу арестовали, весь тираж, конечно сразу уничтожили. Одна книжечка оставалась у нас в семье – не знаю, как ее не забрали – ее я, наконец, издала....
Светлана. За что арестовали вашего папу?
Амалия Павловна. За что тогда арестовывали? Ни за что. Вроде бы, он сказал где-то, что, мол, в Америке безработные живут лучше, чем у нас рабочие. И тогда сразу его. Но мы надеялись, что отпустят. Я до конца войны и потом еще долго думала, что он жив. Что он, думала, без права переписки сидит. Но нет. Когда реабилитация была, мне сказали, что его тогда же, в 38-м сразу и расстреляли. Мне объяснительные выдали, которые папа в тюрьме после ареста писал. Сейчас принесу...
Амалия Павловна уходит, роется в ящике комода и возвращается, перебирает листочки бумаги в руках.
На изношенной машинке отпечатано – шрифт скачет. Видите: "С моих слов записано верно" – и папина роспись внизу. Объяснения дает, почему он жил под чужим именем. Что будто это было с ведома Ланциса, но Ланцис уже умер тогда – пойди докажи... Вот такая она, эта книжечка...
Светлана. Спасибо, Амалия Павловна. Можно мне книгу взять? Я прочитаю верну.
Амалия Павловна. Да, пожалуйста.
Вадим. Закончили?
Светлана. Все.
Амалия Павловна. Значит, когда показывать будете?
Светлана. В субботу.
Амалия Павловна. Интересно. Нужно будет включить... Спасибо, что пришли...
Собака зарычала.
Амалия Павловна. Мухтар!.. Вы не бойтесь, он не укусит. Иди сюда, Мухтар, не стой на пути. Не бойтесь, он вас больше того боится. Он запуганный у меня. Он людей как огня боится. Его же чуть не съели, прибежал откуда-то и вся шея в крови: видимо, от веревки. Как-то вырвался из петли... Я думаю, туберкулезные это. Туберкулезный кто-нибудь подманил. Им ведь надо собачье сало: для них оно как лекарство. И все – он больше не выходит из дома, только ночью иногда, если не видно людей... Ну, спасибо. До свидания еще раз...
Светлана. До свидания, Амалия Павловна.
Вадим. До свидания. (Говорит удаляясь.) На берег бы сейчас, в траву, пива выпить...
Проводив журналистов, Амалия Павловна закрывает на крючок дверь, охает, ложится на половик, ножиком выковыривает дощечку в полу, говорит через небольшую дырку в подполье.
Амалия Павловна. Лёня, ты не спишь? Я не вижу через дырку тебя. Слышал, как меня снимали?.. (Ей в ответ бурчит мужской голос, слов не разобрать.) Дурак! Кто меня может снять? Журналисты, кто же еще? Спрашивали про дедову книгу. Скоро в передаче покажут... Ну, ты как в подполье там? Не замерз? Отвык уже сидеть-то?... (Снова недовольный мужской голос бурчит.) Вот и сиди, сиди – ума если нет. (Говорит, передразнивая кого-то) "Лёнечка, хоть бы немного нам с тобой нормально пожить!.. Хоть бы один денечек быть вместе!.." Ей-то что! Она, небось, теперь в тепле, а ты – в холоде!.. Ой! Ну, и дурак!.. Нашел кого – бабу слушаться! Только свистнула – он вперед и с песней за ней!.. Не сегодня – завтра объявят амнистию, а ты убежал!.. И в кого ты у нас такой?.. Ведь каких-то восемь месяцев оставалось. А теперь что?.. (Бурчит мужской голос.) Ага, ага! Они совсем дураки? Да? Дурнее тебя?.. (Бурчит мужской голос.) А то говорю, что, Лёня, нельзя повторяться! Просидел там два года – из зоны удрал – и снова туда! А они и не догадываются, где ты?.. Ладно, сиди... Вместе сдаваться пойдем. (Бурчит мужской голос.) Пойдем, и не спорь! Был бы маленький – за ручку бы взяла – и вперед! Ой, как хорошо-то, маленькие-то были когда!..
Ладно, если что понадобится – скреби. Я пока напечатаю твое заявление. Явку твою с повинной. Не спорь!.. Ох, ты боже ты мой! За какие наши грехи?..
Амалия Павловна, поднимается с пола, уходит, шаркая ногами. Раздается стук пишущей машинки. Скоро он прекращается. Амалия Павловна возвращается к печке и опять откупоривает дыру.
Лёнька, знаешь, пока ты в зоне сидел – я тут сочиняла стихи. Снова нашло. На, возьми тетрадь – почитаешь, я в дыру просуну ее. (Просовывает в дырку тетрадку) Свечку зажги. (Бурчит мужской голос.) Не ворчи, не ослепнешь. И в кого ты только у нас? Дед был профессиональный писатель, я хоть не такая, но тоже – поэт. Витька – не пишет, но зато все время молчит – философ. А ты-то в кого?.. (Бурчит мужской голос.) Нет, в роддоме не спутали. Читай, не ленись. Про нас там с твоим отцом. Похожим ты стаешь на него...
Амалия Павловна кряхтит, поднимается с пола, начинает звать кошек, начинает кормить.
Кыс-кыс-кыс!.. Мурзик, не твоя чашка! Не лезь, рыжий! Не лезь, а то хвастану! Кто к нам приехал, маленькие? К нам дядя Лёня приехал... Мухтарка, Мухтарка, ко мне! Иди ко мне, маленький! Иди, иди... За дядю Лёню тарелочку...
Звуки собачьего повизгивания и мяуканья кошек плавно гасятся. Тишина. Потом появляется и усиливается звук радио. Переключают программы. То голос диктора сказал: "Доброе утро! Сегодня воскресенье...", то ворвался обрывок песни. Раздался стук в дверь.
Светлана. Здравствуйте, Амалия Павловна. Книжку зашла вернуть.
Амалия Павловна. Здравствуйте! Здравствуйте, Светочка! Спасибо. Я посмотрела в субботу. Передачу-то. Мне понравилось. Прочитали книжку? Как она вам? Ничего?..
Светлана. Сильная проза.
Амалия Павловна. Спасибо. Приятно слышать... Я ее носила на днях профессору в институт. Так он знаете... Не хвалит, в общем. Не хвалит. Сострадания, говорит, не нашел к людям в этих рассказах. Сострадания. Взял, расстроил меня. В целом, говорит, хорошо – только сострадания нету. Идея, мол, прослеживается, правильная идея в рассказах – про справедливое общество и так далее (а какие в тридцатые года еще рассказы писать?),– люди за это общество гибнут – это как бы само собой, им сострадания нету... Я с ним не стала спорить. Зачем? О чем мне спорить с профессором?.. А вам понравилось, значит? Очень приятно слышать. Знакомые позвонили мне. Несколько человек. Смотрят передачу-то. Видели, говорят...
Светочка, вы вот на телевиденье – можно с вами поговорить? Вы ведь больше нас, старух, знаете. Можно?..
Светлана. Конечно.
Амалия Павловна. Вы садитесь, я вас угощу чаем... Светочка, вот дело какое... Хочу совета спросить... Сын-то мой младший, Лёня – я вам про него говорила по телефону. Вскользь, да, да вскользь. Сын-то – он, значит, здесь был. Когда вы передачу снимали. Здесь он, сидел в подвале...
Светлана. Как в подвале? Зачем?
Амалия Павловна. Где же ему еще: он же в бегах? Только в подвале – и все. Может, дадите совет, куда нам обратиться с Лёней? Помощи чтобы нам...
Он ведь у меня добрый, только закрутило его. Безотцовщиной рос. А тут дружки всякие. Влип он за три рубля...
С другом они вдвоем остановили здесь во дворе пацана, года на три младше их возрастом – и отобрали у него три рубля. Им обоим по семнадцать лет было – и пожалуйста: первый срок! Потом вышел. Пить стал. Научился в тюрьме. Приторговывать начал лекарствами. Всякими, и которыми без рецепта было нельзя. Это теперь они свободно в любой аптеке. А тогда: спекуляция, да еще при отягчающих обстоятельствах. И опять загремел. Вышел. Женился. Нашел себе женщину. Я плохого про нее не скажу. Тоже ведь – каждый хочет своего счастья... Жили они вместе, несколько лет жили...
Однажды он пошел к другу. Тот ему говорит: Давай, говорит, Лёня, пойдем, продадим ружье. Чтобы, значит, водки попить. Ну, и пошли. Подходят возле магазина к таксисту. Спрашивают, надо, мол, ружье? Мой дурак-то ружье под пиджаком держит. Таксист им: нет, мол, не надо, а сам отъехал немного и милиционеру про них. Мой-то еще увидел: Нинка идет в магазин, жена его, значит. Говорит, хотел ее окликнуть, да не стал что-то, а тут налетели милиционеры и повязали их.
Ружье-то так себе ружье, оно не стреляет даже. В нем этого... как его? бойка вроде нет. Еще с демидовский времен такой... ну, как бы... обрез. Экспертиза проверяла потом:
вроде, оружие – не оружие, а так себе что-то. Но написали в заключении, что если приделать боек, то может оно и стрельнет.
Умные-то люди говорили моему: ты, дескать, Лёня, беги, где-нибудь спрячься. Мой-то: нет, мол ! Мне, мол, надоело сидеть за три рубля. Буду, мол, на все следственные действия ходить. Неужели из-за этого куска ржавчины посадят? Я и держал-то его в руках всего пятнадцать минут. И начал ходить. (А он, значит, по подписке о невыезде был). Потом следователь ему говорит: на, говорит, Леонид, распишись. Мой читает заключение и глазам, говорит, не верит: следователь на него "накопал" нарушений закона по трем статьям: там и хранение огнестрельного оружия, и бандитизм, и еще что-то. В общей сложности – восемь лет. Но бандитизмом-то ведь даже не пахло! Уж что-что, но только не бандитизм! Следователь ему говорит: распишись. Мой-то: сейчас, мол, выйду, подумаю, покурю в коридоре – и тогда распишусь. Вышел – и не вернулся. Сбежал.
Купили они с Нинкой домик в городе Полевском: это пятьдесят километров отсюда. Живут. Милиция их время от времени ищет. Придут ко мне сюда, спросят: "Имеете ли вы сведения о месте нахождения вашего сына?" Я им: "Да что вы! Если б только я знала! Я бы первая вам тогда!" Четыре года прошло – они все ходят и ходят. Думаю: наверное мой еще что-нибудь натворил – ведь не может быть, чтобы из-за ржавого ружья так долго искали. Что им, заняться больше нечем, милиции? За это время Советский Союз распался, в городе орудуют банды всякие: Уралмашевская преступная группировка, "синие", "центровые"... Убивают друг друга десятками, из пистолетов, из автоматов, из пулеметов стреляют, бомбы взрывают на улице. А они ко мне все ходят и ходят. Спрашиваю у Лёньки. Он мне говорит: "Мама, клянусь! Из-за ружья только – больше ничего!"
Я уж сообразила потом. Милиции ведь тоже надо изображать, что они что-то делают. Охота ли им связываться с бандитами? А вот такие, как мой Лёнька – для них самое то! Поймают такого, посадят – и галочку можно ставить в отчетность, что преступность искоренил.
Однажды приходит переодетый милиционер, в гражданской одежде – и спрашивает у соседа (представился, что он будто старый Леонида знакомый), спрашивает, как, мол, найти? Тот ему: "Так ты не там ищешь: они живут в Полевском!" И еще открытку с адресом показал. Сказал – и засомневался, говорит мне: "Амалия Павловна, я, наверно, не то наделал". Я быстрее Леониду звоню, что надо срочно бежать – они с женой на автобус – и сюда, в город. Там облава в Полевском такая! Дом оцепили, но уж никого не нашли.
Начал Леонид жить в подвале. Здесь под домом подвалы. Этот дом до революции купцы себе строили – здесь огромные подвалы! А милиция ничего не знает про них. Без жены, конечно, без Нинки: Нинка у себя в Полевском жила, а он здесь.
Прожил он в подвале два года. Не все, конечно, он там, вылезал он, и по городу ходил, и даже на работу устроился. С документами ему "светиться" было нельзя – так он семечками торговал: у таких ведь документы не спрашивают. Поставит ящик на улице, мешочек с семечками, стакан – и торгует себе.
Милиция иногда у дома облавы устраивает, окружат дом, стоят, ждут. А Леонид шагает с работы, увидит их (их же сразу видно, милиционеров), – и мимо дома идет. Они ведь его не знают. Там за эти годы, в милиции, столько народу сменилось. Присылают молодежь – они никогда и не видели Леонида, и не знают его в лицо. А если у них фотография – так он за столько лет изменился, постарел...
Или как было: приходит следователь ко мне, мы тут беседуем, я даю показания, что давно не знаю, где Лёня – и открывается дверь, Лёня входит. Сразу оценивает ситуацию, говорит: "Амалия Павловна, у вас соли не будут?" Я ему кричу: "Коля, сколько раз тебе говорить: у меня соли нет!" И он уходит. А следователь откуда знает, кто здесь в доме живет? В доме семь коммунальных комнат.
Но потом поймали его. Пьяный он на диване уснул – и тут облава. И все...
Он бы уже отсидел. Я так думаю. На пятьдесят пять лет Победы, в амнистию, его б отпустили. Но Нинка на первомайские праздники приехала к нему туда, в зону. А он не под стражей там, он – так как бы мог, свободно ходить. Приехала и давай: "Лёнечка, хоть бы немного нам с тобой нормально пожить!.. Лёнечка, может, ты от них убежишь?" И пошла. И мой-то дурень – за ней. Идет и... Это он потом мне говорит: "Вот чувствую, что мне нельзя за ней, а иду, ноги сами собой несут". Ну, баба, конечно! Баба хоть куда может мужика увести.
А здесь, в городе, что? Ни денег у них нет, ничего. В городе только снова в подвал... Я его сама в милицию отвела.
Светочка, может быть, вы научите меня. Может, кто замолвит за нас в милиции слово? Журналисты там, или кто? Он ведь у меня не со зла: просто судьба такая. Неужели руку не подать помощи? Адвоката бы ему хорошего, но они таких деньжищ стоят. Где их возьмешь? Не на пенсию ведь нанимать адвоката. Мне бы на работу устроиться. Светочка, не слышно, на счет работы?..
Голос старушки гасится. Тишина. Появился и усилился звук радио. Переключают программы. Голос диктора сказал: "Доброе утро! Сегодня пятница...", потом ворвалась реклама. Раздался стук в дверь.
Амалия Павловна. Светочка, это вы? Здравствуйте. Проходите.
Светлана. Как вы себя чувствуете, Амалия Павловна?
Амалия Павловна. Я? Нормально себя... Глаза красные, да... Чуточку всплакнула вчера... Да Мухтарка под машину попал. Выбежал – и тут прямо, на дороге, напротив крыльца... Как уж так они? Носятся, что ли без фар? Насмерть, все... Проходите. Может, чайку?.. Статью будете писать? В газету? Вы сама будете или как?
Светлана. Если вы не возражаете.
Амалия Павловна. Почему я возражать стану? Спасибо...
Светлана. Расскажите мне еще про себя.
Амалия Павловна. А без этого нельзя, разве?.. Ну, вы лучше знаете...
Папу моего когда репрессировали, остались: мама, я, Рона (сестра). В войну я училась – поступила в химический техникум. А тогда вышло кино "Два бойца". И я значит – в клуб. Посмотрю сеанс и так через фойе, шмыг снова в зал. Я смотрела его четыре раза в тот день. Думаю: "Артисты – вот это да! Вот живут люди! А я-то что забыла в этом химическом техникуме?" И я перестала учиться. Меня отчислили за неуспеваемость с третьего курса. Ну, а куда? Нужно же было получать продуктовую карточку. Мама меня устроила на работу. Мы тянули ЛЭП от Серова до горы Благодать. Война кончилась. И меня отпустили с работы в Свердловск: на несколько дней, чтобы проведать родных. Отпуск закончился, а я и в ус не дую себе! Не еду на работу – и все. Тогда ведь строго было с этим: не дай бог опоздаешь на три часа – сразу уголовное дело! Я не еду. Как быть?
У меня подружка работала в ФЗУ – профтехучилище, если теперешним языком. Я к ней пришла, вижу у нее в коробках свидетельства о рождении документы пацанов, которые в училище учатся. Я подружке все объяснила, что не хочу обратно в тайгу, не хочу тянуть эту ЛЭП, а хочу в артистки в Москву. И она меня поняла. Перерыли мы с ней коробки, все свидетельства. Всё одни пацаны. Что делать? Взяли, не долго думая, переправили окончания. Был Федотов Михаил Дмитриевич, стала Федотова Михайла Дмитриевна, 1929-го года рождения. Мне подружка говорит: "На, езжай!"
Я записку маме оставила, забралась с мешочком на крышу поезда – и вперед и с песней – в Москву. В те годы многие на крыше поезда ездили. Проверяли, конечно, и гоняли. Помню – это уже Казань мы проехали – я за дверью пряталась в тамбуре, дрожала: сейчас схватят меня. Но милиция мимо прошла.
А в Москве гляжу. До нас с подружкой в Свердловске сразу-то не дошло: день рождения у Михайлы Федотовой, ей шестнадцать лет стукнуло паспорт пора получать. Свидетельство больше не действует!
А, была, не была! Иду в отделение милиции, в самом центре Москвы. Вот, говорю, я приехала. Дайте мне паспорт. Они свидетельство прочитали: "Михайла?"– говорят.– "Михайла!" – "Ну, тебя родители обозвали!" Двух часов не прошло – я уже была с настоящим паспортом. В самом центре Москвы! Михайла Федотова!
Зато потом, когда в шестидесятые годы я переделывала документы на свое настоящее имя, меня больше года мурыжили.
Поступила я на учебу к выпускнице Станиславского, Лидии Павловне Новицкой. Она вела вечернюю театральную студию при театре имени Ленина (это на Красной Пресне). Проучилась у ней два года. И конечно, параллельно, работала: потому что не работать было нельзя. Вкалывала штукатуром на стройке.
А тогда издали указ от четвертого – ноль шестого – сорок седьмого года: за то, что нужно арестовывать за вольные и государственные кражи. И стали всех проверять: кого-то так пропустят, а на кого-то составляют сразу акт в милицию. Так же, как за колоски сажали – так же тут. Стройка, она же имеет эту... огородку. И мы несем. И несем эту... вязанку дров после работы со стройки: щепки там, обрезь всякую – и несем мы их прямо, предлагаем всем. Москва-то была ведь на половину: вот Садовое кольцо – все там стояли... вот как у нас есть такие деревянные двухэтажные дома,– это таких там было очень много. Это постройки двадцатых, тридцатых годов. И они с печным отоплением были. И мы продаем.
Ну, и нас несколько человек: "Ага! Где? Откуда?!" – "Вот отсюда". Причем, нас задержали даже не раз, а раза два, три с этими дровами поймали. Ну, составили акт. В милицию. Причем, мне в милиции, например, он говорил: "Вот, ты, девочка, откуда?" (Понятно, что в Москве на таких работах как тогда, так и сейчас работают не местные москвичи, а всё... как сказать... приезжие: или из близлежащих, или из дальних ли, деревень ли, городов). И говорит: вот, дай, мол, телеграмму матери в Свердловск – пусть пятьсот (вот тогда пятьсот рублей он мне назвал; я сейчас уже не помню, много это, или мало было),– и мы тебя вроде как отпустим. Я говорю: "Я никому телеграмм никаких давать не буду". Потому что, во-первых,– я не могла маме нанести такой удар, вот; во-вторых,– еще неизвестно, отпустили бы, или не отпустили. Причем, это я сейчас понимаю – тогда-то я думала: точно отпустят. И стала я сама в этой тюрьме сидеть...
Вот сейчас у нас тут во дворе загорожено, стройка. Мы дров натаскали. Вот я натаскала – на всю зиму хватит. Но сейчас-то – пожалуйста, даже они спасибо говорят, что им не вывозить, что мы тащим. А тогда, видишь, все это было нельзя, потому что ведь люди запрещали сами неведомо чего. Вот скажем... Ладно, я согласна, что утащить с фабрики катушку ниток – это вроде как бы грех, воровство, а обрезки, обрезь – ее мешками сжигали. А люди несли и шили тапочки – продавали, шили коврики – продавали. То-есть, получали какой-то дополнительный заработок. Почему они это делали? Они делали потому... Потому что тех денег, которые платили, людям не хватало на прожитье. И как бы по теперешним временам сказали бы: вот, они предприимчивые, молодцы!.. Я почему говорю про фабрику? Потому что я после освобождения работала вот тут на швейной фабрике. И при мне люди эти лоскутки таскали, и тоже людей ловили уже при мне за эти лоскутки, за нитки... И потом, видите ли, у нас как бы в Советском Союзе выработалась такая система именно потому, что вроде – "все вокруг колхозное, все вокруг мое". В то же время – мое и не мое: что вроде, оно ничейное. Вот кто на чем работал, тот все ведь домой носил: это же нормально было. Тем более, что, скажем, в магазине с одной стороны все есть, а кинешься – то, что надо нету...
У меня был срок небольшой, всего шесть лет. Есть даже лагерная пословица: "Ты за что сидишь?" – "Ни за что!" – "А сколько у тебя срок?" "Десять лет" – "А вот и врешь!" Ни за что – пять или шесть давали. Были сроки-то ведь от пяти до двадцати пяти лет.
Сначала в КПЗ всех держат три дня, а за три дня прокурор должен выписать ордер на арест. И если он не выпишет – тебя должны отпустить! И все сдуру думают, что прокурор не выпишет, а прокуроры как выписывали, так и продолжают выписывать...
А где-то, видимо, перед самым Новым годом, что ли, суд был. А после Нового года я уже на этап уехала. Ну, да... Это был сентябрь сорок восьмого года – арестовали меня; три месяца я сидела. Ну, это нормально, это не долго. Сейчас вот, видите как: говорят, что и по два и по три года сидят до суда. А тогда все-таки нормально. Я считаю, что это нормально: сидели два – три месяца...
Светлана. А в тюрьме как жили?
Амалия Павловна. В тюрьме? Что в тюрьме? Нормально, как и везде... Во-первых,– человек остается человеком везде, в любых обстоятельствах. Везде. В какие бы экстремальные обстоятельства он ни попал. Например, попал он в зону, или попал он на войну,– бывают минуты затишья, минуты того, когда он книгу читает, бывает, например, Новый год. Вот я в тюрьме была в Новый год. Ну, Новый год – все равно ведь он – Новый год. Вот, в другой раз я в больнице была – я не скажу, что он в больнице был лучше, чем тюрьме. В тюрьме, значит, думаю что? Надо Новый год встречать! А как встречать? Все воры там – ну, такие, которые в законе, воры настоящие,– они, значит, выходят на "решку" (на решетку)... А тюрьмы все построены по такому принципу, что все решетки выходят во двор. Но там, хотя тоже есть вертухаи, но в общем, можно, как бы перекрикиваться через окна. И кричат: "С Новым годом, люди!" Потому что воры – это люди, а мы, кто вот случайно попал, это фраера. А я тоже пошла на "решку" и сказала: "С Новым годом, фраера!" И вся тюрьма ответила гулом. Понимаете как? То есть: "У-у !.." То есть, вроде там, во всех камерах все фраера встрепенулись, что не только воров поздравили.
Разные россказни рассказывают про тюрьмы: вот придешь в камеру, а тебе под ноги белую простынь кинут и если ты по ней пойдешь – значит ты человек, а если не по ней пойдешь, значит ты – так... Ничего этого не было. Были обычные люди везде. И так как я ведь (ну, по сравнению с ними), имела какое-то образование... Потому что многие тогда были: и четыре класса кончили, или не кончили. И потом, много в войну было и беспризорников и все, – кто это в тюрьмы попадал... Я им очень много рассказывала, я им читала много стихов: читала Маяковского, например. Я знала наизусть пьесу Ростана "Сирано де Бержерак" – я рассказывала эту пьесу, все... мне всегда место давали хорошее. А я потом все равно всяким бабушкам уступала: мне их жалко было. Мне всегда воры подвигались – и давали место. Везде, везде мне давали место...
Светлана. И тогда уже были "воры в законе"?
Амалия Павловна. Они всегда были. Были: воры, суки и фраера. Значит, суки – это бывшие воры, которые стали сотрудничать с начальством, стали работать. А ворам нельзя было работать, потому что они – люди! Они не могут работать! И им должны все равно все всё приносить. А как раз когда вот на Колыму мы попали... Там еще до этого, до Колымы, в этом, в Ванинском порту, рассказывали, что на Колыме всех воров переделают в работяг – то есть, там никто не позволит не работать. И конечно, воры очень боялись попасть на пароход – и они вот, например, что сделали?.. Там же – как было? Вот, спускаешься в этом, в Ванинском порту – и вот такой каменистый спуск... ну, там тоже – сопки такие... и тут: зоны, зоны, зоны, зоны, зоны... Ну, у нас тоже были: вот, обычные люди, фраера; ну, там в другом бараке – воры, в другом там – суки... Но они старались так: в одну зону сук и воров не сажать, потому что между ними резня не на жизнь, а на смерть шла! И вот, в соседней зоне были воры, настоящие воры, и они решили поджечь нас лагерем. В нашем лагере были суки: значит, воры тоже, но уже ссученные. А как они, зоны, между собой соединялись? Вот – колючка (проволока), вот – колючка, а между ними нейтральная полоса. И с этой стороны у них стоит туалет, и у нас – туалет. И ветер дул в нашу строну. И они подожгли свой туалет – и ветер должен был (ветры сильные там очень) как бы перекинуть огонь – и наша бы зона загорелась. А ветер вдруг (вот, Бог, говорят, есть!) внезапно переменился – и стала гореть их зона... Зона – ведь это очень много бараков. И стали гореть. Всё, загорелся один, другой, всё... Ветры сильные. Он переменился в их сторону – ему через колючку не надо, все тут, рядом – и стала гореть вся зона! И они кинулись толпой к вахте. И пока там вызвали дополнительную охрану, пока вывели... Некоторые были и пострадавшие, потому что уже кого-то догоняло пламя, кто-то в толпу вклинивался, кого-то это... И конечно, их оставили выяснять, кто из них поджигал? И их оставили на зиму. Они там снова стали кантоваться, то есть они на этап не попали...
