Текст книги "Овидий"

Автор книги: Александр Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гейман Александр
Овидий

Александр Гейман

Овидий

– Вспомнил!

Весь в холодном поту Марк Юний Крисп присел на постели, тяжело и часто дыша. Его сердце колотилось так, что едва не выпрыгивало из груди. И было от чего: Марк Юний наконец вспомнил, кто он и откуда.

Брета, женщина, делившая с ним кров и ложе, чутко пошевелилась, но Юний уже прилег обратно. Чудовищное усилие воспоминания и невероятная тяжесть вернувшейся вдруг памяти отняли у него все силы, и Юний бессильно вытянулся на тряпье, покрывавшем лежанку.

Хотя... хотя какой он, к Абинту, Марк Юний? Он... как это произносится на их языке? Да нет, тут, пожалуй, и звуков-то таких нет, в их дикарских наречиях. Это не благородный язык Дзиангаутси, его родины. Острая тоска накатила на Юния, и он заплакал – беззвучно, но не сдерживая себя.

Он-то думал, что все началось с идиотской побасенки про племянницу жены цезаря, которую он, захмелев, рассказал на дружеской пирушке. Даже у стен есть уши, а тут все стены были из этих ушей – в доме полно было случайных гостей, не говоря о рабах и домочадцах. Официально, конечно, его осудили не за это, а за распущенную жизнь,– семья Юния заступилась как могла, и не один миллион сестерциев покинул казну любимого дядюшки. Юния не предали смерти, не казнили отрезанием языка, не продали на галеры – всего только ссылка в эту варварскую страну, к скифам в их Киммерию, или нет, западней, здесь жили не скифы, а... Да какая разница, как они себя называли, эти варвары? Это были лесные дикари в грубых холщовых одеждах или, зимой, и вовсе в шкурах зверей, с их примитивным бытом, живущие в лачугах, едва не землянках, где через загородку соседствовали козы и люди. Они выжигали лес и сажали там свой ячмень и рожь, а когда поле приходило в негодность, уходили и селились где-нибудь в другой чаще. Ни письменности, ни городов, ни школ, ни муз, ни... да что говорить! Что за глушь, что за медвежий угол, о боги, боги!..

Юний и вправду не знал толком, в какой именно край и к какому народу занесла его немилость цезаря. Не только незнание языка было тому причиной. Брета, его женщина, сносно говорила по латыни, и она как-то рассказала ему, что они какое-то особое племя, осколок каких-то древних родов, будто бы живших тут еще до гетов и готов, кельтов и сколотов, германцев и скифов. Кажется, это были все-таки кельты... а вообще-то, какая разница? Селение ее племени, так объясняла Брета, входило теперь в состав племенного союза под началом Брода, варварского вождя, и считалось частью его народа. Самого Брода, впрочем, Юний видел пару раз – впервые, когда Юния доставили в его городок. Центурион Тит Авсоний изложил дружественному вождю, стерегущему границу империи, суть дела: Юния надлежало держать под надзором где-нибудь в отдаленном углу, а Броду – раз в год получать приличную сумму на прокорм изгнанника-римлянина – ну и, конечно, кое-что из нее шло Броду за его хлопоты. Все это Брод и исполнил: отослал Юния в самое отдаленное селение, где жил народ, еще более темный и дикий, нежели его собственный. На ужасной латыни советник Брода пересказал Юнию его условия.

– Тебе, ромей,– дружелюбно излагал местный цезарь,ничего не угрожает. Живи как можно дольше, а то,– загоготал Брод,– я перестану получать ежегодную плату! Делай, что хочешь, охоться, гуляй.

Он посмотрел на римлянина и подмигнул:

– Я скажу, чтобы тебе там у Граба дали хорошую женщину и кормили как следует. Геть! Любой из моих людей будет тебе завидовать: ешь да гуляй. А бежать,– снова ухмыльнулся Брод,тебе некуда.

Это было правдой: вернуться домой Марк Юний не мог, а покидать пределы земель Брода было смертельно опасно. Хорошо, если бы его вернули Броду за выкуп, а то могли попросту съесть – Брета говорила, что иные из их соседей германцев не чуждаются людоедства.

Так Марк Юний пережил ужасную осень и ужасную зиму в этом варварском селении. Брета, молодая еще вдова с двумя детьми, охотно приняла его в дом – еще бы, стряпая Юнию, она и сама могла подкормиться. Племя, конечно, помогало ей после смерти мужа, но жили эти трое все-таки впроголодь. Юнию повезло еще и в том, что его хозяйка знала латынь – ее угораздило прожить несколько лет в Галлии, в римском городке-крепости, туда занесла ее судьба – и вот позже, уже в молодые годы, она чудом вернулась к своим: человек из их селения оказался с небольшой группой торговцев в этом городке. Брета и Зимин узнали друг друга, и он задешево сторговал ее у хозяина. Тогда Брета была незавидным куском – тощий голенастый цыпленок, не обещающий в будущем хозяину ни сладких утех, ни рабочей сноровистости. А вот теперь это была крепкотелая баба, хоть куда в любви и работе, и многие из молодых парней и впрямь завидовали Марку Юнию. Он тут, по их мнению, жил как на островах блаженных – ни работы, ни заботы о куске хлеба, да еще Брета под боком счастливчик, да и только!

А этот счастливчик был близок к сумасшествию или самоубийству. Он, гражданин великого Рима, баловень семьи, один из тех, кто составлял золотую молодежь вечного города, он, кто выплескивал вино, если оно было на одну кислинку кислей положенного, и кто переодевал тогу из-за одной некрасивой складки,– короче, он, Марк Юний Крисп, теперь должен жить один среди зверских морозов, грязи, вони бок-о-бок с овцами и козами! Ме-а-а!.. О боги, боги!..

От самоубийства его удерживали не только ласки и забота Бреты. Ему все время казалось, что он забыл что-то очень важное, что-то, что способно вырвать его из этой злой неволи. И вот, теперь он это вспомнил – и выяснилось, что все еще хуже, гораздо хуже, чем он думал. Эта культурная римская жизнь, по которой скучал сибарит Марк Юний, эти блага роскоши, эта цивилизация и утонченность, эта образованность и лоск были еще худшим дикарством в сравнении с Дзиангаутси, чем это селение варваров против жизни в Риме. Он был не просто чужаком здесь, он был чужаком и изгнанником вдвойне: вся эта планета была чужой, и весь ее мир был одним дикарским медвежьим углом.

Не сдержавшись, Марк Юний застонал и вновь дал волю слезам. Он, самый талантливый диадзиаль, чудослов империи Дзиангаутси обречен кончить дни на козьих шкурах в дикарской хижине дикарской планеты! И ведь за что, о Абинт?!. За невинную ребяческую выходку, легкую шалость – другим с рук сходили куда более серьезные проступки.

А что сделал он? Пустяк – на празднестве в честь десятилетия своего первенца к собравшимся гостям вышел император, и, когда он открыл рот для ритуального приветствия, из него высунулся длинный красный язык и стал вытягиваться из уст иператора в виде бесконечной красной ленты. Эта красная лента взмыла в воздух и стала слагаться в надпись – слова приветствий срывались с августейших губ, но достигали гостей не в устном, а письменном виде. Затем император стал переливаться всеми цветами радуги – и вдруг лопнул, взорвался на мелкие кусочки, и эти кусочки осыпали зал нитями серебряного дождя и конфетти. Зал счел это удачной шуткой самого императора и приветствовал ее рукоплесканиями и смехом. Затем вышел сам император, и красная надпись в воздухе живо скользнула к лицу императора и стремительно нырнула ему в рот,– во всяком случае, так это выглядело. А император, проглотив буквы, огласил приветствие уже вслух.

Вот и все, и сожри его Абинт, что же, скажите на милость, в этом оскорбительного для трона, императорского достоинства и нерушимых традиций Дзиангаутси? Если бы, скажем, он превратил фантом императора в бабуина и заставил пробежаться меж гостей, почесывая конечности,– ну, тогда еще можно углядеть какое-то поношение. А здесь-то? Реприза, предваряющая выход главного героя, не более. Да нет, видимо, это был только повод, настоящая причина была, конечно же, другой... Помнится, кто-то из друзей намекал ему, что не надо проводить столько времени у ног прекрасной Игмары – дескать, ходят слухи, что юную прелестницу осчастливило высочайшее внимание. Он тогда отшутился, что его сопернику нечего опасаться – благосклонность Игмары, увы, не идет дальше согласия наслаждаться его фантазией и изящным слогом. Но, видимо, и этой благосклонности было достаточно для ревнивого неудовольствия – император ждал только повода, и он дал его. А кстати, не тот же ли самый приятель подстрекал его к той шалости с лентой? Да, так и есть! О Абинт, что за люди! О тэмпора, о морэс!

Марк Юний всхлипнул – и с ипугом заметил, что он думал на латыни. Потом с еще большим испугом он осознал, что до сих пор не произнес про себя своего имени. Абинт, да он же не помнит его! Погоди-ка, его зовут... нет, невозможно вспомнить. Значит, вот оно как! Сослать в неведомую глушь к первобытным существам, лишить радости, насовать ложных сведений о себе да так задурить мозги, чтобы он и себя не мог вспомнить! Да уж, император отшутился изрядно. Или считать, что ему все-таки повезло? – его могли бы втиснуть и не в людское тело, а в какой-нибудь лишайник в мирах ледяных пустынь, а то еще хуже. А впрочем, нет,– нынешнее состояние – это как раз наихудшее издевательство. Помнить все, чтобы тем горше терзаться, быть в своем теле – но без своего имени!.. О Абинт! За что?!.

Марк Юний проплакал всю ночь и проснулся поздно днем с тяжелой головой. Он долго не вставал, вновь переживая открывшееся прошлое. Брета, сочтя, что он заболел, спрашивала Юния о чем-то, но он только отмахивался. Кое-как собравшись с силами, он пошел к реке, умыл грязное лицо и присел у тихих вод на камень. "Что же теперь делать?" – вот о чем пытался размышлять мнимый римский изгнанник. Пока он был Марком Юнием, считал себя гражданином и изгнанниником Рима, он еще мог питать какие-то надежды и строить планы. Мало ли что – вдруг аргументы в сестерциях возымеют действие и обидчивая родственница цезаря попросит за него перед троном. Или умрет сам цезарь. Или, воображая невероятное, сам Марк Юний наберется духу для бегства и поселится где-нибудь в Марсалии под чужим именем. Но теперь... Теперь это всего лишь мираж. Римлянин Марк Юний мог вернуться домой – ему же, чудослову Дзиангаутси, возвращаться было некуда. Не было родственников, чтобы снестись с ним и ободрить. Не было вестников, чтобы по случаю отправить весточку к своим. Не было и не могло быть даже такого случая – ничего не было. Даже в Рим он теперь вернуться не мог. Марк Юний сознавал теперь, что его римские воспоминания ложны – это была завеса, чтобы отгородить его подлинное прошлое. Никакой золотой юности сибарита, никаких роскошных купаний на курортах Италии и Малой Азии, никакой родни – теперь, когда Марк Юний пытался вызвать живые образы этой его будто бы юности, он видел только смазанные расплывчатые черты. Скорее всего, такой семьи и такого рода в этом самом Рима и вовсе не было. Все, чем располагал Марк Юний,– это селение дикарей, Брета, козьи шкуры на лежанке. Так что же ему делать?.. О Абинт, что делать?

– Юний,– послышался голос за его спиной,– это были дети Бреты, мальчик и девочка.

Они что-то толковали ему на своем варварском наречии, перемежая речь знаками и несколькими латинскими словами:

– Там... идти.. гость... ты!..

Они показывали в сторону поселка, и Марк Юний сообразил, что кто-то хочет его видеть. Уж не его ли римские родичи? – с горькой иронией подумал он. На полпути к поселку он увидел этого гостя. Его походная одежда была нездешней – по виду, это был, скорее, выходец из пределов империи. Так и есть незнакомец оказался торговцем, греком из Малой Азии, но, однако же, с римским гражданством.

– Ничтожный Иппократ приветствует Марка Юния Криспа! поднял он руку еще за дюжину шагов в шутливо-торжественном салюте.

Изгнанник Марк Юний, конечно, обрадовался бы этой встрече – хоть и не ровня, но человек из его мира: можно передать письмо на родину, узнать новости, отвести душу в беседе. Ему же, безымянному изгнаннику-дзианганцу, все это было безразлично. Иппократ, похоже, был если не обижен, то удивлен столь холодным приемом, но, видимо, приписал это меланхолии, владеющей изгнанником. Он объяснил Марку Юнию:

– Мы гостили у... – грек тонко усмехнулся,– у царя Брода, от него-то я и узнал о твоей горестной ссылке, Марк Юний. Я решил непременно заглянуть к соотечественнику. Через полгода я вернусь в Рим и смогу передать все твои пиьсма, если только ты не ожидаешь какой-то иной возможности, более быстрой, чем эта. Всегда буду рад помочь, чем могу, члену благородного дома Криспов... К сожалению, Юний, я, увы, не могу усладить твой слух свежими новостями – я сам уже несколько месяцев как из империи.

– Благодарю,– вяло отвечал Юний. – Нет, я не стану посылать никаких писем.

Иппократ недоуменно хмыкнул.

– Понимаю, понимаю, эта глушь, конечно, навевает страшную тоску,– проговорил он. – На этот случай могу предложить кое-какое средство... – грек сделал паузу. – Можно сказать, я нарочно приехал, чтобы снабдить тебя им, Марк Юний.

– Что же это? – без интереса спросил Юний – он было подумал, что речь пойдет о каком-нибудь наркотике.

– У меня с собой большой свиток элегий Овидия,значительно проговорил Иппократ. – Что может лучше утешить в печали, как не сознание, что кто-то другой разделяет ее с тобой? Представь, Юний,– у меня чуть ли не все его киммерийские стихи – ну, те скорбные элегии, что он написал в ссылке в своей Скифии.

– Да? – равнодушно переспросил Марк Юний. Те, кто в Дзиангаутси обрабатывал его память, очевидно, не были слишком добросовестны: он не мог вспомнить про этого самого Овидия ничего путного – кажется, это был один из известных поэтов в этом дикарском Риме.

– Я уступлю задешево,– поторопился добавить грек, неверно истолковав равнодушие Марка Юния. – Прости, не могу подарить их тебе, все-таки я торговец, а не меценат.

Марк Юний сделал неопределенный жест. Грек снова хмыкнул:

– Странно, мне сказали, что ты тоже поэт. Не ожидал такого м-м... безразличия.

– Сколько ты хочешь? – спросил Марк Юний – в конце концов, почему бы не ознакомиться с опусами местных стихотворцев, подумалось ему.

Глаза грека заблестели, и он сторговал неплохую, по его мнению, цену. Дзианганец помнил, что у него с собой есть какая-то сумма местных денег – много или мало, он не представлял, их хранила Брета где-то в тайнике – на черный день для него, Юния. Как он и предполагал, денег из тайника оказалось вполне достаточно, чтобы сделать покупку,– а еще он купил кое-что для Бреты и детей – нож мальчику и медное зеркальце для девочки. Остаток дня Ипполит надоедал Юнию своей болтовней и остался ночевать в поселке – к счастью, не у Марка Юния, там было тесно. Прощаясь утром, Ипполит вновь спросил Юния:

– Может, мне все же что-то передать твоим на родине, Марк Юний?

Дзианганец подумал, что для этого греку пришлось бы проделать слишком далекое путшествие, и криво усмехнулся. Внезапно у него мелькнула сумасшедшая мысль, что этот торговец никакой не Ипполит, а соглядатай императора Дзиангаутси. Может быть, властелин сжалится, узнав о горестной доле изгнанника? Снова криво улыбнувшись, Марк Юний сказал:

– Что ж, передай там на моей родине, что изгнанник Марк Юний Крисп не может вспомнить своего имени.

Ипполит скорчил удивленную физиономию:

– Не может вспомнить своего имени?

– Да, именно так и скажи,– подтвердил Юний.

Грек развел руками и обещал. Если он действительно из Дзиангаутси, то Марк Юний сказал достаточно: он дал знать, что вспомнил свою настоящую родину и что томится по ней и страдает. Еще бы не страдать – как мог он, дзианганец и чудослов, жить, не зная своего имени? Уже одно это было пыткой, не говоря про саму ссылку. А впрочем,– снова загрустил Марк Юний,– пустые надежды. Какой там инспектор из Дзиангаутси! О нем забыли и думать, Марк вспомнил уже достаточно, чтобы не сомневаться: никто из его приятелей и покровителей не станет о нем терзаться настолько, чтобы ставить под удар свое положение при дворе из-за какого-то изгнанника. Нет, Дзиангаутси уже потеряна...

Мешок со свитками стихов Марк Юний закинул куда-то на чердак за стреху и так и ни разу не развернул ни единой элегии – у него пропала охота к тому после ухода грека. Лишь недели через три сын Бреты полез на чердак и уронил эти свитки. Они с девочкой хотели было растопить огонь в печи этими элегиями, но Брета заметила и спросила прежде Марка Юния. Он хотел было уже согласиться, но любопытство толкнуло его кинуть взгляд на эти писания.

Вот и шестую весну среди гетов, в шкуры одетых,

У киммерийских границ выпало мне отбывать...

– прочитал он начало одного из стихотворений. Он уже не мог оторваться и дочитал до конца. Потом он прочел вторую элегию, потом взял мешок рукописей и ушел с ним к реке, к своему камню и там сидел до вечера, читая и перечитывая стихи варварского поэта. Нет, он не был особенно впечатлен искусство этого мира было, конечно, столь же дикарским, как и все остальное. Можно ли было это сравнивать с фантоматикой Дзиангаутси, с изощренным чудословием диадзиалей империи или переливами умельцев звуковых облаков! Но грек-торговец оказался прав в другом: судьба, печаль и обида этого Овидия, дзианганец не мог не признать этого, были весьма сходны с тем, что испытывал он сам.

Не о возврате молю...

сделай изгнанье мое не столь суровым и дальним!..

Да, вот и он мысленно взывал теперь о том же, готовый славословить и даже откровенно низкопоклонствовать перед троном. Вот бы его вернули хотя бы на Карсу, планету, что стала на языке дзианганцев синонимом глухомани! Да, да, все в точности сходится... Или вот это:

Чаще пиши – и сотни причин победишь, чтоб отныне

Мне не пришлось искать, чем тебя оправдать.

Это тоже было знакомо Марку Юнию – он ломал ночами голову, гадая, пытаются или нет его друзья хотя бы как-то снестись с ним, если уж не вернуть в Дзиангаутси. Он перебирал причины, по которым могла бы не удаться попытка отыскать его или дать ему знак, гадал, кто из друзей мог бы быть настойчивей в том... что говорить... все вы одинаковы, друзья мои, хоть в Римской империи, хоть в галактической... А интересно, что же произошло с этим Овидием? Простили его или он так и окончил свои дни в ссылке? Юний пожалел, что не расспросил торговца-грека.

Эти стихи что-то изменили. Марк Юний начал немного интересоваться происходящим вокруг и даже иногда выбирался вместе с Кином, сыном Бреты, на охоту в лес. В основном, конечно, охотился мальчишка – Юний больше разглядывал природу, деревья, травы, птиц и стрекоз. Но как-то раз и дзианганец, пульнув из самострела почти наугад, добыл дикую утку,впрочем, плавал за ней опять же Кин. В таких походах он поневоле, чтобы как-то объясняться с мальчиком, кое-что выучил из языка селения, а мальчик нахватался римских слов, вот на этой тарабарщине они и разговаривали.

Как-то в этих скитаниях по окрестностям, не так далеко от деревни, они очутились вблизи одного странного сооружения, наполовину каменного, что было диковинкой для народа Брода и Граба. Кин объяснил, что это древнее капище, святилище предков его рода. Мальчик испытывал суеверный ужас перед этим местом. Юний понял его так, что мало кто из селения Граба бывает здесь,– святилище было почти заброшено.

– Как же так,– возразил Юний,– я вижу дым!

Над крышей капища, действительно, курился в небо небольшой дымок, показывая, что на алтарь, вероятно, как раз возложена жертва.

– Это редко,– возразил Кин. – Сюда иногда приходят... он произнес незнакомое слово.– Давай уйдем!

Юний не торопился – он, наоборот, хотел заглянуть внутрь. В этот самый момент дым над святилищем повалил необычно густо и рывком шарахнулся в сторону Марка Юния. У дзианганца зазвенело в ушах и закололо в кончиках пальцев рук, а вслед за тем в этом дыме показалось лицо: седобородый старик с пронзительным взором необычайно молодых глаз. На миг Марком Юнием овладело чувство, что этот старик положил его себе на ладонь, как какую-нибудь букашку, и бесцеремонно разглядывает. Юний дернулся – и как будто вышел из забытья. Никакого лица и завесы дыма перед ним не было, но все же Юнию стало не по себе, а попросту сказать – по-настоящему жутко, и он вместе с Кином поспешил прочь.

Вечером он расспросил Брету об этом загадочном святилище. Та подтвердила слова сына. Брод и Граб не одобряли памяти о старых богах, однако же, и не разрушали капища. Когда-то в древности это было одним из великих святилищ предков Бреты, здесь жили великие волхвы и происходили великие действа. Но теперь, с упадком древнего союза племен, редко-редко кто-то из пришлых друидов или волхвов посещал капище и совершал там обряды,– очевидно, в пределах их собственного мира память о нем еще как-то теплилась.

– Сейчас там живет Зар, уже целый год,– сказала Брета. Он великий кудесник.

– Ты его знаешь? – спросил, заинтересовавшись, Марк Юний.

– Граб не велит нам ходить туда,– уклончиво отвечала женщина. Она улыбнулась. – Но я знаю, что он лечил у Зара свою грыжу.

Дзианганец вспомнил об одном враче-геронтологе в Дзиангаутси: иные из коллег обличали его перед троном как шарлатана, однако, как гласила молва, тайком проходили у него циклы оздоровления. Что ж, люди везде одинаковы,– невольно подумал он.

Осенью, только собрали ячмень, Брод пригласил Юния к себе на праздник урожая. Марк Юний видел такой в деревне Граба и не испытывал большого любопытства. Однако Кин горел желанием сопровождать Юния, и тот отправился к Броду.

Праздник отличался большей роскошью и многолюдьем сравнительно с тем, как это было у Граба, оно и понятно, все же это было селение вождя. Но главное, тут состоялся ритуал с благодарственным воскурением тука богам и предкам, с возлиянием в огонь пива и греческого вина, со всеобщим молением – и с последующей вакханалией, а вернее уж, сатурналией, ведь дело, как-никак, было по осени. Так или иначе, все ели, пили, плясали, парни помоложе любились с девушками,– в общем, шло обычное варварское гуляние.

Но не это, конечно, поразило Марка Юния. Еще до начала обрядов он заметил близ жрецов племени одного старика, чье лицо показалось ему знакомым.

– Это Зар, из нашего капища,– на ухо шепнул Кин.

Юний вздрогнул – он в этот лишь миг сообразил, что лицо Зара было тем самым, что испугало его тогда, явившись в дыму святилища. Как будто Зар и не выделялся среди волхвов Брода, но только на беглый взгляд: наблюдая внимательно, Марк Юний заметил нечто особенное и в самом госте-кудеснике, и в отношении к нему жрецов. Зар не был среди них старшим и не распоряжался обрядом, и однако же – чувствовалась какая-то боязливая почтительность с их стороны.

Затем пошли песнопения, воистину варварские – грубые, дикие, с резкой чередой падений и взлета суровых сильных голосов. Юний не разбирал слов и не понимал песен, но ему было ясно, что это что-то столь же простое и дикое,– во всяком случае, не элегии Овидия. А уж с переливом образов мастеров звуковых полотнищ Дзиангаутси это и сравнить было невозможно. И тут произошло нечто, потрясшее дзианганца. В какой-то момент – Марк Юний, забывшись, не уловил этого – ритм этих голосов овладел, казалось, не только вниманием людей, но и всем окружающим миром, и вдруг – небо раскрылось над селением Брода, и один за другим над головами людей появились боги: Великая Мать, дарующая произрастание всему живому, тучегонитель, рыжеволосый и с пучком молний в руках, бог-ветер и бог-огонь, и богиня-охотница, и прочие. Они простерли руки в жесте благословения над толпой людей, и в один миг громыхнул гром, и брызнул дождь, и сотряслась земля, и подали голос звери в лесу и селении – и в эту минуту Зар повернулся и пронзительно взглянул в глаза Марка Юния. Казалось, он говорил: ну, а про это ты что скажешь? – а еще через мгновение все это исчезло, как не было вовсе.

Потрясенный выше всякой меры дзианганец не мог придти в себя. Как они это делают? – ошеломленно размышлял он. Без фантоматов, без энергийной комбинаторики, без браслетов силы... А может, ему померещилось?

– Ты видел? – спросил он Кина.

– Богов? – переспросил мальчишка. – Конечно!

Значит, если показалось, то не ему одному. А может, это просто массовая галлюцинация? Ну да – все настроены, что это должно случиться, разогреты пивом и этими дикарскими песнями и плясками, ожидают одних и тех же видений – ну и, дожидаются, в конце концов! Вот только он-то ничего такого не ждал и не знал... видимо, его захлестнула волна общей мысли... Не так уж странно – он восприимчив, как все художники, вот и... Но эти объяснения не очень-то ему помогли – возвращаясь в дом Бреты, Марк Юний уносил это потрясение и память о проникающем взгляде старого волхва.

Вскоре после этого он проснулся ночью от какого-то странного беспокойства. Ему подумалось, что горит лучина, но нет – изба была освещена другим, не ярким, но ровным белым светом, совсем не похожим на мигающее пламя лучины. И в этом мягком белом свечении он увидел, как Брета делает нечто странное, ему померещилось – прядет пряжу. Но нить она тянула не из комка льна, а – почудилось Юнию – из большой белой птицы, спокойно сидящей на столе. Тихо-тихо женщина что-то напевала. Марк Юний изумленно заморгал. Он пробовал разглядеть происходящее получше, но очертания всех предметов смазались, белая птица – кажется, это был белый лебедь – превратилась просто в комок белого сияния, а затем стало темно, и через миг Марк Юний снова провалился в забытье.

Утром Брета сказала:

– Зар говорит, из тебя может получиться певец. Хочешь, я отведу тебя к нему?

– Певец? Из меня? – дзианганец расхохотался. О Абинт, что за дикарские выдумки! Он, первый среди диадзиалей галактики, будет драть горло в этих звериных песнопениях! Зар думает, что у него получится! Ха-ха!..

Но в одну из прогулок по осеннему лесу ноги сами вынесли Юния к капищу. Вообще-то, ничто не принуждало его – просто дзианганец был поблизости и не удержался от любопытства. Он осторожно обошел святилище и остановился неподалеку от входа. На траве поблизости сидел Зар и играл на инструменте вроде рожка. Звуки были очень необычными – они напоминали звуки леса, природы: то шелестели листья, то чирикали пташки, то кричали гуси или какие-нибудь иные водные птицы, то ржал конь или ревел медведь, то плескала вода и шуршал камыш... Не видь Юний своими глазами источника звуков, он бы так и подумал, что это несутся голоса леса. Но он все видел и слышал сам – и не мог не признать, что это уже было настоящим искусством,– не таким, как в Дзиангаутси, но чем-то не хуже. А затем Зар отложил свой рожок и, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, начал нараспев произносить какие-то заклинания, а скорее, так показалось дзианганцу, стихи – язык этот был незнаком Юнию.

На поляне перед святилищем и так стояла какая-то рябь, какое-то струение воздуха, а теперь оно чрезвычайно усилилось. И вдруг из этой ряби один за другим стали выплывать блестящие шары, вроде мыльных пузырей, только гораздо крупнее, с человеческую голову и больше. Эти шары закружились в воздухе над головой волхва, описывая круг диаметром шагов в десять. Они постепенно увеличивались, а затем – ахнувший дзианганец не поверил своим глазам – стали превращаться в самые разные существа и предметы. Это были и люди, и гномики, и боги, и птицы, и звери – единороги, грифоны, пантеры, кони, еще всякие и всякие животные. Иных из них Юний узнавал, иные были незнакомы вовсе – некоторые вещи и звери были весьма причудливы и казались чьей-то выдумкой. Некоторые же из шаров остались шарами, не превратившись во что-либо, но на их поверхности переливались картины из каких-то непонятных миров. Уже и сам Зар парил в воздухе, сохраняя, однако, сидячее положение. Это уже не удивило Марка Юния – его внимание властно привлек один из кружащихся серебристо-радужных пузырей. Что-то было особенное в видениях, сверкающих на его зеркальной поверхности. Марк Юний вгляделся – и ахнул вновь: это были виды Дзиангаутси! Как-то так одновременно он воспринимал сразу многие из них, будто они были слой за слоем наложены друг на друга, и Юний видел каждый из них. Перед его взором возникал дворец и празднество в нем, лица дзианганцев, его друзей среди них, его родина, планета, откуда он прибыл в столицу, незабываемые небеса в фейерверке чудословия – о, да это же было его собственное представление, его триумф, что открыл ему путь к подножию трона! А еще он видел лицо Игмары, и лицо Акциалы – той, другой девушки на родине, и свою детскую комнату с игрушками, и еще многое, многое другое, что он видел или знал или о чем слышал когда-то – а то и не слышал вовсе. Острая боль и тоска обожгли дзианганца, он застонал и заплакал, а затем – страшная тяжесть навалилась на него, и Марк Юний потерял сознание. Очнувшись, он увидел над собой лицо Зара – старик-волхв лил из туеска воду ему на голову и грудь. Юний присел на траве, огляделся – никаких радужных шаров уже не было.

– Что это было? – слабо произнес он.

– Ты видел – я читал стихи,– спокойно отвечал Зар – он изъяснялся на латыни, и, как оказалось, не хуже Юния.

– Здесь... установлен фантомат? – догадался дзианганец. Какой мощности? Давно? Тебя прислали из Дзиангаутси, верно?

– Если ты о тех громоздких машинах на твоей родине, с помощью которых ты забавлял публику, то ни один из ведунов не стал бы и касаться подобного хлама,– с убийственным презрением произнес кудесник.

– Ты хочешь сказать, что у тебя и твоих собратьев более совершенные компактные модели? – сообразил Юний. – А какой силой вы пользуетесь? Где источник?

Зар покачал головой:

– Столько глупых вопросов – и все из одного рта. Мы не пользуемся машинами, дурачок. Это тебе не фейерверк на потеху праздной черни.

– Но вы же вызываете образы! – настаивал Марк Юний. Каким же образом?

– Силой чуда,– спокойно проговорил старик.

Марк Юний недоверчиво смотрел на волхва. Может быть, у этой расы действительно какие-то особые врожденные способности? Он недоуменно хмыкнул:

– Силой чуда? Я не знаю такой.

– Знаешь,– спокойно возразил Зар. – Я проверял тебя несколько раз. Там, на празднике у царя Брода ты видел богов, верно?

– Так это твоя работа? Я думал, это просто видение, массовое помешательство...

Кудесник посмеялся.

– Знать в лицо тех, чья рука хранит твой народ, это не помешательство,– твердо молвил он. – Скорее, помешательством можно назвать прожигание целых солнц в поиске наслаждений, что дадут новые сочетания звуков или красок. Ведь этому, кажется, предаются твои сограждане? Сколько светил вы уже спалили?

– Но это искусство! Или ты знаешь что-то лучше? запротестовал задетый за живое дзианганец.

– Конечно, знаю,– невозмутимо заявил Зар. – А иначе разве я стал бы тратить время с таким заносчивым невежественным дикарем как ты.