Текст книги "Как там страна (сборник рассказов)"

Автор книги: Александр Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Александр Покровский
Как там страна
сборник рассказов

Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиши, ищущи себъ чти…

«Слово о пълку Игоревъ»

ГДЕ Я ТОЛЬКО НЕ НОЧЕВАЛ

Я ночевал везде: на вокзалах, если до них добирался, на скамейках, в гостиницах и даже в общежитиях для строителей. Приходишь в общежитие для строителей, которое помещается где-то в стороне от большой дороги – маленькое, покосившееся, одноэтажное, – и говоришь дежурной:

– Можно у вас переночевать?

А она смотрит на тебя, с головы до ног будто вывалянного в снегу – такая на дворе непогода, и уже час ночи, куда же ты пойдешь в такой холод, не в подворотню же, – и говорит:

– Два рубля.

И ты выкладываешь эти два рубля, а тебе дают простыни и наволочку и приводят в комнату, где уже лежат пять человек, и ты в потемках, стараясь не разрушить их храп, стелешь постель, а потом, стянув с себя шинель и всю одежду, влезаешь под одеяло – колючее, потому что простынь коротковата, и только закрыл глаза, как закружилась голова – это бывает, когда пешком идешь целый день, и немедленно ты чувствуешь, что падаешь куда-то глубоко-глубоко и летишь, летишь, и ничего не можешь поделать, потому что вроде связаны у тебя руки и ноги.

Ты падаешь так до самого утра.

Мне иногда кажется, что все это мне только когда-то приснилось…

МАЭСТРО

Я все время вижу себя под ореховым деревом. Не знаю, почему.

Странно как-то.

Смотрю в окно заиндевелое и вижу, что вокруг лето, зной, а я сижу под ореховым деревом, а вокруг разбросано много-много орехов, и я беру любой из них и так слегка только нажимаю. И в моих могучих, пахнущих отжатой сурепкой ладонях он трескается, а потом я его неторопливо выедаю, а мимо бежит-бежит тропинка – так бежит-бежит – и срывается вниз, и петляет по крутизне к морю.

Внизу ведь море. Ласковое. 35 градусов. Наверное, я в Греции.

– Пахомов!

Опять. Старпом. Прощай, Греция. Совершенно невозможно. У нас. Быть в Греции.

– Ты в море идешь?

Вот как. У нас теперь интересуются, иду ли я в море. И не просто интересуются, а суетятся, влажнея, торопятся узнать, хочу ли я в море. Не мешает ли мне чего. Хотеть. А раньше у нас был «священный долг» и я всем был должен. Я всегда был должен. Сколько себя помню – постоянно в долгах. С рождения. Только родился, и сразу должен. А, кстати, может, я не хотел рождаться. Мне было уютно, тепло, сыро, кормили, а потом, не спросясь, достали, и я всем стал должен. И дети мои будут должны. Я их буду учить, водить за ручку в театр и через проезжую часть, и какое-то время они не будут знать о своем долге, а потом исполнится им 18 лет, и о долге вспомнят. Мальчиков посадят вроде бы даже в застенок – это я про наши вооруженные силы, а девочки будут с нетерпением ожидать замужества, чтобы они родили для застенка мальчиков.

– Пахомов, я с тобой разговариваю. Ты меня слышишь?

– Слышу.

– Ну?

– Александр Евсеич, я вчера видел чудный сон: у нас ракета после запуска из-под воды, как вы понимаете, не выдержала глумлений, развернулась и полетела на Москву. Там она взорвалась, и через некоторое время на улицах Филадельфии продавали сувенирные осколки нашего Белого дома. И назывались они «русский Белый дом».

– Ты заму эту историю расскажи.

– Не могу.

– Почему?

– После того как они предали свои идеалы и вышли из партии, я с ними не разговариваю. Пусть даже эти идеалы были ложными и противоречивыми. Все равно. Не люблю я перебежчиков.

– Я тебя спрашиваю, ты в море идешь?

– Отвечаю: не иду.

– Почему?

– Мне за прошлый раз не заплатили. Вы мне обещали. Клятвенно. Что заплатят по приходу в базу. Ну и что? Обманули?

– Я деньгами не заведую.

– Если вы ими не заведуете, то присылайте ко мне того, кто заведует, и я с ним в один миг договорюсь. Я сговорчивый.

Вот как мы теперь разговариваем со старпомами и ходим в море из-под палки, конечно, но с помощью пряника.

Времена меняются.

В море теперь ходит сборная нашей базы, и чтоб ее набрать, старпом бродит по казарме и договаривается.

И пряник у нас один – деньги.

Пиастры на бочку, вашу какашу!

Принимаем и дублоны, и тугрики, франки, лиры, японские йены, грезы бородавочника, но больше всего любим доллары.

Очень любим.

Со слезами на бесстыжих глазах.

Я случайно видел одного чиновника, а у него в руках – доллары. Так вы знаете, плакал человек от счастья.

Я иногда думаю, хватит кривляться, объявим себя последним штатом Америки и заживем, и чиновничья у нас будет в два раза меньше, потому что зачем нужны свои, если есть чужие. А то неудобно как-то, в море ходим, а врагов нет.

И кормят говном. На первое капуста с водой, на второе капуста без воды, на третье – вода без капусты.

Нальют первое, а она там лежит на дне, красивая как Офелия.

А деликатесы, как принято, заменяются по таблице замен: икра на балык, балык на селедку, селедка на сено, сено никто не ест, но его еще не подвезли.

Лейтенанты служить отказываются, старички ждут пенсию, как Пенелопа своего Одиссея, а таких, как я, пихают в море.

А я ведь специалист. Маэстро в своем деле. И в названном качестве нас на флотилии только два с половиной человека. Так что марку держим и в море ходим исключительно после предоплаты.

А по-другому пусть им зайцы служат.

А то повадились: приходят деньги на флотилию, и в первую очередь их получает штаб, затем тыл, а потом они дают на какой-нибудь экипаж все, что осталось, и все бегают, занимают там до следующего раза.

Я тоже какое-то время так жил, пока не понял наконец кое-что про свою незаменимость. Тут-то они и попались, влипли, пламенные испанские пидарасы.

Они влипли, а мы теперь при деньгах.

Правда, оплошности иногда случаются. Вот как в прошлый раз: мне пообещали, а я и уши распустил. Но это с нами теперь крайне редко происходит.

А не найдут никого – пускай флагман вместо меня сходит. Слегка проветрится. А то в штабе и в тылу теперь организовалась дивная жизнь. Сначала они продали все: разложили по кучкам медь, нержавейку, маломагнитную сталь, зип и загнали все это к Павкиной матери, а теперь они зарегистрировали на собственных жен продовольственные ларьки и на штабных машинах туда водку возят.

Чудная жизнь. В пять часов море на замок и мы в лавке. Как в Египте. Россия – страна фараонов.

Вот пускай фараоны и охраняют наше водное пространство.

А я без денег не могу.

Устаю быстро и в Грецию хочу.

С удовольствием, кстати, поехал бы.

Поднимать греческий флот.

О КОЗЫРЬКЕ

Только не о козырьке от фуражки, о другом козырьке.

Видели, как дерьмо замерзает в унитазе?

Наверное, не видели?

Где ж вам видеть, если вы там никогда не были.

Это бывает на севере во время великих холодов.

Правда, оно замерзает не совсем в унитазе, оно замерзает на улице, в канализации, а в унитазе оно потом скапливается, и еще оно скапливается в ванне, особенно если квартира на первом этаже, а все остальные этажи срут по-прежнему, невзирая на то, что канализация замерзла, и ты бегаешь снизу-вверх и говоришь им: не срите, а они все равно срут, и в ванне у тебя прибывает.

От этого можно свихнуться.

Я имею в виду то обстоятельство, что можно свихнуться от собственного бессилия.

У нас старпом мчался как вихрь по всем этажам и стучал во все двери, которые либо не открывали,

либо открывали и говорили, что мы, дескать, не срем,

а сами срали самым наглым образом,

и старпом прибегал и смотрел в ванну, где копилось дерьмо,

и впоследствии, от расстройства, разумеется,

он напился вусмерть и, что совсем уже непонятно,

вывалился из окна на лестнице пятого этажа.

Но упал он не вниз головой, как водится,

а в полете, с каждым метром трезвея, сообразил – головой нельзя, спиной нельзя, ногами, животом тоже нельзя – поджал ножки и грянулся задницей о козырек над парадной и сломал его совершенно.

Козырек просто вдребезги разлетелся.

И хорошо еще, что в нем было так мало цемента,

просто совсем его не было,

может быть, там все клеилось и не цементом вовсе,

а слюной мидий,

я не знаю, вполне возможно,

и еще хорошо, что в нем совершенно отсутствовала железная арматура, хотя она должна была там быть.

Старпом только смещение двух позвонков себе заработал, а все из-за того, что дерьмо замерзло в унитазе на первом этаже.

по поводу ПРЕДЫДУЩЕГО РАССКАЗА

Тут недавно мне начали говорить, что все это выдумка, что, мол, не мог старпом упасть на козырек.

А я им говорю: чистая правда. Мне самому когда рассказали, что старпом двести шестнадцатой упал на козырек, я сразу же спросил: «Фуражки?» – оказалось, не фуражки.

И в «скорой помощи», куда немедленно позвонили насчет того, что старпом упал на козырек, тоже спросили: «Фуражки?!» А им говорят. «Нет, не фуражки! Он упал на козырек!» – а они опять: «Фуражки!» – «Да нет же! Не фуражки! Он упал на козырек!!!»– «Фуражки!!!» – «Блядь! Да не фуражки же!!! Не фу-ра-ж-ки!!!» – и так пятнадцать раз подряд, потому что в те мгновения от волнения никто не мог сообразить, что бывает другой козырек.

Не от фуражки.

И насчет того, что тот козырек, который не от фуражки, был сделан без арматуры, тоже были всяческие недоверчивые выражения – мол, так уж точно не бывает, а я им напомнил, как в сто пятом доме забыли один лестничный пролет вовремя вставить и потом наружную стенку ломали, а у соседей на первом этаже общую трубу канализации со всего дома вывели посреди спальни.

Она у них выходила из потолка и уходила в пол рядом с подушкой.

Пришлось им выкрасить ее в белый цвет и черную крапушку, под березку.

Два года жили рядом с Ниагарским водопадом.

И еще относительно козырька, чтоб окончательно рассеять все сомнения: у Коти Лаптева, когда его назначили старшим над жилым домом в городке, в трех подъездах козырьки были, а в одном не было, и там все время в период дождей скапливалась вода, которая затем текла в подвал.

И Котьке командующий лично приказал восстановить над подъездом козырек, и когда Котька спросил его: «Из чего мне его сделать?» – командующий ему сказал: «Из собственных утренних испражнений».

И тогда Котя совершенно опечалился, и, видя такое его плачевное состояние, один из матросиков, в прошлом неплохой штукатур, ему предложил: «Товарищ лейтенант, да бросьте вы переживать. Вы мне найдите немного цемента и песка. Я из дранки сплету навес, привинчу его над подъездом, а потом оштукатурю. Ни одна собака не подкопается. Два года простоит, а потом это будут уже не ваши проблемы».

Так и сделали, и простоял тот навес ровно два года.

Потом рухнул. От скопившегося снега. На комиссию из Москвы.

Кстати, и все прочие части предыдущего рассказика также подвергались различным сомнениям.

В одном только никто не сомневался – в том, что дерьмо замерзло в унитазе.

КАК ТАМ СТРАНА?

Невероятно!

Я вчера чуть не сошел с ума.

Две недели в море – всплытие-погружение, всплытие-погрркение, не спали, не жрали, спешка, суета, режимы рваные и к тому же, понятное дело, мощнейшее информационное голодание, так что только вошел в квартиру в 7 утра, сразу же, в шинели, не раздеваясь, прошел к телевизору, чтоб узнать, как там страна.

Включил и чуть не сдох.

Там на экране мужик мордой тужится – ам-ам! – руками водит и не издает ни звука.

С экрана тишина.

И я сразу понял, что сошел с ума.

Выключил, подождал, опять включаю – опять мужик и опять тишина. Я даже застонал, по-моему.

Точно.

Сошел.

Как же я детям-то своим все это объясню.

И тут на мое счастье на экране появляется дикторша и говорит, что завтра, в это же время, можно будет поставить перед экраном гораздо больше воды.

Оказывается, это выступает незнакомый мне молчаливый кудесник Чумак, и он заряжает воду космической праной для всей страны.

Вот я смеялся!

Вот я заливался малиновым колокольчиком, падал на диван, а потом с дивана, всхлипывал, причмокивал, чирикал воробьем. Оказывается, я не сошел с ума.

После этого я немедленно уснул.

Прямо в шинели, на полу, совершенно счастливый.

КАЮТА

…

– …а потом ты ей вдул, да?

– Ну что за выражение, Саня, яростные английские маркитантки. «Вдул». Я не вдул, я пальцами, пальцами открыл для себя нежнейшую область, в которой сейчас же обнаружил томительнейшую, стыдливейшую сырость, куда точнейшими ударами и направил своего Гаврюшу.

– А…

– Да, и никак иначе.

Мы с Саней Юркиным лежим в каюте. Он на верхней полке, я на нижней. Уже тридцатые сутки автономки, и я рассказываю ему о бабах.

– Она была тигрица. Клеопатра. Она меня царапала, кусала, сосала, лизала, как конфету. Она брала мое лицо и с силой водила им по груди, по груди, животу и ниже, заталкивала меня носом в пах, а потом возвращала меня наверх, хватала губами мои губы, а языком, что только она не делала своим языком. Она задыхалась. Ее сердце птичкой колотилось в маленьком тельце, и я слышал этот ужасный, сумасшедший бой. Спутанные, мокрые копны мелких кудрей, влажные, скользкие груди, пахнущие свежим сеном, жаркое опустошенное лицо и скачка. Она скакала на мне, как ковбой. Ее зад поднимался вверх с судорогой, со страданием, она почти отрывалась от моих направляющих, вернее, от одного направляющего, и тут же с силой опускалась – трах! трах-тебедух!

– О-о…

– Она говорила «Не заморить ли нам червячка?» И она замаривала его. Червячок просто валился с ног, падал без сил. Она его дергала, массировала, мяла, трепала. Дай ей волю, она б его оторвала. А потом она тащила меня в ванну, где опускалась на колени и вновь поедала его, и он, казалось бы совершенно безжизненный, немедленно оживал, опоясанный жилами, в нем нарастало безжалостное давление, а она словно чувствовала это его состояние, и сейчас же в ней обнаруживалось сострадание, материнская нежность, участие. Она лишь слегка удерживала его, предлагая передохнуть, но как только он поддавался на эти ее уговоры и успокаивался, она вновь набрасывалась на него, и он, несчастный, бежал от нее, но все это ему только казалось, потому что этакое его бегство входило в ее планы и направлялось ею же…

– А-а…

– И он, понявший это слишком уж поздно, забился, сначала сильно, а потом все слабее и слабее, покоряясь неизбежному, и наконец грянули струи, и она вынула его и оросила свое лицо, и особенно глаза…

– А-а.

Тут я кончил,

Саня, по-моему, тоже.

ТЯЖКИЙ СЛУЧАЙ

У нас Севастьяныч спятил. Командир БЧ-5, капитан второго ранга Севастьянов. Полностью и окончательно. Рехнулся. За два дня до пенсии.

Сначала он полдня ходил по казарме, озаренный своим собственным светом, а потом вдруг сел и написал письмо в исполком со своими предложениями относительно путей развития региона. Через два дня ему ответили (в полном соответствии с полученными анализами), и он нам всем это письмо зачитывал.

– Вот! – говорил он, и глаза его горели. – Я им написал, что в Малых Карелах среди музейных изб нужно открыть ресторан в русском стиле. Представляете себе, – он больно схватывал ближайших за плечо, – бревенчатая изба, за стеной неторопливо играет народная музыка, а в горнице накрыт стол с льняными скатертями. И за него садятся иностранцы, и под стопку водочки им подают щи и гречневую кашу с маслицем, блины с икрой, расстегаи и сбитень, и все это в деревянных тарелках и есть надо деревянными ложками. А потом те тарелки и те ложки (помытые, конечно) им заворачивают в качестве бесплатных сувениров.

Потрясающе! У него все было продумано. От архангелогородского хорового пения с притоптыванием до медведя на цепи и цыган.

Он подсчитал количество ложек и кормежек, помножил все это на деньги, и у него получалась астрономическая цифра, от которой, видимо, и произошло повреждение рассудка.

– Я им писал, – во взгляде его, по-моему, было что-то волчье, – я предложил им разводить пчел! На городских лужайках! А для голубей можно вообще выстроить специальные голубятни-ловушки.

А потом голубей, особенно их подросших птенцов, пойманных в этих ловушках, согласно теории, следовало варить до отвара, а потом тем отваром лечить малокровие.

А еще у него было предложение по разведению северных раков, форели, выдр и алтайских сурков, а также по выращиванию тополя, обвитого горохом, на корм скоту.

С ним нельзя было не согласиться. У него имелось множество всяческих цифр.

– Они мне ответили. (Пожар, а не человек, клянусь мамой, пожар.) Вот. Они пишут: «Дорогой наш человек! Товарищ!» – или вот: «…мы воплотим все ваши идеи в самом ближайшем будущем. С приветом такой-то». Прочитайте.

Да.

По приказанию командира с ним какое-то время разговаривал зам, а потом еще долго-долго они вместе с доктором ходили по казарме под ручку.

СЫНОК

Известно, что настоящие поэты не пердят, а пускают ветры.

А в промежутках, когда они их не пускают, они делают что-нибудь для России.

Именно так.

Например, они детей своих родют.

То есть я хотел сказать, что они, видимо, так или иначе участвуют в порочном зачатии собственного потомства, потому что в тех детях, которые у них потом получаются, есть что-то от тех ветров, которые они пускают, не будучи способными пердеть, как все нормальные люди.

Вот смотрю я на Сереженьку Калмановского, нашего начальника отдела строевого и кадров, сына настоящего поэта, на этом простом основании ни дня не проведшего в море, вдали от родных берегов, и все-то мне, знаете ли, кажется, что передо мной не человек, а говно.

Они вместе с командиром недавно весь медный кабель продали на сторону, а также они продали все, что только смогли продать, а что не смогли – сдали в аренду, и эти их свойства, открывшиеся высокому собранию совсем недавно, что-то сделали с нашим сынком Сережей – он совершенно оскотинился и посчитал, что он все теперь может.

К примеру, он может устроить пьяный дебош и побить кого-нибудь из сослуживцев по лицу, и побитое лицо сослуживца, зная о комичных обстоятельствах, связывающих теперь этого мерзавца с командиром, никуда не пойдет жаловаться, утрется и проглотит.

Но побитое лицо все-таки наструячило рапорт и отдало его по команде, и все ждали, что же будет, но оказалось, прав был Сереженька – ничего ему не было, а лицо, покрасневшее сперва от побоев, а затем от обид и унижений, покидая кабинет начальства, даже сказать-то толком ничего не смогло, только заикалось с горловыми перехватами, и я бы эту историю несомненно позабыл, не повернись оно так, что теперь вот Сереженька, в качестве проверяющего, пытается мне доказать, что я недостаточно тщательно несу службу дежурного по части.

Я, видите ли, не так представился по телефону, точнее, я совсем по нему не представился и, что самое ужасное, не узнав Сережин голос, чуть ли не послал его 57 раз на хер и заставил самого его представиться, и так напомнить о себе, а потом не испугался за содеянное, не извинился и тем самым вынудил его прискакать ко мне с проверкой правильности несения дежурно-вахтенной службы.

Эх!

Драгоценные мои читатели!

Когда я вижу перед собой сынка, охамевшего от безнаказанности, я ведь могу озвереть.

А тем более что я при оружии и рядом со мной свидетелей нет. Мы с Сережей один на один.

– Слушай, ты, – говорю я ему, приближаясь, – любитель меди, мы тут одни в дежурной рубке, и сейчас у нас с тобой будет дуэль. Знаешь детскую считалку. «На золотом крыльце сидели…»? Так вот сейчас и посчитаемся. И кто из нас двоих выиграет, того я и застрелю в пах.

Ну как, согласен, поэтический ребенок?

И достаю парабеллум. И вы знаете, потек наш Сережа. Потек.

С папиными запахами.

Мне даже по морде его бить расхотелось.

Так только, ткнул пару раз.

После чего меня немедленно сняли с вахты.

А потом и в запас уволили.

Бы-л-ля.

СКОТОВОЗЫ

Ну, вы уже знаете, наверное, что до службы мы добирались на скотовозах, на этих больших машинах, крытых брезентом, с надписью «люди».

Как-то офицеры расхрабрились настолько, что на очередном опросе жалоб и заявлений посетовали на то положение, по которому им до службы приходится идти пешком восемнадцать километров, и все тогда испугались, как бы офицеры не застрелили кого-нибудь в рот, потому что если офицер начал жаловаться на смотрах, это означает, что он доведен до отчаяния и обязательно, заступив в патруль, застрелит кого-нибудь в рот, поэтому начальство рассудило, что легче пойти у офицеров на поводу и дать им эти скотовозы.

И дали.

Ровно в 7 утра они подъезжали к Дофу, а там их уже поджидала толпа, которая начинала бежать навстречу этим замечательным машинам задолго до того, как они разворачивались и останавливались.

Первый добежавший бросался на высокий борт, пытаясь забросить в него сначала одну ногу, а потом рывком и все тело, но тут его настигали сзади, и на него наваливалась разгоряченная толпа.

Она ударяла его в спину, отчего ноги у бедняги скользили по льду и въезжали под машину, а руками он все еще судорожно цеплялся за борт, но потом и они исчезали, покрываемые телами в черных шинелях.

Слабосильный отпускал руки и пропадал под машиной, а могучий вдруг вырастал из-под тел, подбросив кого-нибудь головой, и все сейчас же заполняли кузов, а потом машина, как следует тряхнув на ухабине, набирала скорость, и все успокаивались, затихали от усталости, цепенели в расслаблении лицами, на которых таяли сказочные снежинки Снежной Королевы, и машина тонула в пурге, о которой теперь напоминали только бешеные вихри, врывающиеся под брезент и справа, и слева, и сзади, конечно.

А потом вдруг в недрах машины кто-то совершенно пьяненький внезапно решал, что он едет не в ту базу, и, вполголоса матерясь – от… еж… твою мать… – он начинал пробираться к выходу, шагая по ногам и полам шинелей, и все оживали, кричали ему в спину: «Эй, блядь… куда прешь…» – а он, отругиваясь, высоко поднимая колени, добирался до борта и, поворотившись вглубь машины, говорил напоследок: «Сами вы… бляди…» – а потом шагал на полном ходу через борт.

Ругань мгновенно обрывалась, и все только вскрикивали: «Ах!» – а затем все стихали, потому что человек явно убился, бросались посмотреть, как там, и сквозь снегопад сначала ничего невозможно было разглядеть, а потом среди пурги на дороге внезапно вырастали длинные ноги, разведенные в разные стороны, потому что полы шинели опадали, как лепестки у цветка, обнажая их, потому что он как шагнул за борт, так сразу и ушел с головой в сугроб и застрял там вертикально.

А потом ноги шевелились, выдыхалось: «Жив, сука!» – и сейчас же все успокаивались, забывая обо всем совершенно, и даже успевали подремать чуть ли не до самого КПП.