Текст книги "Вредители (СИ)"

Автор книги: Александр Накул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Да как ты не понимаешь! Патриоты побеждают! Я им нужен!..

– Нет ещё!

…Ещё сонные мысли школьника как-то сами собой смешивались с голосом утренней радиопередачи.

В углу работало купленное ещё до войны радио на консоли из лакированной сосны. Родители всегда очень внимательно слушали, что передают по радио и читали газеты, но никогда не обсуждали прочитанное. Кимитакэ очень быстро догадался, что они не верят в то, что там говорят, но и не подвергают это сомнению. Совсем напротив: они стараются запомнить то, что там говорят, чтобы понять, чего от них хочет правительство. И всегда говорить на публике то, что положено.

Прямо сейчас шла передача “Народная школа”. Выступал контр-адмирал Хираидэ Хидэо, большой чин в информационном бюро военно-морского флота:

– Мать важна для нас, поскольку без матери не бывает и сыновей,― вещал контр-адмирал,― А если не будет сыновей ― кто же будет служить в нашей победоносной армии и на непобедимом флоте? Поэтому так важна миссия воспитания. Задумайтесь вот о чём: отец нации Ямато ― Божественный Император. А это означает, что каждый японской ребёнок ― это маленькое божество. А мать и (после матери) армия их воспитывают. Делают из маленького божества, так сказать, настоящее, полновесное божество ― чудесного защитника нашей страны. Особенно хорошо, если он погибает в бою, но и гибель от бомбардировки и лишений тоже имеет стратегическое значение…

Слушать это было невыносимо. Кимитакэ нахлобучил фуражку поплотнее и почти выбежал на улицу.

Влажный утренний туман задёрнул город, как занавес. Юкио стоял у калитки ― хрупкий чёрный силуэт школьной формы, чемодан, на вид совсем новенький и сверкающие ботинки. И, по сезону, два огромных зонта.

Кими невольно залюбовался этой странной, тоскующей красотой. Тонкий, совсем девичий профиль под чёрной чёлкой и белый контур перчаток из чёрных рукавов ― казалось, туман сейчас растворит эти тонкие линии и оставит только парик и школьную форму.

На дальних заводах просыпались гудки, а дальше, за поворотом, уже звенел беспечный трамвай.

– Идём,― прошептал Юкио и схватил чемоданчик.

10. Противоестественная связь с Красным Драконом

Трамвай весело бежал в сторону школы ― как будто не было ни войны, ни невзгод, а только радостное летнее утро. Кондуктор в отутюженной форме оторвал сразу три билета.

– Эх, какие приятные школьнички. Это тоже твоя сестрёнка, да?― Юкио кивнул быстрее, чем Кими успел ответить,― А чего в мужской школьной форме? Женские закончились, или она у вас суфражистка, по европейской моде?

– Это просто совпало,― отозвался Юкио с беспечной улыбочкой. Похоже, он совсем не обиделся, что его приняли за девочку. Напротив: ему было интересно, что из этого выйдет.

– Приятно видеть таких девочек!― продолжал кондуктор, не замечая очевидного,― А так, вообще, в наше время молодёжь вообще ужасная сделалась. Одна надежда, что война их перевоспитает. Вчера вечером один прицепился – ну вот бы и ехал, раз места не хватает. Так он, собака енотовидная, прямо на номер райса наблевал. Вот что ты будешь с этой молодёжью? Кстати, форма очень на вашу похожа.

Кимитакэ стало не по себе.

– Скажи, от меня чем-то пахнет?― осторожно спросил Кимитакэ. Рот ещё помнил едкий вкус одеколона, а нос не мог сообразить, это запах выветрился или он просто привык.

– Только страхом,― ответил Юкио.

От такого ответа легче не стало.

Так что Кимитакэ забился в угол, открыл книжку и попытался нырнуть в чтение. Он ещё в детстве услышал, что один писатель (великий, русский, но не Достоевский) никогда не выходил из дома без книги. И с тех пор всегда так делал сам, особенно когда хотел спрятаться от скучной поездок.

Поездки сразу стали нескучными. А ещё он прочитал много такого, что голова шла кругом.

Сегодня в пути Кимитакэ решил хоть как-то ознакомиться с идеями знаменитого Окавы Сюмэя. По радио часто говорили, что это крупнейший философ современной Японии. Раньше был связан с патриотами-экстремистами и решал философские проблемы Южно-Маньчжурской железной дороги, а теперь, как многозначительно сообщали радиоведущие, работает над возрождением тайных школ патриотически настроенных ниндзя.

У отца нашлась изданная ещё до войны книга этого мыслителя, озаглавленная “Некоторые проблемы евразийского возрождения”. Было не очень ясно, как попала в дом их семейства. Возможно, её выдали на работе отцу, чтобы сотрудники отдела рыболовства не отставали от всяких тенденций.

Книга оказалась сборником статей и лекций о международном положении. Но Кимитакэ успел прочитать только первую фразу: “Пройдя через коммунистическую революцию, Россия вступила в противоестественную связь с Красным Драконом…” ― а потом вдруг ощутил, что трамвай остановился.

***

Приехали?

Но почему не звенят двери? И почему всё вокруг так встревожены?

Кимитакэ подобрался к окну, посмотрел вперёд.

Слева и справа на улице нависали привычные угрюмые дома. А прямо по ходу движения рельсы истончались, словно во сне. И упирались в дом без особых примет, который вырос прямо поперёк улицы. Рельсы уходили прямо в дом и там пропадали.

Водитель и уже знакомый кондуктор даже выбрались на мостовую, но толку от этого не было. Дом стоял поперёк дороги, как если бы это место принадлежало ему всегда.

Водитель даже пытался стучаться в боковую дверь. Разумеется, бесполезно. Дверь была заперта, и даже в окнах было пусто.

Тем временем кондуктор успокаивал пассажиров.

– Невозможно дальше ехать,― объяснял он какой-то буйной старушке,― Видите, дом стоит. Надо с ним разобраться.

Позади уже слышались звонки ― два трамвая тоже стояли на парализованной ветке.

Кимитакэ начал выбираться из вагона. Возможно, получится добраться до школы пешком. Или как-то исправить создавшееся положение.

(Он пока не знал, как)

Вагон был набит битком, но его пропустили. Улица дохнула в лицо едкой гарью. Кимитакэ обмахнулся фуражкой, как веером, а потом зашагал к проклятому дому.

И чем ближе он подходил к дому-преграде, тем более подозрительным этот дом выглядел.

Например, он был бесцветным. И дело не в том, что архитектор подгадал так, чтобы в здании были только белая и чёрная краска. Нет, он был бесцветен по-другому, как бывают бесцветные сны. Никакие цвета не имеют значения. Не было и запахов. Только где-то далеко, по ту сторону дома, гудел невидимый проспект.

Кимитакэ подошёл ближе, напоминая себе, что в наши дни каждый должен быть смел и бесстрашен.

Толкнул дверь. Дверь не пошевелилась. Ощущение было такое, что она не просто заперта, а скрывает за собой глухую дощатую стену.

Сомнений быть не может. Стучать было бессмысленно.

Тогда он отступил на шаг и посмотрел на дом ещё внимательней. Теперь дом казался не просто чёрно-белым ― он казался скорее неким планом, схемой, знаком, который обозначал дом и был непреодолимым препятствием для каждого, кто мог его прочитать. И для трамвая, и для человека.

Кимитакэ не знал, как это сделано. Но тут определённо не обошлось без магии. И оставалось надеяться, что это та самая магия, которую он заподозрил.

Школьник достал верный пенал для каллиграфии, сдвинул крышечку ― но на этом остановился. Допустим, он попытается написать иероглифы ― но какие? Или он может даже изобразить одну из Великих Печатей, которые он успел выучить. Но опять же ― какую? Никакой подсказки.

Нет, это не могло помочь. Дом выглядел законченным и неприступным.

Скорее по наитию, он закрыл пенал и спрятал его в портфель. А потом достал нож для разрезания бумаги.

Нож достался от дедушки Садатаро. А дедушке его подарили соратники по партии, когда провожали в губернаторы далёкого острова… Красивый, блестящий и довоенный, он годился для всего, им можно было даже карандаши точить. И при этом, что удобно для школы, совершенно не был похож на холодное оружие.

Кимитакэ сжал рукоятку, замахнулся ножом ― и вогнал его прямо в дверную створку.

Сперва нож шёл тяжело ― сквозь дверь прямиком в деревянные брусья. Но потом послышался знакомый звук и рука сама поползла вверх, оставляя за собой узкую щель.

Теперь нож резал бумагу. Дорогую, очень плотную бумагу, на какой можно писать хоть новогоднее поздравление от самого императора. Но всё-таки он её резал, потому что был для этого предназначен.

И вместе с бумагой резал дом, на этой бумаге нарисованный.

Вот уже закончен первый разрез в полтора человеческих роста. Кимитакэ отступил ещё на полшага, внимательно разглядывая свою работу ― а потом опять принялся резать, на этот раз горизонтально.

Словно самурай, которому порекомендовали совершить сэпукку, он хотел делать как можно меньше разрезов ― и в то же время каждый из этих разрезов должен быть стать как можно более точным.

Горизонтальных разрезов потребовалось два, оба короткие. А потом он просто схватился за колючие края, рванул хорошенько ― и оказался перед огромной дырой, за которой открывался всё тот же Токио, к которому он привык.

Разрезанная бумага с остатками теперь уже бесформенного рисунка, таяла в воздухе. Он не успел даже разглядеть, на чём держалась эта бумага, ― загадочный дом рассеялся, словно морок. Рельсы снова бежали вдаль по знакомой улице. Путь был свободен.

Кимитакэ выдохнул, замотал головой, почти засмеялся. Потом спохватился, спрятал нож и только потом зашагал обратно.

Предосторожность была не лишней. Не хватало, чтобы кто-то ещё испугался и начал всерьёз звать полицию. А так, если всё пройдёт гладко, они даже на занятия не опоздают.

Трамвай стоял на том же месте и ничуть не изменился. Двери открыты, но рядом ни души. Те, кто спешил, уже его покинули и рассосались по обходным переулкам.

Вагоновожатый, убеждённый, что ничего уже не поделать, сладко дремал за стеклом кабины, надвинув на глаза фирменную фуражку. Видимо, он был из тех сов, кого принудительно пытаются заставить быть ранними пташками ― и поэтому они даже трамвай ведут в полусне и ничему толком не удивляются.

Кимитакэ постучал по стеклу и без единого слова махнул рукой в сторону рельс ― дескать, путь теперь свободен, можно ехать. Вагоновожатый встрепенулся, поправил фуражку, принял бравый вид, положил руки на рычаги управления и только потом мотнул головой ― дескать, забирайся, двери закрываются.

Кимитакэ вскарабкался обратно в опустевший салон.

Трамвай звякнул и тронулся. За окнами снова побежали дома.

Никто из оставшихся пассажиров так и не посмотрел в его сторону и не понял, что произошло.

Кимитакэ уже собирался вернуться к чтению, но тут услышал шлепки. И даже чуть испугался ― неужели снова какая-то напасть от неведомых врагов? А потом спохватился и опять оглядел салон.

Это хлопал Юкио ― руками в безукоризненно белых ученических перчатках. А когда заметил, что товарищ на него смотрит ― смутился, сунул сверкающие белизной руки в карманы и начал демонстративно пялиться в окно, как если бы ничего и не было.

И только длинная прядь волос над ухом покачивалась в такт движению трамвая.

***

Чем был полезен братик ― он умел исчезать. Как только доехали до школы ― сразу куда-то делся, и Юкио вместе с собой прихватил. Так что на какое-то время Кимитакэ даже показалось, что длинноволосый новичок ему просто приснился.

А ещё братик никогда не настаивал, чтобы они возвращались домой вместе. Ведь у каждого есть свои кружки и свои увлечения. И можно было совершать вылазки вроде вчерашней. Поэтому могло быть и так, что увидит он братика только дома, вечером. И уже отходя ко сну, сможет спросить (если не забудет), что он успел увидеть.

Хотя скорее всего, братик ничего не увидел. А просто сидел, как и положено, в трамвая и дожидался, как всё решиться само собой.

***

Оказавшись наедине с одноклассниками, Кимитакэ вдруг вспомнил свои первые занятия в классе каллиграфии. Он и не подозревал тогда, во что это вырастет.

(Да и сейчас не особенно представлял, до чего это всё доведёт)

В тот вечер сыпало мелким холодным дождиком, так что в классе зажгли две лампы. Старый Каллиграф дожидался их за учительским столом. Когда школьники стали заполнять класс, он даже не обернулся.

Двенадцатилетнему Кими казалось, что Каллиграф уже достиг того возраста, когда взрослеть человеку больше некуда. Изрядно тронутые сединой волосы вокруг лица с огромной родинкой около носа, светлый европейский костюм с зелёным галстуком. А см почти всегда неподвижный, словно огромный усталый айсберг.

На первое занятие собрались человек восемь и никого из дворян. Видимо, надеялись, что им и так будут ставить лучшие оценки ― как это бывало на обычных уроках. А может быть, они где-то успели прознать, что изысканная подпись на работах Старого Каллиграфа, по которой его называл директор школы ― не больше, чем псевдоним. Настоящая его фамилия была какая-то совсем обычная и крестьянская ― кажется, Ямада, а может быть и Ямамото.

Но сейчас, когда они все оказались наедине с искусством, любое происхождение не имело значения. У богатых и родовитых, особенно если они происходят из нормальных семей, а не из таких, как у Кимитакэ, просто больше времени на свои увлечения. Но каллиграфией они увлекаются редко ― в наши дни это слишком не модно.

– Вы принесли свои прежние работы?― спросил Старый Каллиграф,― Очень хорошо, доставайте и положите на край. Садитесь просторно, один человек, один стол!

Зашуршала бумага. Наставник, не поднимаясь, обвёл класс ледяным взглядом.

– Всё, что вы принесли ― чудовищно. Такой работой невозможно восхищаться, а человека со вкусом она может убить. Я буду вас учить всему и заново. Что до ваших каракулей ― прямо сейчас порвите их пополам. А потом ещё пополам. Вернётесь домой – можете сжечь.

Пауза. А потом, удивительно звонко, всхлипнул первый гибнущий лист...

Расправа произошла удивительно быстро. Словно морской вал, невидимый и рокочущий, прокатился через класс – и когда он опал, на столах остались только обрывки с чёрными кусочками букв.

– Вопрос: почему вот тот молодой человек ничего не порвал?

“Вот тем молодым человеком” и был Хитаки. С собой он принёс только чистую бумагу (даже не рисовую!) и ту самую шкатулочку с Вэнем.

– А мне нечего рвать, господин Каллиграф. Я даже тушь растирать не умею.

– Вот как. И зачем ты тогда сюда пришёл?

– Чтобы научиться!

Надо сказать, что растирать тушь классическим способом ― то ещё дело, оно даже влюблённого в каллиграфию Кимитакэ было способно вывести из терпения. Нужна всего лишь одна капля воды ― и очень много терпения, чтобы тереть, тереть и тереть чёрный брусок по этой капле, пока не покажется, что ты надавил достаточно чёрной жижи. Но сколько её ни дави, хоть до краёв чернильницу наполни ― она всё равно ухитрится закончиться где-то за два иероглифа до конца композиции. И приходится опять растирать, уже с другой каплей воды, пусть это и не по канону…

А ведь заклинание, чьи символы написаны на разных каплях, скорее всего не сработает. Не в этом ли причина упадка магии в наше время? Неспроста ученические чернильницы делают такими маленькими.

– Молодец, что признался в своей никчёмности,― говорил тем временем Старый Каллиграф,― А вот тот молодой человек почему бережёт свои каракули?

Кими был мальчик прилежный и, как говорят, способный. Поэтому ответить ему было непросто.

– Я... лучше пойду,― он поднялся над партой, чувствуя, как побагровели уи и кровью налилась голова,― Но... не буду рвать то, что рисовал. Мне оно самому нравится, понимаете? Ошибок ещё много, да, знаю. Но мне нравится, я хочу сохранить. Я пришёл, чтобы научиться лучше. Если моя манера не подходит...

– Подходит.

– Я...

– Подходит. Сядь.

Старый каллиграф не глядя взял кисточку и направил её в сторону класса – ни на кого конкретно и на всех сразу.

– Слушайте сюда, рылиндроны!― заговорил он всё тем же голосом, спокойным и высокомерным,― Ваше мастерство настолько ничтожно, что вы готовы сами уничтожать свои работы. Ведь они отвратительны вам самим! Вы готовы их терпеть, только пока их кто-нибудь хвалит. Такое отношение несовместимо с искусством каллиграфии. Есть разные школы, манеры, традиции. Но любой каллиграф к какой-нибудь, но принадлежит. Он знает, какая для него каллиграфия хорошая, какая плохая и делает только хорошую. Вы же настолько бездарны, что делаете дрянную работу, а потом оправдываетесь, будто вам неизвестно, что хорошо, а что плохо! Учить таких бездарностей дальше я не намерен. Все, кроме этих двоих – идите прочь! Ищите себе другого наставника.

Задвигались стулья. Отвергнутая шестёрка покидала комнату ― и было видно, что с облегчением.

Тем временем Наставник подошёл к Кимитакэ и навис над ним, словно грозовая туча.

– А теперь покажи, как ты пишешь.

– А что написать вам?

– Что угодно. Можешь начало “Ирохи”. Можешь кружок.

Кими, как положено, капнул в миску одну-единственную каплю воды и принялся растирать брусок. Прежде, когда жидких чернил не было, брусок на одно письмо растирали час – поэтому письма старались писать так, чтобы по получению их можно было повесить на стену...

Закончив с чернилами, Кими обмакнул кисть и вывел:

Мудрецы не могут сами вызывать удачное время. Но, когда выпадает случай, не упускают его.

(Такое висело в кабинете у отца. Отец думал, что это из Конфуция. Кимитакэ не пытался его в этом переубедить.)

– Терпимо,― произнёс Каллиграф прямо над ухом – он незаметно переместился за спину ученика,― Продать ещё нельзя, любоваться уже можно. Но кисть ты держишь вверх тормашками. Это же не карандаш и не палочки для еды.

Он взял у Кими кисть, вложил в руку правильной стороной и бережно сомкнул пальцы.

***

И вот он пропал. Неизвестно куда, и бесследно.

Была ли в этом замешана женщина? Или коммунисты?

Этого нам, боюсь, никогда не расскажут.

Такие вещи можно выяснить только самостоятельно.

11. В роли Эдобэя

Когда Кимитакэ вернулся вечером домой, его встретила музыка. Он снимал ботинки и прикидывал, как долго осталось до ужина ― а музыка звучала, приглушённая, но явная и полузнакомая.

Очевидно, что источник музыки был в доме. Но он не мог понять, откуда она взялась. Родители и в мирное время музыкой не увлекались, младший братик во всём их слушался, да и сам Кимитакэ разбирался в ней слишком слабо, чтобы получать удовольствие.

Но всё-таки он сделал паузу и сделал усилие, чтобы сообразить, откуда доносится музыка. И даже угадать, кто мог такое устроить.

Кимитакэ отодвинул дверь и подозрение его подтвердилось. В пустой дедушкиной комнате прямо на столе взгромоздился древний патефон с кованым медным раструбом. На патефоне степенно вращалась пластинка, и звучала музыка ― исполненная на вроде бы знакомых европейских инструментах, но всё равно странная, ломаная, нервная, от какой по коже начинают ползают холодные слизняки.

А рядом сидел Юкио ― во всё той же чёрной школьной форме ― и с любопытством смотрел на вошедшего.

– А что это играет?― осведомился Кимитакэ.

– Не знаю. Я взял пластинку, которая лежала сверху самой первой.

Кимитакэ тоже сел к патефону, поднял конверт. От того, что он увидел, у него похолодели руки.

Это было то самое “Снизойди на эти жёлтые пески” Адриана Леверкюна, которую он обсуждал с маэстро Леви. В исполнении Симфонического Оркестра Осаки, если это имело какое-то значение.

Кимитакэ понятия не имел, что у него есть такая пластинка. Он не мог её увидеть даже случайно ― иначе бы вспомнил, когда Леви о ней заговорил.

Всё это накупил дедушка Садатаро на пике влияния и славы и просто поставил в углу. Пластинки он купил, скорее всего, из сообрежений, чтобы хорошо смотрелись на полке.

Дедушка тоже не разбирался в музыке и вообще видел в актёрах и музыкантах опасных соперников ― потому что они тоже умели тянуть за струны души и морочить голову. Но патефон в те времена уже был важной частью интерьера, во всех журналах их рисовали.

А те, кто пытался изъять имущество уже после краха, просто не стали мучаться с этой махиной. Вот и стояла она в углу, значительная, и безмолвная, пока не пришёл Юкио и не оживил.

– Похоже, ты совсем собрался ко мне переселиться,― заметил Кимитакэ, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

– Если твои родители не против ― я могу.

– Это очень их удивит. И я думаю, они не согласятся. Они не против, только чтобы ты иногда гостил.

– Ты же сам видел ― я вежливый и чистоплотный.

– А ещё связан с тайными обществами,― заметил Кимитакэ,― Я думал, такого ученика и в школе не очень терпеть будут.

– А может быть, я исследователь,― заметил Юкио и сверкнул глазами,― Или коллекционер.

– И в музыке тоже разбираешься?

– Почему ты так решил?

– Ты слушаешь современных европейских композиторов.

– Я ничего не знаю о современных европейских композиторах.

– Зачем тогда поставил пластинку?

– Чтобы никто не мог послушать, о чём мы сейчас говорим. Я взял первую попавшуюся. Кажется, это какая-то симфония. Значит, достаточно громко. Народные песни для такого не годятся.

Кимитакэ так и хмыкнул.

Юкио сидел рядом и был совсем небольшим, на голову ниже долговязого Кимитакэ. За счёт этого он выглядел даже младше, лет на четырнадцать. И всё равно он казался недоступным и непобедимым.

– А о чём ты хотел со мной поговорить?― спросил Кимитакэ.

– Давай сначала ты у меня спросишь обо всём, что тебя волнует.

– Хорошо…― Кимитакэ задумался, а потом вдруг выпалил:― Что ты скажешь про “Общество Зелёного Дракона”?

Про это общество он сам только что прочитал в той самой книжке, пока ехал домой на трамвае. Окава Сюмэй утверждал, что они очень влиятельны даже в современной Германии и могут даже устраивать экспедиции в Тибет. Причём за государственный счёт.

– “Общество Зелёного Дракона”, разумеется, существует,― не моргнув глазом, отчеканил Юкио,― но от нас отличаются полностью. Мы разыскиваем злодеев, а они ― тибетские тайны.

– Искать злодеев опаснее.

– Именно поэтому мы этим и занимаемся. А “Общество зелёного дракона” всё равно ничего не добьётся. Для тибетских тайн есть монахи. Наши и тибетские. Они этими тайнами каждый день занимаются, и всякие туристы и скалолазы им только мешают.

– Но неужели какие-то непонятные события в тылу могут что-то значит, когда идёт война?― Кимитакэ наконец решился задать свой главный вопрос.

– Ты что, думаешь, раз война, можно и не умываться, и мусор на улицах не убирать?

– Нет, конечно нет. Я думаю, что во время войны даже стихи писать можно, и музыку исполнять. Я же не европеец, чтобы в любую чушь верить. Но есть другое. Враги же вокруг нас, и они очень сильны. Мы не знаем их планов. Мы не знаем и планов нашего генерального штаба. Оно и к лучшему, меньше шанса, что они утекут к противнику. Но вот, что я подумал. Может, будет лучше, если мы просто станем делать то, что требует от нас национальная оборона? Потому что сейчас даже воры знают, что если они победят, пощады не будет.

– Я слышал, что на войне мелочей нет.― отозвался Юкио.

– Получается,― Кимитакэ смотрел в стол, но всё равно ощущал взгляд приятеля,― мне всё же имеет смысл доложить о твоём подозрительном поведении.

– И отправить меня вместо учёбы на Хоккайдо лес валить? Или ты полагаешь, что мне лучше подойдут удушливые джунгли Индонезии?

– Куда тебя отправят ― решать буду не я. И не мне решать, действительно ли ты шпион, или просто меня разыгрываешь.

– Если ты действительно захочешь мне помочь ― тебе придётся много что решать самому,― заметил Юкио.

– Тогда ответь мне снова. Что тебе от меня нужно? Почему ты приходишь ко мне домой и делаешь так, чтобы родители нас не слышали.

– Ты сразу со мной подружился.

– У тебя было время, чтобы точно так же подружиться с кем угодно из моего класса!

– Раз так, то вот, смотри.

Юкио полез в карман и достал что-то металлическое. Сначала Кимитакэ подумал, что это какой-то диковинный металлический пенал для каллиграфических принадлежностей. Но потом разглядел, что на белой, как свежевыпавший снег, перчатке лежит императорская хризантема, затейливо отлитая из какого-то простого металла, больше всего похожего на сталь.

– И что это для меня значит?― спросил Кими.

– Я думал, ты спросишь, выдадут ли такую же и тебе?― хризантема снова скользнула в карман.

– Как видишь, не спросил.

– Я заметил, что ты занимаешься каллиграфией. Каллиграфией…― Юкио замотал белоснежной ладонью в воздухе, словно не мог ухватить нужное слово,― в самой древней её форме

– Я просто изучал вещи, как-то с этим связанные.

– Изучал достаточно, чтобы овладеть?

– Все чему-то учатся,― заметил Кимитакэ,― Хокусай покупал у голландцев европейские картины, чтобы постичь европейское искусство. А когда чёрные корабли возвращались назад, уже европейские художники скупали гравюры Хокусая, чтобы постичь его технику.

– Надо же, какой ты образованный. Про это рассказывают в школе?

– В нашей ― нет. Искусство слишком сложно для государственного человека. Это из моих изысканий. А ещё я слышал, что Хокусай на старости лет мечтал научиться рисовать птиц так, чтобы они оживали и взлетали с листа. Не слышал, получилось ли у него, ― но это была достойная задача для восьмидесятилетнего старца, ”одержимого живописью”.

– Красиво, но бессмысленно,― заметил Юкио,― Зачем государству птицы, которые оживают с бумаги? Птиц и так летает немало, не все их них съедобны и поэтому на них мало кто смотрит.

– Я тоже думал над этим. Думаю, всё дело в том, что Хокусай был великим человеком. Мы, люди простые, не способны понять великих. Мы можем только смотреть на них с почтением и восхищался.

– Однако я слышал, что в Токио появился один школьник, который решил возродить этот промысел,― продолжил Юкио, продолжая смотреть вбок,― И у этого школьника получилось то, что не вышло у Хокусая, хоть и лет ему совсем не много. Под его кистью оживают драконы и рвутся декорации, созданные самыми искусными мастерами иллюзий.

– Ты мог многое слышать, но обратился не по адресу,― Кимитакэ поморщился и принялся тереть глаза,― Я не знаю, зачем каллиграфия вашей Стальной Хризантеме, но современный мир прекрасно обходится без неё. Мои увлечение ― устаревшее и бесполезное, оно не приносит ни денег, ни внимания женщин. Даже фехтовальщик, эксперт по кендо, принесёт стране больше пользы, особенно если окажется на фронте.

Музыка давила. А потом вдруг вступило сопрано и впилось прямо в сердце, словно хищная птица. И Кимитакэ ощутил, как по щеке сбегает тёплая слеза.

– Автор ― худший судья своему творчеству,― отозвался Юкио.

Кимитакэ поднялся, с трудом управляясь с затёкшими ногами. Продолжала звучать чудовищная музыка Леверкюна, и ему хотелось, хоть он и был сейчас трезв, подражать маэстро Леви. Решительным шагом он приблизился к стене и указал на классическую гравюру XIX века ― не конфискованную только потому, что оказалась ничего не стоящей копией.

Эту картину европейцы знают, как “Портрет актёра театра Кабуки”. Хотя её полное название ― “Отани Онидзи III в роли Эдобэя”. В американском альбоме она называлась “Отани Онидзи III в роли слуги Эдобэя”, но это, конечно, потому что искусствоведы не смотрели саму пьесу: Эдобэй по сюжету никакой не слуга, а главарь шайки воров. Просто его амплуа ― якко, какое обычно бывает у буйного слуги, который постоянно лезет в драку. Театр кабуки устроен так, что там возможны в принципе любые роли, ― а вот амплуа ограничены.

Сейчас это мало кто знают, потому что классические пьесы смотрят редко.

А вот Кимитакэ смотрел. Бабушка заставила.

– Знаешь, чем знаменит автор этой картины?― спросил Кимитакэ.

– Чем-то, кроме картины?

– Именно так. Мы знаем его имя ― он подписывался как Тосюсай Сяраку ― и больше ничего! Два года он выпускал такие вот гравюры, и выпустил почти полторы сотни. А потом пропал так же неожиданно, как появился. Больше о нём ничего узнать не удалось. На гравюрах ― актёры самых разных театров. Это только осложняет поиски, мы не можем привязаться ни к чему конкретному. А ещё в одной книжке о поэзии упомянуты два стихотворения поэта Сяраку ― но точно известно, что это был другой Сяраку. И сохранилось несколько календарей, оформленных человеком по имени Сяракусай. Про этого даже не известно, тот этот Сяраку или нет.

– Думаешь, человеком, который подписывался как Тосюсай Сяраку, мог быть кто-то из твоих предков?

– Думаю, что этот человек уникален. Есть люди, про которых известно немного. Есть люди, про которых ничего неизвестно ничего, кроме их работ или просто их существования. Достаточно вспомнить восемь незарегистрированных императоров, про которых мы не знаем ничего, кроме того, что они правили в глубокой древности. Но Сяраку успел оставить о себе только известие о том, кем он не является. Если обозначить количество сведений, которые у нас есть о гравёре Сяраку, числом ― это будет не просто маленькое, а даже отрицательное число!

– Вижу, ты силён не только в каллиграфии,― заметил Юкио,― но и в арифметике. А поэзией случайно не увлекался? Или может скульптуры из дерева режешь?

– На это меня уже не хватает. Каллиграфия бездонна, её можно изучать бесконечно.

– А к чему ты завёл разговор про эту картину?

– По твоему примеру. Ты тоже много темнишь.

– Хорошо, скажу прямо,― ответил Юкио,― Твои умения впечатляют. Но чтобы они расцвели, нужна организация. Без организации ― ничего не добиться.

– Неужели у вас настолько мало людей, что вы готовы вербовать школьников, увлечённых каллиграфией?

– Наоборот! Требования к новым членам нашего общества весьма высоки. Это должны быть люди способные и обеспеченные. Мы занимаемся спасением страны, а это требует неочевидных расходов. Например, может оказаться так, что кому-то из организации предстоит поступить в Токийский университет, или совершить далёкое путешествие, или собрать небольшую частную армию.

– Не думаю, что нам разрешат в разгар войны собрать даже самую маленькую частную армию.

– Ты боишься?

– Допустим.

– Но мало того, что ты боишься ― ты стесняешься этого,― Юкио улыбнулся,― А стесняешься. потому что не знаешь главного ― что тут и надо бояться. Бояться естественно. Не бойся бояться, потому что иначе ты можешь ослабнуть. Обманщики и вредители ― они всегда так делают. Сначала они ставят условие, чтобы ты не проявлял страха, гнева, или любых других естественных чувств ― а потом начинают тебя на него провоцировать. И вот ты испытываешь чувство ― но должен его не испытывать. И от этого, пусть на пару минут, становишься сумасшедшим. Тут-то он тебя и хватает! Потому что сумасшедший ― всегда беспомощен!

– Ты хорошо говоришь. Обещаю, что буду испытывать страх, как положено. Но я не замечаю, чтобы сильно боялся ты. Хотя вроде бы мы в одном положении. В чём твой секрет?

– Я, разумеется, не боюсь,― ответил Юкио,― Но это потому, что я ― не совсем человек.

***

– Так всё-таки,― снова заговорил Кимитакэ,― объясни ― что вам, не совсем людям, от меня нужно?

– Теперь, когда ты задал вопросы, объяснить это будет сравнительно просто. На самом деле это не нам, это от нас правительству кое-что нужно. У них (они не говорят откуда) есть очень достоверные сведения, что противник готовит удар по нашей школе.