Текст книги "Спиноза. Жизнь мудреца"

Автор книги: Александр Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Возможно, помимо соображений безопасности, Спинозу отвлекала от хлопот по изданию уже написанных трудов необходимость как можно скорее закончить новый, который полностью его захватил. Именно в это время происходят события, делающие новое произведение Спинозы как нельзя более актуальным для эпохи, переживаемой его родиной.

Глава III

ВЕЛИКИЙ ПЕНСИОНАРИЙ

1

В XVII столетии политическое устройство Голландии было весьма своеобразным и сочетало в себе черты как монархии, так и буржуазной республики.

Во главе государства формально находился так называемый штатгальтер, выполнявший функции председателя Государственного совета. Должность штатгальтера была наследственной, и занимали ее принцы Оранской династии, сторонники которой именовались оранжистами.

Влияние штатгальтера усиливалось тем обстоятельством, что он одновременно являлся и верховным главнокомандующим, благодаря чему становился естественным вождем дворянства, которое было главной опорой его власти.

Что же касается роли штатгальтера в Государственном совете, то тут его власть существеннейшим образом ограничивалась влиянием и рычагами реального воздействия на политические процессы, находящимися в распоряжении заместителя штатгальтера в Государственном совете, который именовался великим пенсионарием.

Такое непривычное для русского уха словосочетание в приложении к государственному деятелю, определявшему основную политику страны, объяснялось тем, что лицо, выполнявшее функции великого пенсионария, стояло во главе финансового ведомства и регулировало финансовые потоки, т. е., говоря привычным современным языком, распределяло бюджетные ассигнования и тем самым управляло государственной экономикой.

Из этого со всей очевидностью следовало, что именно великий пенсионарий был выразителем интересов буржуазии и республиканской партии.

Борьба монархической и республиканской партий и составляла движущую силу политических процессов Голландии XVII века.

2

В 1653 году должность великого пенсионария занял лидер республиканской партии Ян де Витт. С его появлением у руля государства (ведь фактически власть великого пенсионария приблизительно соответствовала той, что сейчас мы понимаем под словом «президентская»), влияние республиканской партии стало в стране преобладающим после того, как ее главная соперница – партия Оранских принцев – лишилась своего вождя в лице преждевременно скончавшегося Вильгельма II.

Ян де Витт, сын Якоба де Витта, бургомистра города Дортрехта, родился 24 сентября 1625 года, т. е. был семью годами старше Спинозы.

Яну де Витту и его старшему брату и соратнику Корнелию де Витту, благодаря разумной предусмотрительности и неустанной деятельности, удалось добиться подъема промышленности и торговли, финансов и флота и тем самым загладить вред, причиненный стране войной с кромвелевской Англией в 1651—1654 годах.

3

Постепенно голос Голландской республики, возглавляемой Яном де Виттом, получил решающее значение в делах северной Европы.

Вторая война с Англией, где к тому времени снова водворилась королевская власть, война, в которой Корнелий отличился своими подвигами на море не меньше, чем в предыдущей, не только кончилась для Голландии успешно и принесла большие выгоды стране, но возбудила зависть и алчность французского короля Людовика XIV.

Прикрываясь мнимыми правами наследства, этот скупой и властолюбивый государь занял своими войсками фландрские провинции, еще причислявшиеся к Испании, намереваясь со временем захватить и свободную Голландию.

Оба государства поддерживали дружественные отношения, пока это было для них полезным в качестве противовеса испанским притязаниям в Европе. Но когда Франция сама начала претендовать на общеевропейское господство, Голландия вынуждена была изменить свою политику.

Чтобы дать отпор Людовику, Голландия заключила союз с побежденной Англией и со Швецией, которая в то время еще считалась великой европейской державой. Этот союз, ставший плодом усилий Яна де Витта, отвратил непосредственную опасность, но одновременно вызвал в стране сильное волнение.

Оранской партии снова представился случай вернуть прежнее влияние, а обострившееся партийное соперничество еще увеличило заботы и затруднения, с которыми приходилось бороться мудрому политику, хлопотавшему исключительно о благе своей родины.

4

Оранская партия усилилась вследствие того, что у нее появился новый вождь в лице младшего сына покойного наместника – Вильгельма III. Благодаря родственным связям с материнской стороны этот молодой человек мог рассчитывать на поддержку Англии, а наследственность наместничества в Оранском доме обеспечивала ему выдающееся положение в родной стране.

В этой особенности политического устройства Голландии, сохранившего переход от отца к сыну власти наместника и связанных с ней полномочий, республиканцы видели серьезную опасность, грозившую свободе Голландии. Чтобы предотвратить ее, Ян де Витт принял особые меры.

Молодому оранскому принцу не было еще и четырех лет, когда его особым актом лишили прав на наместничество. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, по настоянию де Витта был издан новый указ, отнимавший у юноши всякую возможность занять видное положение в своем отечестве. Правда, из уважения к союзной Англии впоследствии указ о лишении принца наместнических прав был отменен, но в интересах республики власть и значение наместника были сведены к нулю, что, разумеется, еще больше обострило и без того натянутые отношения между партиями.

Вот такой политический кризис переживала Голландия в ту пору, когда Спиноза всецело сосредоточился на своем труде по разграничению философии и богословия. Теперь этот труд оказался тесно связанным с политическими процессами, происходящими в стране.

5

Из писем Ольденбурга и вопросов, которые он задавал своему другу, видно, что Спиноза с живейшим участием следил за развитием событий. При этом симпатии его были на стороне Яна де Витта.

Республиканец по своим политическим убеждениям, Спиноза был безусловно на стороне партии, враждебной Оранскому дому.

«Королевской власти, – утверждал он, – в голландских штатах никогда не существовало; во главе их стояли только графы, из которых ни одному не было предоставлено право управления всей страной. Для обеспечения своей гражданской свободы могущественные штаты удержали за собой право напоминать своим правителям об их обязанностях, а в случае надобности и призывать их к ответу. А следовательно, сопротивление штатов чрезмерным притязаниям правителя никак нельзя назвать отпадением, так как здесь дело идет лишь о сохранении собственной стародавней власти штатов».

По мнению Спинозы, Англия, снова восстановившая у себя королевскую власть, пользовалась несравненно меньшей свободой, чем Голландия. В Кромвеле он видел того же монарха, только не решающегося назвать себя этим титулом. Несмотря на всю свою строгость по отношению к внутренним врагам и постоянные войны с внешними, Кромвель не сумел удержать власть и должен был уступить место законному королю, призванному обратно народом, опасавшимся, чтобы его положение не ухудшилось еще больше под властью протектора.

Однако Спиноза далеко не сторонник монархии. Он высмеивает тех, кто утверждает, что особа государя священна, что он является наместником Бога на земле и поставлен над своими подданными не властью людской, но божественным Провидением.

Как считает Спиноза, высшим законом и высшим правом монарха должна быть забота о благе его народа. Он предоставляет монарху право выбирать из мнений его советников то, которое ему более по вкусу, но не позволяет ему идти против мнения всего совета. Всегда и везде на первый план король должен ставить основные интересы государства. Если министры отказываются выполнять повеления монарха, противоречащие интересам страны, Спиноза не осуждает их, ибо, как он формулирует, «если всякое право есть объявленная воля короля, то далеко не всякая воля короля есть право».

Особенно нападает Спиноза на Людовика XIV, который был образцом королевского произвола. Его поползновения подчинить себе Голландию, опираясь на права наследства, Спиноза называет непозволительными и неуместными и требует мудрых государственных мер для их предотвращения. Резкий протест вызывает у Спинозы использование Людовиком наемных войск. Он считает, что защита страны должна быть возложена на ее граждан, способных носить оружие, так как только при таком способе защиты охраняется и государство, и гражданская свобода его жителей. Наемные же солдаты, состоящие на жалованье у короля, чувствуют себя как бы его личными слугами, обязанными повиноваться только ему одному.

Того же Людовика подразумевает философ, выступая против ошибочного мнения, будто верховное право судить и решать в известном государстве может принадлежать одному человеку. Это заблуждение: нет человека, которому было бы под силу нести такое бремя, и тогда часть его забот о народном благе переходит к доверенным лицам и советчикам, в руках которых в сущности и сосредоточивается верховная власть, особенно когда король сластолюбив и не столько царствует, сколько угождает прихотям своих наложниц и фаворитов. Даже известную поговорку «Государство – это я», приписываемую этому королю, мы находим у Спинозы – как общий принцип, толкуемый в том смысле, что королевская воля и права граждан есть одно и то же, и потому никакие распоряжения короля не могут иметь силы после его смерти, «так как вместе с ним некоторым образом умирает и государство», а граждане возвращаются в первобытное или естественное состояние; верховная же власть переходит в руки народа, который может ввести новую форму государственного устройства.

Глава IV

ВЛАСТЬ МУДРЕЦА

И МУДРОСТЬ ВЛАСТИТЕЛЯ

1

Колеблющееся пламя трех свечей в старинном медном подсвечнике отбрасывает на стены и потолок убогой комнаты Спинозы в доме ворбургского живописца Даниила Тидемана причудливые тени предметов обстановки.

Глаза гостя не сразу привыкают к полумраку, но постепенно он начинает различать окружающее: вот шлифовальный станок – на нем этот мудрый чудак вытачивает свои линзы; неподалеку небольшой микроскоп, тень которого неровной дутой ложится на книжную полку, заставленную фолиантами. Круглый табурет у письменного стола, посредине комнаты еще один стол – квадратный, вероятно обеденный. В углу отгороженный занавеской закуток – он, наверное, заменяет хозяину спальню. Истинно спартанская обстановка...

– Присаживайтесь к столу, – мягким выразительным голосом приглашает гостя хозяин. – Честь, которую вы оказали мне своим визитом, господин де Витт, столь высока, что...

– Нижайшая просьба к вам, дорогой господин Спиноза, – не давая хозяину закончить заготовленную формулу вежливости, с живостью перебивает его гость. – Давайте обойдемся без излишней куртуазности. Я тоже мог бы ответить вам тем, что честь, которую оказали мне вы, согласившись принять меня, еще более высока, так как политиков на свете тьма-тьмущая, а мудрецов – единицы, но лучше не будем тратить время на обмен любезностями, а сохраним его для более содержательной беседы.

– Но вы же не станете возражать, – с кроткой улыбкой возразил Спиноза, – что и политика может быть мудрой, а следовательно, политик может быть приравнен к мудрецу.

– Только в том случае, когда он опирается на мудрость, добытую философией за века ее существования, – нетерпеливо ответил Ян де Витт. – Тогда он, в отличие от кабинетного мудреца-теоретика, становится, так сказать, мудрецом практического свойства. И именно об этом я хотел с вами побеседовать, любезный господин Спиноза.

– Тема эта обширна и увлекательна, – откликнулся хозяин комнаты. – Меня она тоже весьма занимает в последнее время.

– Тем лучше, – с удовлетворением заметил гость.

2

– Меня привело к вам, – продолжал он, – помимо естественного желания познакомиться с человеком, ведущим столь необычный образ жизни, прежде всего вычитанное в вашей книге о началах философии Декарта стремление отыскать людей, которые были бы заинтересованы в издании и других ваших трудов. Это стремление сохранилось у вас и сейчас, не так ли?

– Разумеется, господин де Витт. Я полагаю, что каждый пишущий мечтает о том, чтобы написанное им было воспринято и осмыслено как можно большим числом людей.

– Я тоже так считаю, господин Спиноза. И мне хотелось бы стать одним из тех, кто будет споспешествовать продвижению ваших сочинений к печатному станку, что бы по этому поводу ни думали мракобесы всех мастей и оттенков. Но прежде я счел необходимым хотя бы вкратце узнать о содержании неизданных ваших произведений.

– Рад буду удовлетворить вашу любознательность, господин де Витт. Вот, например, тут у меня как раз под рукой не завершенный пока трактат.

– Чему он посвящен?

– Я дал ему предварительное название «Трактат об усовершенствовании разума».

– Интригующее название. И я могу с ним ознакомиться?

– Думаю, для того чтобы получить представление о его содержании, вам достаточно будет просмотреть хотя бы предисловие к нему.

– Охотно.

– Тогда подсаживайтесь поближе к свету. Удобнее всего вам будет за моим письменным столом.

Гость занял рабочее место философа, а тот положил перед ним написанные по латыни листки.

Ян де Витт приступил к чтению.

3

Вот что прочитал он в предисловии к «Трактату об усовершенствовании разума».

«После того как опыт показал мне, что все, что ни делается в обычной жизни, тщетно и бесполезно, что все, чего я желал или боялся, хорошо или дурно лишь постольку, поскольку это волнует душу, – я решился наконец узнать, нет ли чего-нибудь такого, что в самом деле составляло бы добро, давалось бы само собою, одно бы потрясало душу и по достижении чего я мог бы вкушать вечную и постоянную радость. Говорю: «решился наконец», – потому что на первый взгляд казалось неблагоразумным бросить положительное и верное ради неопределенного и неверного. Я именно видел, какие преимущества доставляют почести и богатства, видел, что я должен оставить всякое стремление к ним, если только сердечно хочу заняться чем-нибудь другим, – что если, с одной стороны, я должен был отказаться от них даже в том случае, когда бы в них заключалось истинное человеческое счастье, то, с другой стороны, я опять-таки был далек от истинного счастья, когда стремился исключительно к ним, в то время как я знал хорошо, что не в них счастье. Я подумал поэтому: нельзя ли создать себе новое состояние, не нарушив, однако, прежнего порядка и прежнего образа жизни, чего я домогался уже неоднократно, но всегда без успеха...

Видя, что богатства, почести и чувственные наслаждения служат мне только помехой при моих стремлениях и стараниях найти себе новый образ жизни, что они до того противоположны последнему, что необходимо отречься либо от них, либо от него, я был вынужден исследовать, что для меня полезнее, потому что, как я уже говорил, мне все еще казалось, что я рискую настоящим благом ради какого-то призрачного блага. Но, позанимавшись этим предметом подольше, я пришел к следующему результату: отказавшись от вышеупомянутых благ и избрав новый образ жизни, я променял бы только благо неверное по своему свойству на благо, неверное, правда, своей удободостижимостью, зато прочное по своему свойству, так как я и добивался именно прочного и действительного блага. Дальнейшие размышления повели меня еще дальше: они убедили меня в том, что в подобном случае я, собственно, променял бы положительное зло на положительное благо.

Действительно, есть множество примеров, что богачи до самой смерти своей были преследуемы за свои богатства, что неустрашимые искатели сокровищ платили жизнью за свою глупость. Не меньше было таких, которые для достижения цели или удержания почестей претерпевали всевозможные бедствия. Бесконечно, наконец, число тех, которые ускорили свою смерть непомерным сладострастием. Все эти злополучия показались мне проистекающими из свойств предметов, к которым те привязывались с любовью, потому что, по-моему, счастье или несчастье заключается только в природе предмета, на который мы переносим нашу любовь. Ведь никто и не вздумает состязаться о предмете, которого не любит, – не почувствует ни жалости, когда он погибнет, ни зависти, когда увидит его во власти другого, ни страха, ни ненависти, – словом, никаких душевных волнений. Между тем, все это бывает при любви к скоропреходящим предметам. Только любовь к вечному и бесконечному наполняет душу одною радостью и чужда всякой печали, всякого сожаления.. Вот к чему должны стремиться мы, вот чего должны мы добиваться всеми силами. Признаюсь, хоть я и не понимал всего этого ясно, но я долгое время не мог еще совсем отрешиться от всякого корыстолюбия, честолюбия и чувственных наслаждений.

Из этих размышлений я вынес по крайней мере одно: что пока ум мой был занят подобными мыслями, он естественным образом откланялся от вышепоименованных мнимых благ, и я стал серьезно подумывать о новом образе жизни, чему я обрадовался немало. Я убедился, что зло, о котором я говорил выше, вовсе не так сильно, чтобы уж решительно нельзя было найти против него противоядия. И хотя поначалу подобные промежутки умственного прозрения были редки и кратковременны, но они сделались чаще и продолжительнее номере того, как для меня становилось яснее, в чем состоит истинное благо».

4

Хотя почерк философа был вполне разборчивым, глаза великого пенсионария устали от чтения в неровном свете. Он протер их костяшками пальцев и поднял голову от стола.

Спиноза в ожидании стоял за его спиной. Похоже, что автор вместе с гостем заново перечитывал собственные строки.

– Все, что вы написали, чрезвычайно интересно, дорогой мой философ, – сказал Ян де Витт. – Я, как мне кажется, понял ход ваших мыслей. Может быть, дальше мы продолжим нашу беседу, так сказать, в ее естественном течении?

– Как вам будет угодно, господин де Витт. В таком случае осмелюсь ли я предложить вам бокал вина?

– Бокал вина? – оживился гость. – Я, право, не предполагал, что оно найдется в доме философа, славящегося своей отрешенностью от земных удовольствий.

– Полной отрешенности я никогда не проповедовал, – с кроткой улыбкой возразил хозяин. – Я предостерегал и предостерегаю от чрезмерного, неумеренного их потребления, приводящего к той пресыщенности, когда само удовольствие обращается в собственную противоположность. Стакан же доброго вина согревает душу, а в дружеской беседе проявляет чистоту помыслов, делает мысли ясными, а форму их выражения – отточенной.

– Вполне согласен с вами, господин Спиноза, – добродушно улыбаясь, ответил Ян де Витт. – И какое же вино найдется под вашим кровом?

– Только бургундское, господин де Витт.

– Достойный выбор, – удовлетворенно изрек великий пенсионарий.

5

Ян де Витт согрел бокал в ладонях и сделал первый глоток.

– Так в чем же, по-вашему, состоит истинное благо? – задал он вопрос, непосредственно вытекающий из того, что он только что прочитал, сидя за письменным столом философа.

Спиноза пригубил из своего бокала и ответил неторопливым выразительным голосом:

– Все происходящее в мире совершается в известном, неизменном порядке и по известным естественным законам. Слабый человеческий ум не в состоянии постигнуть этого порядка. Но так как человек все-таки понимает, что возможна более могучая и более совершенная человеческая природа, то в нем естественным образом пробуждается желание искать средства для достижения подобного совершенства. Все, что ведет к такому совершенству, я называю истинным благом; высочайшим же благом я называю ту степень совершенства, при которой человек желает, чтобы и все прочие, если можно, были причастны такому же совершенству, обладали такою же лучшей, облагороженной природой. В чем состоит эта лучшая облагороженная природа, я показываю в своем трактате достаточно пространно, сейчас же замечу только, что она есть идея единства духа с природой. Итак, цель, к которой я стремлюсь, – сделаться причастным такому совершенству и стараться, чтобы и другие стремились к тому же, то есть для моего счастья нужно, чтобы другие сознавали то, что я сознаю, и чтобы их понятия и желания были согласны с моими понятиями и желаниями.

Спиноза умолк.

Возникла пауза, в продолжение которой гость сосредоточенно обдумывал слова философа.

«Конечно, – размышлял он. – Все это справедливо и замечательно выражено, но годится только для таких же чудаков, как сам этот витающий в эмпиреях мыслитель. А как мне, политику, определяющему судьбы десятков тысяч людей, внедрить в их сознание эти возвышенные идеи, когда большинство не идет в своих помыслах дальше забот о хлебе насущном, стремлений к наживе, никчемным развлечениям, на которые так падка чернь любых рангов... Нет, все прочитанное и услышанное мною в этом необычном доме пока не дает мне как политику почти ничего, что можно было бы использовать на практике... Кроме разве что рассуждения философа об опасности неумеренного следования удовольствиям...»

И все же самому великому пенсионарию был весьма интересен ход мыслей его мудрого собеседника.

– И как же, по-вашему, человек может достигнуть подобного совершенства? – нарушил он наконец молчание.

– Я полагаю, – все тем же ровным и выразительным голосом ответил Спиноза, – что для достижения подобного совершенства люди, во-первых, должны хорошо знать свою собственную и окружающую их природу; во-вторых, с помощью этого знания вывести различия, сходства и противоречия между вещами; в-третьих, уяснить себе, насколько они способны действовать и насколько страдать; наконец, в-четвертых, узнать, в каком отношении находится все это к человеку. Но прежде всего нужно придумать средство к лечению и просветлению ума, чтобы он мог удачно и безошибочно понимать вещи.

– И какое же это средство? – с любопытством спросил великий пенсионарий.

– То, которое наиболее пригодно для понимания человеческой природы и удовлетворяет стремлению людей к ее усовершенствованию.

– Из чего же выбирать это средство?

– Прежде чем выбирать, требуется определить, какие существуют формы человеческого познания. По моему мнению, все они подразделяются на четыре разряда.

Первый – это познание, приобретаемое понаслышке или с помощью известных знаков.

Второй – познание, приобретаемое путем смутного опыта, то есть опыта, не проверенного и не осознанного разумом, и называемое познанием потому, что оно нам случайно таким представляется и мы не сделали другого наблюдения, которое бы ему противоречило, отчего оно и остается во всей своей силе.

Третий – познание, при котором мы узнаем существо вещи из другой вещи, но при этом наши понятия неполны и неясны.

И, наконец, четвертый – познание, при котором вещь познается только из ее сущности или знания ее ближайшей причины.

Низшую ступень познания представляют слепые верования, смутные впечатления и неясные образы, которыми довольствуется толпа.

Например, я знаю понаслышке день моего рождения или что моими предками были такие-то и такие-то.

По смутному опыту я знаю, что я умру, потому что я видел, как умирали многие мне подобные, хотя они не жили в одно и то же время и не погибли от одних и тех же болезней.

Точно так же я знаю, что масло обладает способностью поддерживать пламя, а вода – тушить его.

Эти первые два вида познания полезны в обыденной жизни, но они схватывают только случайности, скользят только по поверхности вещей, не проникая в их сущность и содержание. Порождения случая, а не внутренней деятельности мысли, они движут и занимают душу, но не просветляют ее. Они составляют источник пагубных страстей, которые постоянно бросают тень на ясные понятия ума, отрывают душу от нее самой, отвлекают ее к внешним предметам и смущают ее светлые созерцания.

Познание третьего вида есть уже первое усилие, первый шаг к освобождению от мрака чувственного мира. Оно состоит в том, чтобы соединить действие с причиной, явление с законом, понятие с принципом. Так поступают геометры, которые приводят разнообразные свойства чисел и фигур в правильную систему простых теорем и неопровержимых аксиом. Так поступает вообще философствующий ум, который при помощи анализа и синтеза нисходит от общего к частному и восходит от частного к общему, чтобы постоянно умножать, освещать и связывать свои выводы.

Чего недостает этому виду познания? Ему недостает одной вещи, но самой главной: он объясняет факт законом, но не объясняет самого закона; он устанавливает следствия на принципах, но не устанавливает самих принципов, принимая их безусловно; он связывает мысли в совершенно правильную цепь, но не находит для нее первого звена.

Итак, остается еще одна ступень познания, которая стоит еще выше умозаключения и которая одна может служить опорой всем прочим видам, – это разумное созерцание, предмет которого – бытие само по себе.

– Каково же значение этих видов познания? – чувствуя, что уже с трудом следит за ходом рассуждений своего собеседника, спросил великий пенсионарий.

– Познание первых двух видов не может доставить точных и раздельных понятий; оно не имеет никакой научной ценности и потому из науки изгоняется.

К познанию третьего вида я отношусь уже менее строго, потому что оно есть ступень, которая ведет к непосредственному созерцанию. Тем не менее не этот вид познания должно избрать философу. Правда, посредством него можно составлять себе идеи о предметах, можно, в известной степени, делать заключения и выводы, не опасаясь впасть в заблуждение; однако сам по себе этот способ познания не является еще средством, с помощью которого можно достигнуть совершенства. Он, пожалуй, дает достоверность, но для философа достоверности мало – ему нужен свет.

Этот свет философ может найти только в разумном созерцании, где все ясно и понятно, где нет места ни слепым верованиям, ни чувственным представлениям, ни смутным идеям. Только этот вид познания безошибочен и во всей полноте обнимает сущность вещей, а потому его следует избрать преимущественно перед другими.

Итак, наивысший закон мысли основывает знание только на ясных и точных понятиях и пользуется лишь непосредственным созерцанием, а в некоторых случаях и основанными на нем умозаключениями.

Теперь, когда известно, какой способ познания нужнее всего, возникает вопрос: как употребить в дело этот способ, то есть какой метод будет лучшим для познания вещей этим способом.

По моему мнению, метод не есть выведение заключений для уразумения причин вещей и еще менее само уразумение этих причин.

Метод – это процесс нашей мысли, когда она старается понять истинную идею данной вещи, старается отличить ее от других идей и исследовать ее природу, чтобы таким образом изучить познавательную деятельность человека и направить ум на понимание вещей по этой норме. При этом она как бы дает уму в помощь известные правила и заботится о том, чтобы он не утомлял себя ничем пустым и бесполезным. Следовательно, метод есть рефлективное познание, идея самой идеи, разумение самого разумения, понятия о самом понятии. Но чем больше знаний приобрел человеческий ум, тем более он самопознает себя, тем лучше он понимает как свои собственные силы, так и порядок окружающей нас природы.

Чем более ум понимает свои собственные силы, тем легче ему руководить собой и предписывать себе правила, а чем лучше понимает он порядок природы, тем легче ему избегать всего бесполезного, что и составляет одно из важнейших условий хорошего метода.

6

Когда Спиноза закончил говорить, оба бокала собеседников оказались почти полными. Ян де Витт так увлекся, следя за развитием мыслей философа, что ни разу даже не прикоснулся к своему. Теперь он машинально сделал большой глоток и произнес:

– Ваши друзья не зря отзываются о вас, как о кладезе мудрости, дорогой господин Спиноза. Система мыслей, которую вы выстроили в своем трактате, разумна, гармонична и, думаю, вполне справедлива. Но, боюсь, что она чересчур сложна для ее практического применения в широких масштабах. По крайней мере, при нынешнем состоянии общественного сознания. А нет ли среди ваших трудов такого, который был бы больше приближен, так сказать, к нынешним насущным нуждам нашего государства? Государства, которое нам удалось сделать самым свободным в мире, но в котором, тем не менее, свободе, а тем самым и благополучию государства постоянно угрожают косность, обилие суеверий, сила вековых предрассудков. Поэтому устойчивость нашей свободной страны находится под постоянной угрозой. Я не говорю уж об угрозе внешней, исходящей от наших монархических соседей и соперников, и прежде всего от этого убогого монарха, который беззастенчиво присвоил себе титул «Король-Солнце».

– Я всецело разделяю ваши опасения, господин великий пенсионарий, – с грустью ответил Спиноза. – И одним из главнейших врагов свободы по-прежнему остается церковь, о чем вы забыли упомянуть.

– Да, вы правы, дорогой друг. Даже в вашем присутствии я не решился первым затронуть эту опасную тему.

– Вот поэтому-то я и начал знакомить вас с моими скромными трудами с относительно безобидного «Трактата об усовершенствовании разума».

– Следовательно, у вас есть что-то еще? – оживился великий пенсионарий. – Нечто более приближенное к кругу забот, отягощающих душу политика, стоящего у кормила государственной власти в государстве, пока еще остающемся самым свободным в Европе?

– Да, – ответил Спиноза. – Но то, что уже написано, в первую очередь касается места и назначения церкви в современном обществе, а это, как вы только что сказали, тема особенно крамольная. Да и личная моя судьба подтверждает это с лихвой.

– И все же, дорогой изгнанник, я хотел бы ознакомиться с этой вашей работой.

– Что ж, – кротко улыбнулся Спиноза. – Я буду только рад этому.

7

– Надеюсь, вы не примете меня за льстеца, – начал философ, – если я скажу, что власть республиканской партии особенно благоприятствует в Голландии процветанию свободы вообще и в частности религиозной терпимости.

– Не приму, дорогой мудрец, – растроганно улыбнулся великий пенсионарий, так как слова Спинозы отражали именно те достижения, к которым он лично стремился, находясь у руля государственной власти.

– И тем более вам прекрасно известно, что оранская партия все еще сохраняет силу и пользуется определенной поддержкой масс лишь благодаря содействию клерикалов. С усилением оранжистов все больше власти приобретали и иерархи церкви, и их приспешники, нетерпимые и назойливые, совавшие свой нос не только в церковные, но и в мирские дела, стараясь все подчинить своему влиянию...

– Да уж, – сокрушенно покачал головой великий пенсионарий. – Кому об этом и знать, как не мне.