Текст книги "Сальвадор Дали. Божественный и многоликий"

Автор книги: Александр Петряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Премьера фильма состоялась в Париже летом 1929 года без Дали, он в это время был дома, поправлял здоровье после того, как во время ангины вырезал себе на спине несуществующего клеща. В студии Урсулинок, где проходил киносеанс, собрался весь цвет парижского авангарда. Пришли Пикассо, Фернан Леже, Робер Деснос, Ганс Арп, Макс Эрнст, Хоан Миро, Андре Бретон, Рене Клер, Луи Арагон, Ле Корбюзье, Тристан Тзара и другие.

Первым был показан фильм Ман Рея под названием «Тайны Шато дю Де». Деньги на постановку Ман Рею дал виконт де Ноай, отпрыск старинного аристократического рода, среди его предков значились Шатобрион и Сен-Симон. Его жена Мари-Лор была дочерью американского банкира Мориса Бишофхайма и аристократки мадам Круассе, одним из предков которой был маркиз де Сад. Они были баснословно богаты и снискали себе в Париже известность как меценаты и собиратели современного искусства. Мари-Лор еще в юности была поклонницей Жана Кокто и тонкой ценительницей поэзии и живописи, а когда после смерти отца унаследовала его огромное состояние, предалась страсти коллекционирования. Свой фильм Ман Рей снимал на средиземноморской вилле супругов де Ноай, огромного строения ультрасовременной архитектуры, где был и «кубистический сад» со скульптурами Цадкина и Джакометти. Интерьеры виллы были выполнены также в духе времени: с авангардистской мебелью и полотнами на стенах работ Пикассо, де Кирико, Клее, Брака, Шагала, Эрнста, Миро, а позже и Дали.

И если фильм «Тайны Шато дю Де» особых эмоций у присутствовавших не вызвал, зато показанный вторым «Андалузский пес» просто потряс первых его зрителей и вызвал бурю восторгов. Он так понравился также и Мари-Лор, что меценаты решили раскошелиться на создание нового фильма Дали и Бунюэля, ставшего известным под названием «Золотой век».

Но вернемся к «Андалузскому псу». Это был прорыв в новое измерение кинематографа с множеством гениальных находок в ракурсах, крупных планах, шокирующих мизансценах, рождавших могучее виртуальное напряжение, которое держало зрителя буквально за трепещущие нервы. В дальнейшем это использовалось многими кинорежиссерами, в частности и Хичкоком, с кем Дали также сотрудничал в Америке, да и многое из этого фильма до сих пор успешно трудится в современном кинематографе. Дали писал позже:

«Наш „Андалузский щенок“ в один вечер прикончил псевдоинтеллектуальный авангард, царствовавший все послевоенное десятилетие. Когда в первом кадре мы явили миру девичий глаз, взрезаемый бритвой, эта гнусь, которую именуют абстрактным искусством, получила смертельную рану, пала к нашим ногам и более уже не поднималась. С того дня в Европе не осталось места для дурковатых ромбиков месье Мондриана». Гений Дали во всем, равно как и в кинематографе, просто неиссякаем. Сохранились его письма к Бунюэлю, где он не только подробно описывает мизансцены, например, любовную, где герой, целуя женские пальцы, вырывает при этом зубами ей ноготь (не менее впечатляющий, по мнению сценариста, кадр, нежели разрезанный глаз), но и сопровождает текст многочисленными рисунками, выступая, таким образом, и как художник фильма.

Увлечение кинематографом не проходит на протяжении всей его жизни. В «Дневнике одного гения», относящемся к 50-м годам, он пишет об идее фильма «Тачка во плоти», где нафантазировал обилие сногсшибательных кадров со взрывающимися лебедями, плюхающимися в римский фонтан Треви носорогами, расчлененным слоном и дикой поножовщиной цыган, дерущихся за обладание потрохами этого гигантского животного, и тому подобное. Еще один пример богатой далианской фантазии описан в этой же книге. Это фотографический метод, с помощью которого можно изобразить вознесение Девы Марии:

«Вот он, мой метод. Обзаведитесь пятью мешками турецкого гороха и пересыпьте их содержимое в один большой мешок. Теперь сбрасывайте горошины с десятиметровой высоты. С помощью достаточно мощного электрического света спроецируйте на этот поток падающих горошин изображение Пресвятой Девы. На каждой горошине, которая, подобно атомной частице, отделена от соседней некоторым свободным промежутком, отразится крошечная часть всего изображения. Теперь надо заснять всю эту картину задом наперед. Благодаря ускорению за счет силы тяготения, этот падающий поток при обратной съемке создаст эффект вознесения. Таким образом вы получите картину вознесения, согласующуюся с самыми строгими законами физики. Надо ли говорить, что подобный эксперимент уникален.

Можно усовершенствовать эксперимент, нанеся на каждую горошину вещество, которое придаст им свойство киноэкранов».

Лорке «Андалузский пес» не понравился. Он сразу понял, в чей огород полетели с экрана камешки, и назвал Бунюэля создателем киношного дерьма. И действительно, кинорежиссер, ненавидевший извращенцев, включил в свой фильм прямые выпады против поэта. В одном из эпизодов герой фильма оказывался вроде как мертвым на кровати, а затем вновь как бы воскресал, пародируя тем самым те спектакли о собственной смерти, что постоянно разыгрывал Лорка в «Студенческой резиденции» в Мадриде. Да и само название обижало Лорку. Дело в том, что в «Рези» выходцев из Андалузии, а поэт был родом оттуда, называли щенками. Поэтому Дали и Бунюэль просто «описались от смеха», когда остановились на названии «Андалузский щенок».

Этот фильм я посмотрел лишь в 70-е годы. Помню, с каким нетерпением и жгучим, волнующим предчувствием увидеть до сих пор неизведанное я сидел перед началом фильма в кинозале; кажется, это был зал старого фильма на Васильевском острове в ДК имени Кирова, а назывался он «Кинематограф». Когда пошли первые кадры и побежали драгоценные минуты экранного времени, наполненного совершенно невероятными видениями, похожими на страшные ночные кошмары, я вдруг увидел внутренним оком смятение своей души – ее, будто гладкую шелковую рубашку, стирали на скользкой ребристой спине стиральной доски, мерзко пахнущей хозяйственным мылом. Было такое ощущение, что оступился, но не падаю, не верю, что могу упасть, и так, в таком положении, продолжаю балансировать на одной ноге, совершенно не зная, упаду или удержусь.

Вот сейчас, когда волею судеб я вернулся к этой теме, думаю, что тогда, в сумерках коммунизма, когда мы все жили словно в консервной банке с мутным социальным содержимым и в полной духовной темноте, такой фильм как бы указывал путь изнемогавшему в тисках сознанию в виртуальную невесомость подсознания, где можно хоть на время дать волю своим инстинктам и изжить страхи, прочно угнездившиеся на мерзкой поверхности нашего тогдашнего бытия.

Но мы отвлеклись. Тем летом, когда в Кадакес приехали гости из Парижа, Бунюэль тоже туда наведался, чтобы поработать с Дали над сценарием фильма «Золотой век». Однако наш герой был полностью сосредоточен на Гале, страсть к которой распалила его так, что ему было ни до чего. Режиссер надеялся, что, когда сюрреалисты уедут, у друга возникнет досуг для работы, если так можно выразиться. Но когда все гости разъехались, Гала осталась под предлогом болезни дочери. Да и муж писал ей из Парижа, чтобы не торопилась: в столице жара, да и новая квартира на Монмартре еще не готова.

Бунюэль был крайне раздражен тем, что из-за Галы, которая ему страшно не нравилась (она отвечала ему тем же), придется, похоже, возвращаться в Париж без сценария.

Как-то друзья отправились на лодке на мыс Креус вместе с сумасшедшей Лидией, Галой и ее дочерью Сесиль. Бунюэль, когда Гала разделась и стала принимать солнечные ванны и купаться, заметил Дали, что фигура у жены Элюара ему не нравится, особенно его раздражает, что у нее есть просвет между ног ниже ягодиц и гениталии поэтому как в ущелье запрятаны. Хоть Дали это не понравилось, он сдержался, но Бунюэль, решивший, похоже, вывести друга из себя, знал, как это сделать. Он знал, что самым нелюбимым в то время для него из коллег живописцев был Соролья. Поэтому он сказал, что скалы мыса Креус страшно напоминают ему холсты Сорольи, чем мгновенно привел Дали в бешенство:

– Ты что, ослеп? Это – Природа, настоящая первозданная Природа. Что ты мог увидеть здесь общего с мазней этого тухляка?

Гала, лежавшая на теплых камнях, открыла глаза и сказала:

– Опять сцепились, как собаки.

Бунюэлю давно надоело, что Гала встревала в беседы с другом едкими замечаниями и насмешками, и он тут же на нее накинулся:

– И куда ты все время лезешь? Какое тебе дело до наших разговоров? Ехала бы ты лучше к своему мужу-рогоносцу! – орал он.

– А ты не лезь ко мне со своими советами, – отрубила Гала, – тоже мне, моралист нашелся.

Началась перебранка. Гала умела за себя постоять и в карман, как говорится, за словом не лезла, как и всякая, впрочем, русская женщина.

Она так распалила Бунюэля, что он схватил ее за горло. В ответ она стала царапаться. Это его еще больше разожгло, и он стал душить ее по-настоящему. Бедняжка Сесиль со слезами бегала вокруг дерущейся пары, не зная, как помочь матери. Старуха Лидия не то смеялась, не то плакала и качала головой, а Сальвадор, попытавшийся было вмешаться, был отброшен другом в сторону, – Бунюэль был крепким коренастым мужиком, да и боксом к тому же занимался. Пришлось Дали встать на колени и умолять разбушевавшегося друга оставить в живых его счастье, несравненную Галу.

Жаль, что не было кинокамеры. Эти кадры с успехом могли бы войти в очередной их кинопроект.

И вот теперь, когда Кадакес пустынен и нет никого, кто бы смог им помешать, Дали и Бунюэль уединились там, и через две недели кинорежиссер сообщил супругам де Ноай, что сценарий фильма готов полностью и он гораздо лучше «Андалузского пса».

Когда они сидели вдвоем в Кадакесе, отец прислал Сальвадору письмо, где писал, что лишает его наследства, и требовал уехать из Кадакеса и никогда там больше не появляться.

Дали по этому поводу обрезал волосы и захоронил их на пляже Эс-Льян. Затем и вовсе обрился. Сохранилась фотография, сделанная Бунюэлем, где Дали стоит с морским ежом на обритой голове, изображая таким образом сына Вильгельма Телля.

Когда Бунюэль уехал, Дали еще несколько дней в одиночестве провел в Кадакесе, лакомясь морскими ежами, которых очень любил, а затем отправился в Париж, даже не оглянувшись, вопреки обыкновению, на родные места, когда ехал в такси к ближайшей станции под названием Перпиньян.

Глава седьмая
О том, как верно Дали служил сюрреализму, как его затем изгоняли из своих рядов парижские сюрреалисты; какой видел Дали Галу на ее портретах; как Дали и Гала начали строить свой дом в Порт-Льигате

Камиль Гоэманс мог быть доволен: практически все работы Дали с его персональной выставки были распроданы. В том числе и «Мрачная игра» с шокировавшим публику обделавшимся персонажем, попавшая в коллекцию супругов де Ноай. В этой, да и в других работах Дали 1929 года видна уже не только установка на толкование своих комплексов и страхов сквозь призму психоанализа, но и первые попытки применения изобретенного творческого метода, названного им параноидно-критическим. Объяснить в двух словах, в чем он заключается, трудно, но приблизительная суть состоит в том, что с его помощью можно попытаться систематизировать «наиболее бредовые явления и состояния», поставить их под контроль разума и с помощью анализа решить, допускать или не допускать их в сферу искусства. Иными словами, покорить опасную болезнь и использовать ее как прививку, сублимируя в творчестве.

Однако не будем углубляться в дебри подсознательного, попытаемся исходить из принципа необходимого и достаточного, насколько нам позволяет объем повествования о жизни и творчестве нашего героя, имея в виду, что в темном лесу психоанализа, да еще в тумане, какого туда напускал Дали, нетрудно и заблудиться.

Остановимся лишь на самой сильной работе того периода под названием «Великий мастурбатор». Есть и другие переводы на русский: «Великий онанист» и «Великий рукоблуд». Так что если в текстах встретится любое из этих названий, можно быть уверенным, что речь идет об одном и том же.

На этом большом холсте (110x150) в композиции главенствует фантасмагорическая голова сновидца, уткнувшегося носом в песок, с прицепившимся к лицу кузнечиком, брюшко которого пожирают вездесущие муравьи. Страх перед кузнечиками, надо сказать, Дали не изжил и в зрелые годы – так, живя в Америке в поместье Каресс Кросби, он всегда пил кофе на крыльце дома, а не на лужайке, как все, боясь встречи с этим мерзким насекомым.

Из головы сновидца в правый верхний угол полотна, к нижней части мужского торса в обтянутых трусах с явно обозначенными мужскими гениталиями, вылезает женская голова; ее нос и губы максимально приближены к мужскому естеству. Намек на оральный секс, как полагает Гибсон? Похоже, но об этом мы уже говорили в предыдущей главе. Под присосавшимся к лицу сновидца кузнечиком – обнявшаяся пара. Можно предположить, что это Гала и Дали на пляже Кадакеса.

Сам Дали говорил, что очертания этой головы навеяны одним из уродливых камней мыса Креус, а женский образ пришел к нему из открытки, где девушка нюхает лилию. Она здесь изображена также в эротическом преломлении: к цветку, извиваясь, тянется приникший к шее женщины огромный язык или что-то с ним схожее. Сама же женщина с мухой на плече подобна сфинксу – на ее лице, равно как и на бедре мужчины, – трещины, словно это не до конца оживленные изваяния безумного современного Пигмалиона, причем совершенно непонятно, каменеют ли персонажи, переходя в состояние скульптуры, или, наоборот, оживают, сбрасывая с себя уже ненужную глиняную форму.

Скорее последнее. Эта картина написана вскоре после знакомства и бурного объяснения в любви с Галой и символизирует переход на новый рубеж, если можно так сказать, эротического мировоззрения художника. Он признавался, что здесь он отразил «чувство вины существа, полностью лишенного жизни из-за активного онанизма». Эту работу Дали не продал и не расстался с ней до конца жизни.

Итак, встреча с Галой стала поворотной в судьбе нашего героя. Приехав с обритой, в знак разрыва с семьей, головой в Париж из Кадакеса, он встретился не только с ней, своей воплощенной мечтой и вожделенным идеалом, но и с призраком своей славы. Имя Дали становилось известным в культурной столице Европы и как одного из создателей пользовавшегося огромным зрительским успехом «Андалузского пса», и как успевшего наделать изрядного шума своей выставкой живописца.

Сюрреалисты приняли его в свои ряды с распростертыми объятиями. Андре Бретон написал вступление к каталогу, где говорил, что «Дали раскрыл наши внутренние шлюзы» и его творчество «помогает нам понять то, что скрывается за оболочкой предметов, обостряет восприимчивость к подсознательному… таит в себе огромный заряд, открыто нацеленный на зло».

А зло в понимании сюрреалистов – это филистерское буржуазное общество. Но вот что любопытно: представители этого самого ненавистного класса охотно потребляют те культурные ценности, что производятся бунтарями. Картины Пикассо, Миро, Арпа, Эрнста, Маргритта, Дали, как и многих других, пополнили коллекции, можно сказать, столпов этого общества – магнатов, финансистов, богатых аристократов. Книги Элюара, Бретона, Арагона, Тзара и прочих оказались на полках их библиотек. Да и «Андалузского пса» они же сожрали. С потрохами. И надо прямо сказать, что без денег меценатов, таких как супруги де Ноай и им подобных, сюрреализм едва ли смог бы расцвести таким махровым цветом. В этом противоречии, как писал классик, между трудом и капиталом, сильные мира сего заняли верную позицию. Им вовсе не хотелось, чтобы красная заря на Востоке зажгла в Европе яростный полдень революции.

Сюрреалисты же действительно восторженно приветствовали социальное обновление в России и наивно полагали – во всяком случае, Бретон, – что возможно соединение сюрреализма и диалектического материализма. «Молодость и надежда мира» – вот как они называли коммунизм. Бретон и Арагон вступили в компартию Франции 6 января 1927 года, в день Богоявления. Позже членом ФКП станет и Пикассо. Другие же члены движения отвергали какую бы то ни было политическую завербованность как посягательство на индивидуальную свободу.

Молодой Дали влился в движение в непростое время раскола и поначалу фанатично сотрудничал с Бретоном, поставляя в его журнал статьи и прочие материалы и выступая с лекциями, в том числе и у себя на родине, в Барселоне. Одаренный оратор вдохновенно громил так называемые возвышенные чувства и пропагандировал лозунги сюрреалистической революции; среди них, помимо заезженных, вроде автоматического письма и власти случая, появился также и коммунизм, соседствующий почему-то рядом с африканским искусством, а Троцкий стоит рядом с маркизом де Садом, которого Дали называл «образцом нравственности, подобным бриллианту чистой воды».

И все же в теоретических работах Дали того времени уже начались разногласия с Бретоном. В частности, основатель сюрреализма и его верные соратники пытались высвободить на волю подсознание, дать ему анархический принцип, отсюда автоматическое письмо, запись сновидений и прочее. Дали же выступал за то, чтобы бессознательное было лишь объектом творца, было бы управляемо, отсюда вытекал и его параноидно-критический метод.

Конфликты стали возникать и на чисто идеологическом уровне. Сюрреализм конца 20-х годов был упрямо нацелен в сторону политики. Бунтари от искусства с надеждой и верой смотрели на Восток, где наконец-то торжествует свобода над руинами сломленного буржуазного строя. Наиболее ярым поклонником коммунизма был Луи Арагон, побывавший в России в 1930-м году на конгрессе революционных писателей. Его выступление с попытками внедрить идеи сюрреализма с его культом подсознательного в общий контекст пролетарской культуры одобрения не встретило, более того, он вынужден был заняться самокритикой и признать фрейдизм как идеалистическую идеологию, разновидность троцкизма.

Дали же продолжает, как в творчестве, так и в жизни, линию чистого сюрреализма: эпатаж, скандальные лекции и остроумные идеи вроде мыслительной машины – качающегося стула с кружками горячего молока. Арагон вообще недолюбливал Дали, его страшно раздражали эксцентричные выходки испанского художника, а уж идея мыслительной машины привела в ярость. Молоко, вопил он, надо отдавать голодным детям пролетариата. Дали на это заметил, что у него нет знакомых по имени Пролетариат.

На страницах «Сюрреализма на службе революции» в декабре 1931 года Дали помещает уже упоминавшееся сочинение «Мечты», где описывает свои детские онанистические опыты. Объектом является мифическая Дуллита, превращающаяся в реальную Хулию, приемную дочь Репито Пичота, в финале принимающая образ Галы.

Этот опус так возмутил руководителей французской компартии, что они вызвали на ковер членов партии Арагона, Садуля и других для дачи объяснений по поводу появления в их органе печати такого мерзопакостного текста и дали им серьезно понять, что такой сюрреализм несовместим с идеологией коммунистов.

Бретон, однако, продолжал отстаивать фрейдизм, и когда в «Юманите» появилась статья с выпадами против «псевдореволюционеров-сюрреалистов», обвинил ортодоксов в пуританизме и полном непонимании ценности того разрушительного вклада в дело революции, какой делают новаторы искусства своей эпатажной деятельностью.

Индивидуализм Дали крепчал, конечно, не без влияния Галы. Дали до Галы и после – разные люди. Его закомплексованность и робость словно куда-то спрятались. Он меняется и внешне: становится элегантен и респектабелен – выбрит, причесан, прекрасные костюмы с галстуками сменяют свитера и всякие балахоны, в которых он щеголял раньше. Вполне осваивается он и в высшем обществе, и если ведет себя там неординарно, так это только служит его популярности, он не только вторгается в мир богатых как экстравагантный художник, живущий на меценатские пожертвования, но и чувствует себя с ними на равных. Его идеалы и мировоззрение кристаллизуются в неколебимое, существовавшее с детства убеждение о своей избранности. Жить наверху – это его удел, и он добьется этого любой ценой.

В этом его поддерживает и Гала, также считавшая успех главным в жизни. Опасаясь, что склоки, скандалы и передряги, возникавшие в среде сюрреалистов из-за ее малыша Дали, смогут отразиться на имидже художника и вызовут ненужные толки среди элиты, она просит своего мужа Элюара улаживать подобные конфликты.

Но выходки Дали становятся просто нетерпимыми, да и его связи с сильными мира сего для многих возмутительны.

Чашу терпения сюрреалистов переполнили опасные и безответственные разговоры Дали о Гитлере, очередном его наваждении. Разумеется, он не испытывал симпатий к нацистам, их взгляды и политика его не прельщали, наш герой прекрасно понимал, что в случае победы Гитлера над Европой таким художникам, как он, место найдется разве что в крематории. Лидер нацистов интересовал Дали не как политик и демагог, а как человек с больной психикой, он видел в нем «законченного мазохиста, одержимого навязчивой идеей развязать войну, с тем, чтобы потом героически ее проиграть. В сущности, он задумал осуществить одну из тех немотивированных акций, которые так высоко котировались в нашей группе…»

Позже, в 1937 году, он напишет картину «Загадка Гитлера», где изобразит висящую на ветке телефонную трубку с изгрызенным микрофоном и падающей каплей из той части трубки, что прикладывается к уху. Капля вот-вот упадет в тарелку, где оборванная фотография Гитлера, фасолинки и летучая мышь. На ветке висит и зонтик Чемберлена. Это было гениальным предвидением художника краха нацизма.

Другая загадка – «Загадка Вильгельма Телля» – написана раньше, в 1933 году. Это огромный холст размером два на полтора метра, где в образе Вильгельма Телля – не кто иной, как вождь мирового пролетариата Ленин с гипертрофированной ягодицей, настолько большой и удлиненной, что ей потребовался, как подпорка, знаменитый далианский костыль. Еще раз вспоминаю, как изумила меня репродукция этой работы, когда я впервые увидел ее в юности (см. первую главу).

Сюрреалистов-коммунистов «Загадка Вильгельма Телля» не только изумила, но и возмутила настолько, что они решили ее уничтожить прямо на выставке в Гран-Палас, посвященной полувековому юбилею Салона независимых, где группа решила не выставляться, а Дали ослушался. К их досаде, картина висела так высоко, что ее было не снять.

Разъяренные всем этим, они выпустили 2 февраля 1934 года, в день открытия выставки, резолюцию, где заклеймили Дали как контрреволюционера и пособника фашизма. В резолюции значилось также предложение исключить строптивого художника из группы.

С этой целью на пятое число февраля было назначено судилище, куда виновник и подсудимый явился с термометром во рту и укутанный в теплую одежду – у него была ангина. Видок у него был клоунский, и при всей серьезности мероприятия многие, в том числе и Бретон, не могли удержаться от смеха, когда Дали то снимал с себя пальто и разматывал шарф, то вновь надевал и поминутно измерял себе температуру. В литературе о Дали часто приводится и один из курьезных моментов этого собрания. Дали сказал лидеру сюрреалистов: «Бретон, мне приснилось, что я имею вас в зад». На что тот серьезно ответил: «Я вам это не советую».

Разбирательство длилось долго, почти до утра. Какие обвинения выдвигались опальному художнику? Протокол тогдашнего заседания группы нам неизвестен, зато существует длиннющее письмо Бретона к Дали, написанное до судилища. В нем Бретон требовал от строптивца ответов на такие вопросы: почему Дали радуют неудачи друзей; почему он восхваляет академическое искусство и поносит современное, в то время как фашисты делают то же самое, и художники вынуждены эмигрировать из Германии, их искусство в Третьем рейхе признано дегенеративным и тому подобное. Были вопросы и о «Загадке Вильгельма Телля», и о слишком тесных контактах художника с так называемым «обществом». Дали ответил столь же пространно, на восьми страницах.

На первый вопрос он ответил, что и маркиз де Сад, его авторитет в области морали, советовал получать удовольствие от промахов друзей. А что касается академического искусства, то только с помощью классической техники можно передать сны, видения, грезы и прочие образы бессознательного, а протестует он не против всего современного искусства – ведь и он современник, как же он может протестовать против самого себя? Танги, Эрнст, де Кирико, Маргритт – это да, это наши, но Мондриан, Вламинк, Дерен, Шагал и Матисс раздражают его своим глупым интеллектуализмом, они не смыслят ничего ни в живописи, ни в сюрреализме и фрейдизме. А что касается его якобы увлечения фашизмом, то это чистейшее непонимание. Его картины и книги в нацистской Германии ждала бы такая же судьба, как и его немецких коллег, он отнюдь не поклонник гитлеризма, однако обязан, как художник и исследователь, копать и докапываться до сути фашизма.

Вероятно, то же самое он говорил и на собрании, во всяком случае, много лет спустя он пишет в «Дневнике одного гения», что тогда он убеждал собравшихся в праве художника на любой творческий эксперимент, а как сюрреалист, член движения, провозгласившего неограниченную свободу, вполне может считать себя свободным от какого бы то ни было «эстетического или морального принуждения». В конце концов, он имеет право «отрастить Ленину трехметровые ягодицы, приправить его портрет студнем из гитлеризма, а если потребуется, то и нафаршировать все это римским католицизмом. Каждый волен быть сам и давать возможность стать другим тем, чем им заблагорассудится, во всех своих проявлениях и отправлениях, кишечных расстройствах и фосфенных галлюцинациях – хоть моралистом, хоть аскетом, хоть педерастом или говноедом». Дали бил противников их же козырями.

И он еще раз убедился в том, насколько права была Гала, когда еще памятным летом 1929 года в Кадакесе советовала ему не лезть к сюрреалистам, так как среди них он будет испытывать все те же запреты и комплексы, что и в семье, – они такие же буржуа, как и его отец. Но тогда он свято верил в искренность программ и лозунгов сюрреализма и не внял ей.

Когда Дали после разрыва с семьей приехал в Париж, Гала встретила его как самого близкого и дорогого человека. Она приняла окончательное решение быть с ним, прозревая в нем того, кто утрет нос всем этим парижским знаменитостям, потому что был из того благодатного материала, из которого можно слепить великого человека. Она хотела того же от Поля Элюара, затем от Макса Эрнста, но эти люди не оправдали ее надежд, оказались более мелкого, что ли, масштаба, нежели Дали, – этот фейерверк идей, совершенно на первый взгляд безумных, но таивший в себе необычайно богатый потенциал. Помимо этого, он умел заражать своими идеями и окружающих, вокруг него, словно вокруг генератора, бились токи высокой частоты, и люди тянулись к нему, несмотря на его сверхманиакальную одержимость собственной персоной.

Вскоре после приезда Дали в Париж Гала утащила его на юг, на курорт Карриле-Руйе неподалеку от Марселя. Художником тогда владела, как наваждение, идея картины с человеком-невидимкой. Почему именно этот сюжет волновал в то время Дали? Хотел ли он спрятаться, исчезнуть, стать невидимым для всевидящего ока отца, предавшего его проклятью и анафеме? На уровне подсознания так оно могло и быть. Картину он так и не закончил, зато испытал все прелести плотской любви, в чем признавался в письмах к Бунюэлю, приступившему в то время к съемкам их общего детища, фильма «Золотой век».

Дали пишет своему другу не только о прелестях любви, он постоянно возвращается к сценарию, советует добавить то-то и то-то, снабжает рисунками придуманные сцены, предлагает новые повороты сюжета и даже – идею тактильного кинематографа, – если на экране появляется мех, зритель должен пальцами ощутить мех, если видит и слышит плеск воды, должен ощутить воду, и так далее. Идея остроумна, но до сих пор в массовом кино не востребована, в домашнем кинотеатре при наличии слуг или иных технических средств такое возможно, но все равно это пока утопия.

Сюда же приходят письма Гале от Элюара. Он не может поверить, что она уходит от него, и постоянно возвращается в письмах к ее божественному, созданному для любви телу, описывает все его соблазнительные части, в том числе самые интимные, признаваясь при этом, что онанировал, представляя себе ее.

Но Гала лишь изредка отвечает ему, да и то потому, что еще нуждается в нем, но выбор ее окончателен, у нее не осталось никаких сожалений, никакой ностальгии, она вся устремлена в будущее, действительно стала Градивой, идущей впереди. Да, «для женщины прошлого нет». Это из Бунина:

 
Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила – и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.
 

И пора, пора, дорогой читатель, посмотреть на Галу глазами ее избранника, гениального живописца Сальвадора Дали, писавшего ее бессчетное количество раз. Она была персонажем многих его произведений, являлась там в различных нарядах и образах, вплоть до Девы Марии и даже – Иисуса Христа. В 1978 году он напишет два почти совершенно идентичных холста (ради стереоскопического эффекта один холст нужно было смотреть левым глазом, а другой – правым), где Гала распята на расположенном параллельно земле, вознесенном в безмолвную высоту, кресте. Мы видим ее и обнаженной в бессмертном шедевре «Атомная Леда», достойном кисти мастеров высокого Возрождения, где художник возвысил до идеала красоту своей Богини и Вдохновительницы. Она является на его картинах то с омаром на голове, то с самолетом на кончике носа, то отраженной в зеркалах полуведуньей-полуведьмой, всезнающей и извлекающей словно бы свое всеведение из таинственного, сотворенного художником, волшебного Зазеркалья; то мы видим ее со спины в работе «Моя обнаженная жена, созерцающая собственную плоть, превратившуюся в лестницу, в три позвонка, колонны, в небо и архитектуру», одном из лучших произведений мировой живописи в жанре обнаженней натуры.

Но особого внимания, дорогой читатель, заслуживает портрет жены художника, созданный в 1945 году и названный «Галарина», по созвучию с «Форнариной» Рафаэля. Портрет создан по канонам высокого Возрождения, и Дали говорил, что трудился над ним, как любимый им Вермер; целых полгода создавал он этот шедевр, проведя у мольберта в общей сложности пятьсот сорок часов.

Ничто здесь не отвлекает зрителя от образа – на Гале нет никаких украшений, кроме кольца и браслета, а одета она в золотистую атласную кофточку, левая грудь обнажена, но все внимание зрителя направлено на лицо и руки.