Текст книги "Бортовой журнал 3"

Автор книги: Александр Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

* * *

Это механик всегда чего-то изрекал. Причем в самой торжественной обстановке – панихида какая-нибудь или партийное собрание – от него можно было услышать: «Обжегшись на молоке, дуешь на корову!» или «Копать – не резать! Сделаем для веселья!» и «Не так черт страшен, как его малютка!»

По молодости я думал, что это у него легкая форма помешательства, а потом вдруг поймал себя на том, что, получив звание капитана третьего ранга, вдруг изрек: «Сколько волка ни корми, а у слона толще! Свершилось, яйца царя Мидаса! Теперь в благодарность хорошо бы полизать вверенную нам матчасть!»

* * *

Высокопрофессиональные люди – это их личное дело.

Нет такого человека, который сказал бы вслед за французским королем: «Государство – это я! Мне это надо!»

Вот был Петр Первый – одни говорят, что он был великий, другие говорят, что он был негодяй. Но Петр Первый мог сказать: «Мне это надо! Мне нужны люди! Мне нужны люди, которые думают о России!»

Ему нужны были и умные, и специалисты.

А здесь, если ты специалист, то это нужно только тебе, и нужно только для того, чтобы выжить на очень коротком промежутке времени.

Профессия – за те деньги, за которые ее покупают, – это не товар. Это хобби.

Кто же платит за хобби? Только тот, кто им увлечен.

Профессию не создают. И в советские времена ее не создавали. Это иллюзия.

Были какие-то минимальные знания общего порядка.

* * *

Придя на флот, ты должен был переучиваться. Ты каждый раз начинал с нуля.

Тут ценились люди, способные начинать с нуля.

Способность не сойти с колес оттого, что ты полный ноль; способность подняться после этого удара – а это удар; способность быстро восстанавливаться – вот что ценилось.

Способность выворачиваться, поворачиваться, переворачиваться – как это делает кошка, которую сбросили с балкона, как черепаха, которую положили на солнцепеке на спину.

Это способность познавать. Не иметь сумму знаний, а иметь способность к обучению.

В любых условиях и вовсе безо всяких условий – урывками, рывками, на ходу, на бегу, без сна, без еды и воды, в опасности, когда качает, болтает, бросает с волны на волну.

Блюешь и учишься – примерно так.

Через пять лет непрерывного хождения в море ты должен быть специалистом.

При недосыпе и недожоре.

* * *

Мне очень хотелось произвести впечатление, сначала на бабушку, потом на маму с папой, а потом и на всех в школе.

Без учения это нельзя было сделать. Надо было что-то знать такое, чего не знают все остальные. Тогда им с тобой было бы интересно.

А это надо было только выучить или же прочитать.

Я немедленно научился читать и стал читать все подряд. Я читал о путешествиях, приключениях, о дальних странах, о вулканах, о водопадах, о животных и растениях, о Земле, о Солнце и других планетах.

Я читал о великих открытиях.

Когда я читал, я попадал в удивительный мир. Я дрался вместе с Томом Сойером и дружил с Гекльберри Финном; я мчался сквозь дебри Африки, я плыл вместе с Колумбом и Васко да Гама; я бился вместе с русскими витязями на Калке и стоял под стрелами вместе с героями Трои; я замерзал, я тонул, я задыхался, я болел, меня трясло в лихорадке, и все это вместе с героями Жюля Верна.

И все это только ради того, чтобы со мной было интересно разговаривать и дружить.

Все это во имя дружбы.

* * *

Это феерия. Это натуральная феерия – все движется, кружится, блистает, говорит в мегафон.

И фонтаны. Всюду фонтаны – посреди фонтаны, и пожарный катер задрал свои брандспойты вверх и тоже превратился в фонтан. И потом эти парусники, некоторые даже с красными парусами – и все это кружится, кружится, кружится по Неве, а потом и представление началось: на катерах многие быстро гонялись за многими.

Вот какой у нас праздник. В девять чтоб все были готовы, и в двенадцать началось. Праздник Военно-морского флота.

Сам флот, от греха, конечно, убрали подальше, где-то за мост лейтенанта Шмидта, но некоторые корабли, например катер, вроде бы даже командующего Балтийским флотом – «Победа», прорвались и в празднике участвовали, ради чего оный катер даже запалил у себя на юте дымовые шашки.

Правда, загорелись не только они, а еще там чего-то, отчего дым повалил совсем черный, и матросики бегали по палубе с огнетушителями и тушили, тушили, тушили, и потушили-таки, сердешные; а потом тот же катер «Победа» направился к крейсеру «Аврора» – прямо в правый борт, намереваясь пришвартоваться, затем последовал небольшой удар – народ чуть не выпал, то есть «Концы и кранцы с правого борта приготовить!»

И с помощью такого слова, как «Блядь!», а также концов и кранцев с правого борта – пришвартовались наконец.

А еще, чтоб смягчить удар, все матросики на катере на правом борту дружненько выставили по одной своей ножке, чем и уперлись в борт «Авроре».

Сам легендарный крейсер почти не пострадал, разве что слегка только краску ему поцарапали.

Вот такие чудеса воссоединения двух кораблей, в чем участвовали все подряд – еще и два капитана первого ранга – один на катере, другой на крейсере.

То есть праздник удался.

А все эти мелкие неприятности, я считаю, только от названия.

Вот что такое слово «Победа»? «Победа» – это то, когда одерживают вверх над бедой.

А чтоб над ней вверх одержать, надо, чтобы беда сначала приключилась.

Вот назови корабль как-нибудь этак «Флаг» или «Гюйс» – и ничего не будет, уверяю вас.

А вот когда его называют «Буревестник» – то жди потом приключений.

Кстати, у нас есть специальный показной корабль с таким названием. Он президентов должен выкатывать. И на саммите он должен был катать высоких гостей, но не завелся. Что-то там с дизелем. Подозревали саботаж и диверсию, но приехали умные ребята и разобрались – не хочет заводиться. И повезли тогда всех, говорят, на все той же «Победе».

Да! А на празднике этом, что вот только что в феерию превратился, «Буревестник» – красивый, как из Лондона, – должен был все это возглавить, но (вспомним про название) только накануне вышел, чтоб, значит, возглавить, как тут же врезался, впилился куда-то и все себе красивое спереди снес. Так что в док поставили. Что ни праздник – то кто-то в доке ошивается. Просто традиция такая.

Словом, приключилась красота, и по телевизору все это показали.

* * *

Коля говорит, что мои обсценизмы разрывают текст и тем самым усложняют структуру, а все потому, что я часто действую как поэт.

Слова привлечены друг к другу не по принципу смысла, но по принципу валентности. Всегда выясняется: могут ли слова совпасть. Все слова означены. Они имеют равную температуру.

И в этом случае обсценизмы энергетизиру-ют фразу. Они ее раскручивают. В этом месте могут полететь искры.

* * *

Эта страна стоит на голове. Когда все остальные стоят на ногах – они стоят на ногах, и уже очень давно – эта страна стоит на голове. И ей всегда нужно время для того, чтобы она успела перевернуться и встать на ноги. Поэтому Россия всегда проигрывает начало войны. Ей нужно время, чтоб перевернуться.

А потом маховик раскручивается – все уже на ногах, начинаем воевать.

* * *

Я сказал Коле, что мы очень похожи на немцев. Только мы немцы со знаком минус. Коля подумал и сказал: «С тремя минусами!»

* * *

Как на флоте разделяется моральное и аморальное?

Аморальным у нас считается воровство, предательство, доносительство.

Подхалимство? Меньше. Холуйство из области обыденного.

Дисциплина позволяет скрыть аморальное?

Да! Конечно! Безусловно!

Она для этого существует и поддерживается так абсурдно. Конечно да.

Потому что предполагается, что начальник – это такое чистое существо, и помыслы его тоже чисты, и надо очень стараться, чтоб из грязного существа, каким ты и являешься по сути на этой ступеньке служебной лестницы, дорасти до начальника – существа безусловно чистого и непорочного.

То есть если начальник (чистое существо) тебе приказал, то это сама родина с тобой говорит подобнейшим образом.

То есть тебе приказала родина – никак иначе.

То есть обличение начальства в делах его неблаговидных (все это тебе кажется, безусловно) – это измена родине – вот ведь в чем вся штука.

Но потом вдруг всем становится ясно, что начальник:

а) нечистое существо,

б) он еще и приворовывает.

А потом еще оказывается, что он и вообще глупый.

То бишь (поем высоким голосом) тра-ге-ди-я.

* * *

Маленького Сашку оставили вместе с посторонней бабушкой. Они с ним смотрят в окно на проходящие мимо электрички.

– Титичка! – кричит Сашка в полном восторге. Он очень любит электрички.

– Птичка? – откликается бабушка.

– Титичка! – говорит ей Сашка и от нетерпения просто прыгает на месте.

– Тетечка? – не унимается бабушка.

– Титичка! – строго говорит Сашка и смотрит на нее подозрительно.

– Лисичка? – снова вступает в разговор бабушка.

– Не буду с тобой разговаривать! – надувает губы Сашка.

* * *

«Росси-Растрелли, Росси-Растрелли!» – это я иду по улице Росси в Петербурге и про себя повторяю: «Росси-Растрелли!»

А все потому, что таблички на зданиях, построенных этими архитекторами, встречаются мне на каждом шагу.

Здорово.

И здания стоят на месте и поражают.

А еще были Трезини и Монферран, Витали, Шлютер, Кваренги, Клодт.

А были еще Чевакинский, Стасов, Захаров, Старов, Баженов, Бренна, Пименов, Ворони-хин, наконец, и многие, многие.

Многие были.

И остались от них здания, что пройдут сквозь века, и таблички с именами.

И по каждой табличке можно установить, когда это все происходило и при каком императоре.

А правильно сказал Монферран как-то царю:

– У нас в России построят лучше!

– У вас в России? – переспросил его царь.

– У нас! – подтвердил Монферран.

Их приглашали в Россию строить, и они становились русскими, для них все здесь становилось родным и понятным, так что все правильно: «у нас, в России».

Вот ведь какое дело! Людей приглашали строить за деньги, и они строили за деньги, а потом оказывалось, что все это душа, и стиль, и эпоха. Не спутать же ни с чем Исаакий и Казанский собор, Смольный и дворец Белосельс-ких-Белозерских.

М-да, господа! Порода, знаете ли. Какая это все-таки была порода!

Однако была.

О чем и таблички имеются.

И царей не боялись. И никакого тебе холопства, лизоблюдства.

Люди слова, люди дела. Люди, одним словом.

Они останутся в памяти потомков. Ради нее, подозреваю, и затевалось вся эта чехарда.

Деньги, деньги, деньги – все тлен, а вот то, что они создали, – это нетленно.

И цари были в курсе. Понимали происходящее.

А дворцы-то какие получались! Ну точь-в-точь их хозяева – чопорные или гордые, сдержанные, величавые, безумные.

Вот этот хозяин был немцем – строгим, точным, пунктуальным: по утрам только кофе и булочки. А к столу– в костюме, и ботинки на толстой подошве с пряжками.

А вот вам восток– вычурность, изнеженность, лень и сказочные богатства.

Сыновья эмира бухарского учились в Петербурге и служили в царской армии, а когда они приезжали к себе на побывку, то ужасались, и им все хотелось сделать так, как у них дома, в Петербурге.

Вот ведь где политика была. Имперская, не скрою, но политика.

Так что дома – это хозяева, и хозяева – это дома.

Какое глубокое понимание и проникновение в суть человеческой натуры – великой и слабой одновременно. И сколько же во всем этом силы, жажды жизни.

Они очень хотели жить, господа.

Но вот я попадаю в такое место, что между настоящими домами стоит нечто из стекла.

Оно блестит на солнце.

Оно блестит так, что напоминает железную фиксу, вставленную в ряд здоровых зубов.

Это тоже дом, вот только построен он недавно.

И где же табличка? Где же имя того, что все это воздвиг?

Нетути! Нет имени! И когда оно тут появилось – тоже неизвестно.

Вообще ничего нет.

То есть невозможно установить, когда это все произошло.

Вот была бы табличка, и сразу стало бы ясно, что возведено это все при начальнике номер таком-то. А так – некому и пенять. Само выросло. Вот ведь незадача!

То есть те, что Росси и Растрелли, все делали из-за денег, а получилось, что ради души.

А здесь все возвели из-за лучших позывов души, а выходит, что только ради обычных денег.

* * *

Сорокалетние командиры лодок выглядели глубокими стариками. А может, это нам так казалось. Мы-то были молодыми. Конечно, все уверены в том, что это путешествие на север когда-то благополучно кончится. Все уверены, что они вернутся живы-здоровы, и потому строят планы о том, как они будут жить на пенсии.

А потом наступает пенсия, и они умирают.

* * *

Мы с Колей говорим о севере.

– Там живут маньяки? Люди с маниакальным поведением? – спросил меня Коля.

– Ну почему же они маньяки? Не маньяки они. Это такие, я бы сказал, явные люди. Это люди в чистом виде. Если он герой – то он в чистом виде герой, если он трус, то это в чистом виде трус.

– И что, промежутка нет? Это не место нормы?

– Ну, если они спустятся со своей шестьдесят девятой параллели сюда, на юг, хотя бы на шестидесятую параллель, то у них будет промежуток, а там – промежутка нет. Там если сказал, то сделал, если побежал, то это не меньше чем на десять километров.

– То есть это такая романтическая картина.

– Там не романтическая картина. Там можно уйти с дороги и замерзнуть. И ты находился от дороги, например, когда замерзал, на два метра. Недалеко ушел. Это из-за метели. Она налетела так, что снег перед лицом стоял – ничего не видно.

– То есть жить на севере – это все время претерпевать угрозу?

– Да, угрозу. Исчезновения. В любом виде.

– И у человека в таком климате обостряется инстинкт жизни?

– У него обостряется все. Он быстрее думает, у него не болит голова, он вообще редко там болеет, и он все делает быстро. Но до сорока лет. Потом все. Потом начинает ломаться.

* * *

Коля говорит, что «Живой журнал» в Интернете – место всеобщей травестии. Там можно выступать не под своим именем, не под своей оболочкой и даже не под своим полом.

Я с ним согласен – черт-те что, черт-те что, черт-те что!

* * *

Не везет России с августом – то в море тонем, то с небес валимся.

Можно, конечно, исключить этот месяц из списков года. Взять и исключить.

Ввести, например, два сентября или два июля, но вот только будет ли толк?

Тут ведь будто говорит кто-то, словно бы намекает: не так вы все делаете, не то.

А что не так?

Ну, может, к людям все же повернуться каким-то особенным образом?

Не тем самым образом, что раз – и по всей стране рекомендовано не смеяться, да и в церквах быстро свечки похватали – а другим, необычным макаром.

Обычно же как? Обычно – никак!

Ну, можно попробовать что-то иное.

Может, попробовать полюбить людей. Они же люди, и, наверное, правильней будет их все-таки полюбить. Заботиться. Не бросать: мы поехали на каникулы, а любить. Круглогодично.

Не просто так: нате вам компенсацию, а чтоб искренне, чтоб от души, чтоб от сердца.

Чтоб вспоминали: «Он-то вон-то как нас-то любил!» – а потом и памятник бы воздвигли. Нерукотворный.

Любовь – она же не только прибавка к пенсии, а в случае чего похороны за казенный счет.

Любовь – это многое. Это и забота о стариках, о детях, о здоровье, о хорошем жилье, о прожиточном минимуме, об образовании, о лекарствах, о пище и воде, о воздухе и природе.

Любовь – это ведь почти все.

Это и аэропорт, в который только вступил, и сразу же наполнился не горечью, но гордостью за свою страну, за Отчество свое любезное, за то, что и красота вокруг, и чистота.

А простор-то вокруг какой, а? Вы заметили, какой у нас тут простор? Это не аэропорт – это просто город какой-то!

И люди? У всех какие-то радостные лица. Вот попадаю домой – и радостно!

А все почему? А все потому, что аэропорт – это визитная карточка.

И так оно всюду. Богатая страна – чудесный аэропорт. Бедная – ужасный аэропорт.

А средняя страна – средний аэропорт.

И запчастей нет.

И легче купить самолет где-то, чем построить его самим.

Так что любовь – это и аэропорт.

А еще это и аэрофлот, у которого не только хорошие самолеты, летающие в грозу и не боящиеся восходящих потоков, но и чудо-летчики, что совершенно спокойно оставляют на земле свои семьи, а сами летят и летят…

– То, о чем ты говоришь, это ситуация аномальная. Она специфическая, – сказал мне Коля.

– Там все аномальное.

– То есть длительный период времени там человек не может находиться?

– Нет. Там дело молодое. Приехать – уехать. Приехать, попробовать себя, получить эту дозу адреналина на всю оставшуюся жизнь и к сорока годам оттуда слинять. Потому что после сорока человек там быстро стареет. В сорок он будет выглядеть как в пятьдесят.

– А почему он там быстро стареет?

– Быстро проигрывает себя.

– А люди сами это видят?

– Нет. Они это не понимают.

– А ты понимал?

– Да.

* * *

Господи, как хорошо! Боже ж ты мой, как здорово! И дворцы, и фонтаны, и статуи, и набережные – все в Петербурге имеется, все есть, и все это подарено городу великими людьми.

Вот только Китайской стены у нас нет. Такой, чтоб можно было ее даже из космоса разглядеть.

Зато у нас скоро будет дамба. Вот увидите, не пройдет и пятидесяти лет, как она будет достроена. Пока что только соединили Кронштадт с Большой землей, но то ли еще ждет нас впереди!

А впереди нас ждет перекрытие дельты Невы, после чего возведут заслоны на пути воды.

Для чего это надо? Так нас же мучают наводнения, причем постоянно.

За последние двадцать лет их была, как мне помнится, огромная масса. Вы спросите: сильно ли нас залило? Нет, не очень, чаще всего только ступени на набережной, но ведь могло же. Очень даже могло.

И это беспокоит.

Помните картину, где сам царь Петр с безумным, но решительным взором шагает по колено в воде и всех по дороге спасает? Вот нечто похожее и не хочется пережить.

И не то чтобы царя подходящего у нас нет и без него никто никого спасать не берется. Нет! Царь-то как раз найдется. Как раз этого-то добра на Руси всегда было навалом.

Не в том дело. Просто хочется исключить всякие там случайности.

Не те случайности, когда кто-попало-спаса-ет-кого-ни-поподя, а другие, когда знаешь, что зальет, но ничего с этим поделать не можешь.

У нас же наводнения как бывают? У нас бывает так: штормовой ветер нагоняет волну с Балтики, и эта самая волна и не дает Неве нормально выходить из дельты. Вот тогда она – Нева, конечно, – поднимает уровень воды в своем собственном русле и затапливает берега. Но, может, эти самые берега немного приподнять? А? Повыше. И придумать что-нибудь этакое, чтоб она текла в такой высокой-превы-сокой полутрубе?

Но ведь во время наводнений вода-то поступает в город не только через гранитные набережные, но и через сливную канализацию. Через люки она у нас пойдет.

А если на сливных трубах поставить запоры? Простенькие такие в техническом отношении, на манер ниппеля, чтоб, значит, сливать сливало, но как только возникает опасность противодавления, так седло клапана и садится, прижимается к стенкам трубы и удерживается в таком положении до того самого что ни на есть момента, пока вода в реке не спадет? А? Как вам это?

Да нет. Лучше уж сделать один раз дамбу и закрыть все это навсегда.

А куда же Нева денется?

Никуда она не денется. Она течь будет.

До дамбы?

До дамбы, а там и насосами, так как все будет закрыто на время наводнения, будем перебрасывать ее через дамбу.

Это ж какие нужны насосы, чтобы всю эту массу воды перевалить?

Есть такие насосы. Есть. Грандиозные. Они мировой океан тебе перевалят, не то что Неву. Просто их поставят в один ряд не десять штук, а гораздо больше. Все же рассчитывается: и скорость течения, и объемы воды. Остается только поставить и эксплуатировать. Сооружение.

То есть сначала ее будут строить лет пятьдесят, и за это время она будет стареть так же, как и все в этом подлунном мире, и устаревшие детали будут все время заменять?

Правильно. Совершенно верно. Правильно вы понимаете эксплуатацию сооружения.

Эксплуатация – это содержание самой дамбы, а также запоров, подъемников и насосов.

И все это проворачивается, проворачивается, проворачивается, наблюдается, проходит всякие там пуски, наладки, остановки и замены – плановые или же аварийные.

А что такое «проворачивается-проворачивается-проворачивается»?

Это значит, что проверяется все – то пускается, то останавливается. Периодически. Все подъемники проверяются и все насосы. Пускают их для того, чтоб они в рабочем состоянии постоянно пребывали, чтоб, значит, не закисли, а то ведь кругом же вода – долго ли заржаветь, то есть закиснуть.

Это ж сколько всего для этой дамбы потребуется?

Много всего потребуется. Кроме насосов удивительной мощности, находящихся в постоянной боевой готовности, потребуются еще и всякие там комплектующие к этим насосам, а также и ко всему гидро-электрооборудованию – вот!

А оборудования этого будет – до такой-то общей матери! Тут и станции электрические, и подстанции, и преобразователи, и двигатели, и еще всего черт-те чего.

И потом, сколько же разных институтов всякой документации будут согласовывать!

И размещаются эти институты не только в нашем славном городе.

Конечно, при поддержке правительства – плевое это дело, но при правильном течении событий – ох и маята же!

И кроме того, после окончательной установки дамбы – а впрочем, и до приведения ее в окончательное состояние – мы будем фарватер Невы чистить совсем не так, как мы сейчас его чистим. То есть не просто несколько гондонов плавающих выловили и на асфальт выбросили. Мы будем гораздо сильнее его чистить. Мы поднимем со дна все, что там лежит со времен царя Петра. Все корабли затонувшие, все железки, все банки, склянки и всю ту лабуду, что мы и до нас туда набросали.

А иначе никак. Иначе илом все это Нева очень быстро занесет. У нее же с появлением дамбы и со всей этой эксплуатацией ее оборудования появится дополнительное сопротивление течению воды. А она это не любит. Так что все очистим – не только основное русло, но и все протоки, все, вплоть до Обводного канала, который, хоть и одет в гранитные берега, но зарос грязью почти полностью.

Мы в этом деле с самой Невой теперь будем соревноваться. Она, конечно, тысячелетиями свой ил в Балтику несет, но мы-то умнее. Мы и тут чего-нибудь придумаем. Землечерпалки невиданные, да и бульдозеры там разные, подводные.

Экология-то с построением дамбы у нас с вами поменяется. Тоньше она станет. Экология эта. Корюшки станет меньше, а она в пищевой цепочке, так что и другой рыбы станет гораздо меньше.

А Маркизова лужа илом очень быстро начнет зарастать. Она и так зарастала – никому это было не надо, а теперь – просто на глазах начнет мелеть и таять, обнажая жуткую грязь. Как это повлияет на состояние окружающей суши и будет ли она заболачиваться или же не будет – это мы только лет через десять после пуска дамбы поймем. Поймем и опечалимся.

А может, и возрадуемся – кто ж его знает.

Может, и не будет она, та суша окружающая, заболачиваться (кстати, там по берегам дачки стоят, ну просто одно сплошное загляденье), но только и в самой реке да и в заливе появятся такие застойные зоны, в которых не только кишечная палочка будет процветать, а и еще, возможно, появится что-нибудь особенно чудесное.

Так что с пуском дамбы всем работа найдется.

То есть одна половина города будет работать, постоянно спасая другую половину. Хорошо ли все это? Это ой как хорошо! То есть это игра.

То есть ты не можешь сказать начальнику, что он вор, что он нечестный, что он неблагородный. Ты не можешь это бросить.

Есть люди, которые могут это сказать. Это люди, отслужившие свое, которым терять нечего. Они могут сказать начальству все, что они о нем думают. Но это редкий случай.

* * *

Сашка хитрый. Ему пять лет, но он очень хитрый.

Когда мы идем с ним гулять, то он тащит меня к электричкам. Там, на станции, он заставляет меня обычно сесть в вагон и проехать с ним несколько остановок, а потом мы переходим на другую платформу и едем назад.

Но мама послала нас гулять на свежем воздухе, поэтому я ему говорю, что мы туда не пойдем.

– Мы только посмотрим! – кричит Сашка.

– Точно только посмотрим?

– Да!

Как только подходим к вагону электрички, как Сашка немедленно тянет меня внутрь, но я начеку, я хватаю его, поднимаю и тащу назад.

– А-а-а! – орет Сашка и несколько раз бьет меня по лицу ладошкой.

Для меня это полная неожиданность, он так еще никогда не поступал. Я опускаю его на землю, электричка уходит, мы молчим.

– Я с тобой не пойду гулять! – говорю я Сашке. – Сейчас же пойдем домой!

Сашка видит, что он меня сильно обидел и разозлил, он молча дает мне руку и сопит. Некоторое время движемся к дому молча, Сашка изредка бросает на меня взгляд и молчит. Потом он гладит меня по руке и, заглядывая в глаза, просит:

– Только маме не говори, ладно?

* * *

Нет, нет, нет. Это не сериал. Это чушь какая-то. Я просил прислать мне одну серию на ознакомление, и мне ее прислали. Представьте себе: матрос на вахте, на лодке, в подводном положении лезет в силовой щит под напряжением (380 вольт) и там… подсоединяет два конца от кипятильника, опущенного в банку с водой. Это чтобы чай себе на вахте вскипятить – короткое замыкание, пожар, дым, шланги, потушили, приходит старпом и бьет его по морде. И все это ради этого мордобоя, чтоб потом старпома списать с корабля, после чего он попадает в штаб и оттуда уже начинает гадить списавшему его командиру и своему бывшему другу. Во-первых, старпом всегда может дать матросу по морде и без этих сложностей. Во-вторых, у нас на лодке матросам не дают по морде – у старпома другие задачи. А если он дает кому-то по морде, то он не старпом. И еще: никто не лезет в рабочий силовой щит. Матросы вообще боятся электричества, и не только матросы его боятся. Там клеммы – вот такие, огромные. Туда только сунься – будет взрыв почти атомный. От матроса останется немного обгорелой ветоши и все. Никто даже кружки не найдет. И пожар будет – мама дорогая! И лодка – хорошо, если не утонет и вовремя всплывет. И еще эпизод – кто-то лезет в секретную часть, а потом бренное тело секретчика полощет набегающими волнами – что-то у него секретное отняли, а самого, беднягу, безжалостно убили.

Секретная часть оборудована сигнализацией. Выведена она в центральный пост. Там такой звонок – он с того света достанет. И в центральном все знают – вскрыли секретную часть. А секреты секретчик носит в тубусе и с сопровождением. Охрана с ним ходит. Вооруженная до зубов. В тубусе он носит всякую чушь, но отнять ее у него – это очень больно будет. И потом – к нам же не прорваться. У нас всюду заборы с колючей проволокой и вышки, а на них раньше стояли узбеки. Этих узбеков долго учили, что надо сначала говорить: «Стой! Стрелять буду!» – а потом уже стрелять. Обычно они сразу стреляют. И выдавливают сразу полрожка. А как стреляет АК-47 – это надо видеть. У нас один пьяный тип полез через колючую проволоку. Так вот узбек в него стрелял – слава Богу, не попал, но вокруг все было уничтожено, выкошено под ноль: проволока, столбы, скалы, кусты. И это только с полрожка. И потом: украинская шпионка падает с неба в воду (она управляла самолетом), ее подбирает подводная лодка (?) и потом она не успокаивается, бродит по этой лодке, находит секреты, ворует их и. пытается уйти через торпедный аппарат. Такое даже присниться не может. Есть, конечно, грани искусства, так сказать, но они не могут быть за гранью разума. Во всей Украине не найдется таких денег, чтоб обучить одну-единственную шпионку владеть самолетом; потом тому, как падать с него; потом как падать с него в воду; потом что-то надо делать, чтоб эта подводная лодка до смерти захотела бы тебя на борт взять; потом надо найти в ней секретную часть; потом надо ее ограбить; а потом уже надо уйти с нее невредимой в открытое море через торпедный аппарат – жуть да и только. И это на пятьдесят серий. В бразильских сериалах с Просто Марией все было хотя бы понятно – она глупой девушкой попадает в приличную семью, потом любовь, потом беременность, потом ее переезжает пополам машина, потом она теряет память и ребенка, потом ее долго возят в инвалидной коляске, потом к ней возвращается память, потом к ней возвращаются ноги, а потом – любовь. И ребенка она своего находит в три тысячи сто восемьдесят пятой серии. А тут… бля, слов нет.

* * *

При советской власти нам платили деньги. Это были немалые деньги по тем временам. Ты мог получать от пятисот до шестисот рублей. В те времена долететь на самолете от Баку до Мурманска стоило шестьдесят рублей. То есть ты мог получить денег на десять таких поездок. Квартплата – три рубля. Остальное потратить было невозможно, потому что не на что их было тратить.

Машину купить ты не мог, потому что надо было встать в очередь на машину на дивизии. Ты должен был подать заявку, и политотдел (сейчас это уже смешно, но тогда это все было серьезно) оценивал: достоин ли ты купить автомобиль, и если да, то только в этом случае тебе позволяли купить машину – тебя ставили в очередь. В ней можно было стоять годами. То же самое было и со всем остальным: гарнитуры, хрусталь и еще чего-то: сапоги и колготки, например. Все остальное можно было купить просто так. Оно было на уровне рыбацкой сети.

Покупаешь кусок рыбацкой сети (так примерно выглядела одежда), и ею оборачиваешься.

То есть деньги – это не деньги. Свои деньги ты мог только пропить. Вот влил себя – это твое.

А были еще и морские деньги. Пятьдесят пять рублей. А потом начинали платить так называемые боны. За поход давали примерно сорок пять– пятьдесят бон. Можно было пойти в магазин «Альбатрос» и там купить одежду или магнитофон.

А потом все рухнуло. То есть никаких денег вообще не осталось.

* * *

Была такая утонченная система неравенства. И человек от нее не хочет отказаться. Все осталось на своем месте.

Человек ставился на место, и за это он должен был быть благодарен стае.

Стая его поставила и стая имела на него права.

Блага не твои. Тебе это все дали подержать, поносить. Предательство не прощается.

То есть блат никто не отменял. Не было такого приказа: «Отменяю блат!».

Так что государство всегда было чиновным, чиновным и осталось. Чины, чины, чины.

* * *

Оказалось, что в невесомости космонавтов тошнит. Потом проходит. Но если не проходит, то значит, невесомость тебя не приняла. И кости в невесомости слабеют.

Надо все время тренироваться, но они все равно слабеют. Даже с тренировками.

Однажды наши возили американского космонавта, и он наотрез отказался на станции делать упражнения. Наши запросили американцев: что делать? Те посоветовались и говорят, мол, у нас демократия, это право человека – не хочет, не надо заставлять. Так он и пролетал без занятий. А потом, при приземлении не мог выйти из аппарата – ослабел.

* * *

При приземлении сильно бьет о землю, и это называется «мягкая посадка». Аппарат опускается на парашютах. Их там целая система. Но все равно бьет. У командира есть прибор: расстояние до земли. Он его сверяет с вертолетом. Вертолет сопровождения говорит ему: столько-то осталось. И за двадцать метров до земли командир командует: «Сгруппироваться!»